Д. Дэвидсон МАТЕРИАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ - Аналитическая философия. Избранные тексты (Изд. Московского унив. 1993) - Неизвестен - Философия как наука

Я хочу обсудить некоторые основные методологические вопросы, касающиеся психологии как науки, предварительно предположив, что наши знания о мозге и нервной системе че­ловека намного превосходят те, которыми действительно рас­полагают в настоящее время ученые. Допустим, что мы пол­ностью понимаем происходящее в мозге в том смысле, что мо­жем охарактеризовать каждую деталь в чисто физических тер­минах так, что даже электрические и химические процессы (и, конечно, неврологические) были бы редуцированы к физи­ке. Далее предположим, что в силу способа построения такой системы неопределенности квантовой физики не влияют на на­шу способность предсказывать и объяснять события, связанные с вводом информации от ощущений и получением на выходе результата в форме движений тела.

Поскольку мы мечтаем, давайте вообразим, что мозг и вся нервная система рассматриваются по аналогии с компьютером, в результате чего можно было бы построить машину, которая, подвергаясь воздействиям окружающего мира, имитирует дви­жения человека. Все это не является абсурдом, хотя мало веро­ятно и может быть поставлено под сомнение эмпирическими открытиями.

В заключение, отчасти ради шутки, но скорее для предот­вращения не имеющих отношения к теме вопросов, вообразим, что l'homme machine (человек-машина) действительно построен в форме челове­ка и полностью синтезирован из легкодоступных материалов без использования вещества самого человека. Мы имеем двой­ную уверенность в том, что построили его правильно. Во-пер­вых, нами было скопировано все, что мы можем знать о физи­ческой структуре и работе реального человеческого мозга. Во-вторых, Арт  (как я буду его или “это” называть) действует, подобно человеку, всеми наблюдаемыми способами: Арт имеет (или кажется, что имеет) подходящее выражение лица, отве­чает на вопросы и осуществляет движения, сходные с челове­ческими, если подвергается воздействиям изменений окружаю­щей среды. Каждая корреляция, которая была обнаружена между тем, что мы знаем о ментальных процессах, поскольку это знание отражено физически характеризуемым способом, и тем, что происходит в нервной системе человека, тщательно со­хранена в Арте. Кто не знает, что Арт является искусственным, тот не сможет определить это, если говорит с ним, слушает или трогает его. Правда, создатели Арта могли бы точно со­общить наблюдателю в терминах физики то, что происходит внутри Арта, и могли бы объяснить в терминах физики, почему он двигается определенным образом, если подвергается воздей­ствию различных стимулов. Но все это не поставит наблюда­теля перед фактом, что Арт вышел из лаборатории сумасшед­шего ученого, поскольку сходное объяснение теоретически возможно и для человека, произведенного более старомодным способом.

(Предположение, что биология и нейрофизиология редуци­руемы к физике, несущественно для обсуждения и является, ве­роятно, ложным. Ничего также реально не зависит от отказа рассматривать неопределенности квантовой физики по отношению к нашей способности предсказывать события. Оба допуще­ния могли бы быть элиминированы, но ценой усложнения проблемы.)

Вопрос теперь заключается в следующем: что все это зна­ние физики (или a fortiori  нейрофизиологии) может сообщить нам о психологии? Я полагаю, что намного меньше, чем можно было бы ожидать, по крайней мере если мы настаиваем на определенной точке зрения на предметное содержание психо­логии.

Учитывая задачи данной статьи, я буду рассматривать пси­хологию как науку, имеющую дело с феноменами, описанными с помощью понятий, среди которых намерение, мнение и ко-нативные установки типа желания. Я включил бы также в этот перечень действие, решение, воспоминание, восприятие, хоте­ние, научение и т. д. Конечно, предпринимались попытки пока­зать, что психологи могут обойтись без некоторых или даже без всех этих понятий, стараясь, например, выразить понятия типа мнения и желания в бихевиористских терминах или же через понятия, используемые в физических науках. Прямая эли­минация психологических терминов через дефиницию больше не представляется вероятной, и если .предложенная мною аргу­ментация будет корректной, то подобная редукция невозможна. Хотя, конечно, другие виды редукции вообразимы. Этот факт фиксирует границы обсуждения: в той степени, в которой пси­хология не использует охарактеризованные выше понятия, по­следующие доводы к ней не относятся.

