БОЛДЫРЕВ Дмитрий Васильевич

(20. 04. 2(05). 1885, Петербург - 12. 05. 1920, Иркутск) - философ и публицист. Окончил историко-филологический ф-т Петербургского ун-та, после чего был оставлен на кафедре философии для преподавательской работы. Стажировался в Германии, в Гейдельбергском и Марбургском ун-тах. В 1918 г. переехал в Пермь, где в качестве приват-доцента читал лекции в местном ун-те. В 1919 г. был назначен директором пресс-бюро Русского бюро печати при правительстве Колчака. Умер Б. в тюремном госпитале от сыпного тифа вскоре после ареста революционными властями. Единственное крупное и незавершенное соч. Б. - "Знание и бытие" - было издано в 1935 г. за границей. В нем развита гносеологическая концепция "объективизма", к-рую Б. относил к тем прогрессивным течениям в философии нач. XX в., что "преодолевают мертвящий дух субъективизма" и освобождают научное мировоззрение от психологических напластований. Самым "многообещающим" направлением антисолипсистской волны он считал интуитивизм. Развивая идеи Н. О. Лосского и Франка о единстве субъекта и объекта, непосредственно-очевидной природе знания и органическом строении мира, Б. выдвинул и обосновал принцип самопознаваемости бытия; положение о строго объективном содержании всех, за вычетом узкой области ощущений, феноменов человеческого познания, включая воображение, фантазию, иллюзии и галлюцинации; разработал теорию переменной величины в онтологии и гносеологии. Принцип абсолютной объективности или, в терминологии Б., "очевидности" всего массива человеческого опыта обосновывался им путем предельной космизации понятия субъекта, наряду с провозглашением самой способности познания, сводимой, в свою очередь, к самопознанию Абсолюта, - всеобщей, атрибутивной, "родовой" особенностью бытия. "Единственный субъект, держатель знания, есть его объект, т. е. весь мир". Поэтому "знание, очевидность есть свойство самого мира", а не продукт творения к.-л. индивидов, "оно ни в каком смысле не психично". С позиций такого глобального подхода исчезают границы внутреннего и внешнего опыта, "мир смотрится в нем на себя изнутри, а не извне", и "то, что смотрится, то и знается". "Другими словами, мир познает себя сам или, просто, познается", наподобие того, как он покоится, движется, развивается и т. п. В противоположность механицизму, дробившему мир на дискретные, разделенные пустотой элементы, Б., следуя традициям неоплатонизма, считал, что вещи "вырастают из одного общего корня" - Единого Первоначала, представляя собой неоскудеваемый, хотя и постепенно сгущающийся (материализующийся) поток тончайших световых энергий, благодаря проникающей природе к-рых "всякая прерывность всегда существует на фоне некоторой непрерывности", иначе говоря, "все существует во всем". А поскольку "между нами и мировым целым" также "нет грани", то в человеческих представлениях все "познается таким, каким оно существует", т. е. в своих "подлинных качествах". К абсолютно объективным, "внетелесным" и "вне-субъектным" формам познания Б. относил чувственные восприятия первичных ("звуки, цвета, запахи") и вторичных ("твердость, движение, протяжение") качеств, математические абстракции ("геометрические фигуры, число, закон, множества и т. д."), а также "все образы", создаваемые воображением и фантазией, "как, напр., образ дракона, кентавра". Предпосылкой для столь решительной онтологизации опыта служила теория "интенсивной величины" бытия предметов, уменьшавшейся по мере возрастания пространственно-временной дистанции между последними и воспринимающим их субъектом. На том основании, что эманация, т. е. "повторение себя в бесчисленных непрерывных степенях ослабления, свойственна не только Абсолютному, но и каждой частной" вещи, Б. выдвинул идею непреходящего и повсеместного, вплоть до самых отдаленных уголков Вселенной, "реального вездеприсутствия" любого однажды возникшего события, каким бы малозначительным и быстротечным оно ни казалось. "Каждый предмет", даже такой "мертвый и косный", как лежачий камень, пребывает "во всех точках" мирового пространства, "нимбами своих повторений" он "разлит всюду в разных степенях силы", бесконечно убывающей "к нулю". Прошлое, утверждал Б., сохраняется навечно. Подобно "угасшим звездам", вещи, "уже умерев", тем не менее "продолжают светить, т. е. оставляют после себя свое слабеющее повторение... Их отзвуки, их следы, их ароматы... мы встречаем повсюду на той или иной глубине от окружающих нас предметов". Проблема познавательного образа решалась Б. в бескомпромиссно объективистском духе. Образ не есть "субъективное нечто". "Между образом и предметом нет разницы по существу, и образ есть тот же предмет, только в ослабленной степени" своего бытия, а потому "нет разницы в их объективности". Ясновидение, яснослышание, "осязание на расстоянии" - закономерное следствие "вездеразлитости, точнее, непрерывности образов и предметов". Заключительный вывод Б. об относительной противоположности бытия и знания как двух условно-различных аспектов единой реальности - "знание есть слабейшая степень бытия. И обратно: "бытие" есть усиленная степень знания". Большое значение для Б. имела проблема обоснования объективно-правдоподобного характера фантазии. По его мнению, фантазия - это игра образов, "радужный перелив друг в друга раздельных предметов". К примеру, мифический "фавн есть переход между козлом и человеком, но только, естественно, отрезанный от своих крайних пределов". Под ним скрывается реальный исторический тип "первобытного горного пастуха". Социально-политические воззрения Б. имели выраженную религиозную окраску. Он был убежденным сторонником традиций и незыблемости рус. православия и разоблачал как модернистские поветрия, преследовавшие цель перестроить его в соответствии с "духом современности", так и попытки "вернуть Церковь к первохристианской простоте", видя в них слабо замаскированные варианты баптистско-лютеранской реформации. Все революции, происшедшие в России в XX в., Б. считал массовыми судорожно-эпилептическими припадками "хлыстовщины", к-рые были вызваны ослаблением национально-православного духа и инспирированы революционным племенем интернациональных "перекати-поле". К демократии и ее завоеваниям Б. относился иронично, как к политическому балагану. Не вызывал у него симпатий и самодержавный абсолютизм, умертвивший в фискальных объятиях живую душу православия. Исторически сложившимся идеалом государственного устройства на Руси, утраченным в послепетровскую эпоху, Б. считал "особый род теократии, основанной не на совмещении, а на разделении Церкви и царства при духовном родительском первенстве Церкви, и на подчинении царства не священнику, а священству". По мысли В., церковь "возрожденного православия" должна быть "духовным руководителем" вставшей "в сыновнее отношение" к ней государственной власти.