Во всяком случае, было бы глупо настаивать на том, что существование Арта не приведет к изменениям в психологии. Арт, например, покажет, что детерминизм (в той мере, в какой физика детерминистична) совместим со всеми проявлениями интенциональных действий, и, оставляя в стороне вопрос про­исхождения, мы имеем больше оснований считать Арта свобод­ным агентом, чем кого бы то ни было. Он так же свободен, как и любой из нас, по' крайней мере насколько вообще об этом можно говорить. И Арт доказал бы, что, несмотря на возмож­ные различия, нет никакого конфликта между способами объ­яснения в физической науке и в психологии.

За пределами этих методологических вопросов существова­ние Арта, без сомнения, повлияло бы на направление исследо­ваний в социальных науках, на замыслы экспериментов, на гипотезы относительно критериев ценности. Я считаю само со­бой разумеющимся то, что детальное знание нейрофизиологии внесет изменения, а впоследствии огромные изменения, в изу­чение таких проблем, как проблема восприятия, памяти, вооб­ражения. Но одно дело использование для развития некоторой области науки результатов, полученных в соседней области, и совсем другое дело, когда эти результаты конституируют знание в этой области. Я, конечно, не сомневаюсь, что откры­тия в биологии и нейрофизиологии окажут влияние на психо­логию, но меня интересуют пределы прямого заимствования психологией знаний из других наук, и эти пределы я хочу вы­яснить.

Настало время немного прояснить то, что входило в созда­ние Арта. Он физически неотличим от человека внешне и внут­ренне, реагирует на изменения в своем окружении, действуя способами, полностью имитирующими человеческое поведение. Идентифицируемые внутренние части Арта физически связаны с его движениями в соответствии со всем тем, что нам извест­но о строении мозга и нервной системы. Всего этого, однако, недостаточно для допущения того, что нам удастся идентифи­цировать такие явления, как .мнение, желание, намерение, на­дежда, предположение или решение, с отдельными состояния­ми мозга или его механизмами. Конечно, могут быть основания связать части мозга с различными когнитивными процессами, но части не есть механизмы. И ничего в нашем описании Арта не требует, чтобы мы были способны идентифицировать специфические физические механизмы с отдельными когнитивными состояниями и событиями. А поскольку такие состояния и со­бытия, как мнение, мышление, восприятие, намерение, являют­ся необходимыми для всех психологических понятий, постольку подтверждается ранее сказанное, что Арт не может, по край­ней мере прямо, сообщить нам многое о психологии.

На основании чего мы делаем этот вывод? Если игла про­калывает кожу или поверхность Арта, то он отскакивает, при­нимает выражающий боль и удивление вид, производит звуки типа “ох!” или что-то похожее. Я допускаю, что мы можем описать прокалывание кожи и все движения Арта в чисто фи­зических терминах — терминах, которые могут быть включены в физические законы. Зная соответствующую структуру Арта, мы точно знаем, каким образом прокалывание кожи вызывает физически описанную реакцию. Мы можем также описать при­чину и следствие более земным способом, и я только что это сделал. Теперь рассмотрим два описания: принятое в медицине физическое описание причины (или стимула) и психологиче­ское описание следствия (телесное движение, восклицание, вы­ражение боли и удивления на лице). Мы согласимся с тем, что если есть описание следствия и причины, то события как тако­вые должны подпадать под законы. Если что-либо подобное принимается для всех психологических событий, а мы не допу­стили ничего меньшего, тогда не обязаны ли мы принять точку зрения, согласно которой все психологические события строго предсказуемы, и мы их можем предсказать для Арта? Далее, поскольку мы знаем как физическое, так и психологическое описание одних и тех же событий, то почему мы не можем кор­релировать физические и психологические описания системати­чески? И как тогда можно отрицать, что, создав Арта, мы ре­дуцировали психологию к физике и, следовательно, решили все специфические проблемы психологии?

Все это принуждает нас принять один важный философский тезис. Если психологические события являются причинами или следствиями физических событий и если каузальные отноше­ния между событиями влекут за собой существование законов, связывающих эти события, а законы, как мы предположили, являются физическими, тогда следует, что психологические со­бытия просто идентичны физическим событиям. Если это мате­риализм, то, предположив существование Арта, мы обязаны его принять.

Однако если я окажусь прав, нам не придется принимать положение о том, что психологические события предсказуемы и объяснимы теми же способами, что и физические события, или что первые могут быть редуцированы ко вторым, поскольку из моих допущений нельзя сделать заключения о том, что мы мо­жем эффективно коррелировать классы событий, описанных в физических терминах, с классами описанных в психологических терминах событий.

Мое предположение состояло в том, что для любого еди­ничного датированного психологического события мы можем дать описание в чисто физических терминах, а поэтому для лю­бого заданного, конечного класса событий мы можем устано­вить корреляцию между психологическими и физическими опи­саниями. Хотя это и может быть сделано, но из этого не следу­ет, что такие психологические предикаты, как “X желает жену своего соседа”, или “X верит, что Бетховен умер в Вене”, или “X хочет кофе с сахаром”, которые определяют если не беско­нечные, то по крайней мере потенциально бесконечные клас­сы, имеют какие-либо номологические свойства. Если опреде­ленный класс психологических событий конечен и каждое пси­хологическое событие, как мы допускаем, имеет физическое описание, тогда тривиально следует то, что существуют физиче­ские предикаты, которые, как и каждый психологический пре­дикат, определяют тот же самый класс. Но этот факт сам по себе не имеет никакого интереса для науки, которая ищет но­мологические связи, подкрепленные отдельными примерами, не­зависимо от того, исчерпывают ли они все случаи.

Легко понять тот факт, что, хотя каждое психологическое событие или состояние имеет физическое описание, это не дает нам оснований надеяться на то, что любой физический преди­кат вне зависимости от своей сложности имеет такой же объ­ем, как и данный психологический предикат, и в меньшей сте­пени следует надеяться на то, что существует физический предикат, законоподобным образом соотносящийся с данным психологическим предикатом. Для примера рассмотрим доста­точно богатый язык L, который имеет ресурсы для описания любого предложения в L. Допустим, что в L можно различить с единственной дескрипцией каждое истинное предложение. Но L не может содержать предиката (неважно какой сложности), который применяется к истинным и только истинным предло­жениям языка. Этот факт удивит того, кто не знал о семанти­ческих парадоксах. “Действительно,— сказал бы он,— посколь­ку я могу различить каждое истинное предложение, я могу специфицировать класс”. И он начнет рассматривать истинные предложения, отмечая те их общие свойства, которых нет ни у одного ложного предложения. Но мы заранее знаем, что сде­лать это ему не удастся. Я думаю, что здесь ситуация прибли­зительно та же, что и с психологическими предикатами в их отношении к физическим: мы заранее знаем, что всех ресурсов физики недостаточно для того, чтобы различить значительные (открытые или неконечные) классы событий, которые опреде­лены психологическими предикатами.

Теперь мы видим, что полное знание физики человека, да­же если оно охватывает свойственным ему способом описания все, что имеет место, не производит с необходимостью психо­логического знания (на это положение давно указал платонов­ский Сократ). Однако почему этого не происходит—ведь есть индуктивно установленные корреляции между физическими и психологическими событиями? Разве мы не знаем, что они су­ществуют? Мы это знаем, если только под законом подразуме­ваем статистические обобщения. Обжегшийся ребенок избегает пламени, можно предложить и более сложные случаи. Но эти обобщения в отличие от физических не могут быть превращены в строгие законы науки, замкнутые внутри своей области при­менения. Чтобы представить основания для такого заключения, давайте вернемся к вопросу о том, что же заставляет нас ду­мать, будто Арт сконструирован должным образом с психоло­гической точки зрения. Я полагаю, ответ должен быть следую­щим: у Арта каждое проявление мышления, действия, чувство­вания подобно человеческому. Если вы уколете его, то у него пойдет кровь, если вы посветите ему в глаза, то он моргнет, а если вы рассечете его глаз, то обнаружите палочки и кол­бочки. При ответе на вопрос о том, имеет ли Арт психологиче­ские черты, существенно то, что он подобен человеку не только в отношении поверхностных признаков проявления мышления и действия. Если мы найдем у него внутри радиоприемник и выясним, что кто-то посылает сигнал, заставляющий Арта дви­гаться, то не следует настаивать на приписывании ему психо­логических характеристик. Но само по себе детальное понима­ние физической работы не может заставить нас сделать вывод о том, что Арт сердится или уверен в том, что Бетховен умер в Вене. Чтобы так считать, мы должны прежде всего следить за макроскопическими движениями искусственного человека и решать, как их интерпретировать, подобно тому, как это ре­шается в отношении человека.

В наших рассуждениях легко пойти по неправильному пути, отчасти из-за моего предположения, что мы намеренно создали Арта для того, чтобы он действовал так, как он действует. Вполне вероятно, что при конструировании Арта мы воспользо­вались системами того рода, которые применяются в обраба­тывающих информацию машинах. Однако нам не следует счи­тать, что если эти системы приходят в действие, то Арт начи­нает обрабатывать информацию. Многое зависит от того, как решить вопрос: насколько то, что считается для нас информа­цией, будет таковой и для Арта? Принять это утверждение— значит, допустить, что Арт видит вещи так, как и мы их видим, подразумевает под произносимыми звуками то же самое, что и мы подразумеваем. Наше решение зависит от нашего понима­ния того, как это предположение соответствует всей картине поведения Арта. Если мы хотим выяснить, имеет ли Арт пси­хические свойства, то мы должны перестать думать о нем как о созданной нами машине и начать рассматривать его так, как если бы он был человеком. Только на этом пути мы могли бы заниматься вопросом о возможности корреляции физиче­ских и психических свойств. Учитывая сказанное, следует признать, что факт искусственности Арта не играет существенной роли в обсуждении проблемы, поскольку я не утверждал, что он был построен на основании знания законов, коррелирующих физические и пси­хические феномены. Все, что было известно,—это физиче­ский коррелят каждого отдельного движения или действия. Правда, мы можем предсказать физические движения Арта, но если мы хотим знать, может ли отдельное такое движение интерпретироваться как действие или реакция, то получим ответ: только рассматривая все физические аспекты в деталях и на основании этого мы сможем утверждать, что перед нами случай человеческого движения. У нас нет ни одного ясного основания считать, что Арт будет и дальше казаться челове­ком. Таким образом, с помощью Арта, мы не доказали ни одного положения, которое не могло бы быть выдвинуто с тем же успехом, если предположить, что мы имеем тот же самый вид исчерпывающего знания физики человека, на которую мы пре­тендовали, имея Арта. Арт служит эвристической цели удале­ния всех непостижимых свойств, и мы можем предположить, что они удаляются из человека так же легко, как и из Арта, поскольку все то, что мы удалили,—это неизвестные физиче­ские свойства. Наше предположение разрешает вопрос о том, имеет ли человек душу (т. е. нередуцируемые психические свойства), не в большей степени, чем может быть разрешен вопрос о том, наделили ли мы Арта душой.

Я снова возвращаюсь к вопросу о том, почему нам не стоит ожидать открытия строгих законоподобных корреляций (или каузальных законов), связывающих психические и физиче­ские события и состояния; почему, другими словами, полное понимание работы тела и мозга не будет конституировать зна­ния мысли и действия. До того как я предложу то, что считаю корректными аргументами, разрешите мне кратко указать на некоторые неверные доводы, которые обычно приводятся.

Часто утверждают (особенно в современной философской литературе), что не может быть физического предиката с объ­емом глагола действия, потому что есть множество способов, которыми действие может быть осуществлено. Мужчина при­ветствует женщину поклоном, подмигивая или произнося ка­кие-то фразы,—все это в свою очередь может быть сделано бесконечным количеством способов. Но данное положение бес­смысленно. Единичности, которые подпадают под предикат, различаются бесконечным образом, как всегда различаются по крайней мере две единичности. Если бы аргумент был правиль­ным, то мы могли бы показать, что приобретение положитель­ного заряда не является физическим событием, поскольку су­ществует бесконечное количество способов, с помощью которых это может произойти.

В симметричном аргументе, который настолько же плох, насколько и общепринят, утверждается, что одни и те же физические события могут считаться вполне различными действи­ями. Одни и те же звуки и движения в некотором случае могут конституировать приветствие, а в другом—оскорбление. Но если случаи различны, то и события должны различаться в некоторых физических характеристиках. Мы допускаем, напри­мер, что различие в интенциях имеет свой физический аспект, поскольку оно отражается в предрасположенности агента к движению. Дав полное описание мозга, мы должны ожидать,. что различие в интенциях соответствует некоторому различию в физиологии и в конце концов в физике, как мы это уже ви­дели.

Однако мы можем представить себе случаи, когда интенции одни и те же, мнения и желания одинаковы, все физическое в агенте также сходно, но осуществленные действия будут раз­личными. Например, человек намеревался сдержать обещание и пойти на оперу. Но .в одном случае его посещение театра с данным намерением могло бы конституировать выполнение обе­щания, а в другом случае—нет (так как он, может быть, пе­репутал день). Физическая ситуация неидентична во всех. отношениях. Мы просто должны определить физическое собы­тие или ситуацию более широко. Поскольку выполнение обеща­ния зависит от определенных предшествующих событий, кото­рые участвуют в ситуации, появление физических событий определенного вида может зависеть от широкого физического фона, на котором они имели место. Если бы мы захотели, то могли бы определить сверхзатмение Луны как затмение, кото­рому предшествовало в пределах двух недель затмение Солнца. Сверхзатмение может не интересовать науку, но это, несомнен­но, вполне респектабельное физическое понятие.

Обычно считается, что культурологический релятивизм воз­действует на классификацию действий, но не влияет на клас­сификацию физических событий. Поэтому один и тот же жест может считаться разрешением в Австрии и запрещением в Греции. В данной ситуации нам требуется расширить систему фи­зической референции для того, чтобы найти относящиеся к де­лу различия. Австрия физически отлична от Греции, и, следо­вательно, любое событие в Австрии физически отлично от лю­бого события в Греции. Возможно, будет предположено, что” один и тот же единичный жест человека может рассматривать­ся как акт согласия австрийцем и как акт несогласия переме­щенным греком. В этом случае два описания не могут считать­ся противоречащими друг другу. Как объект может ускоряться относительно одной системы референции и не ускоряться от­носительно другой, так же и жест может считаться согласием для австрийца и несогласием для грека. Только если мы при­няли неправомерно ограниченный взгляд на предикаты, кото­рые могут быть образованы с использованием физических по­нятий, нас могут привлечь рассмотренные аргументы. Из этих рассуждений возникают две важные темы. Одна из них—необходимость различения индивидуальных, датирован­ных событий и видов (sorts) событий. Мы можем без ошибки сказать, что “тот же самый жест” имеет одно значение в Авст­рии, а другое—в Греции (мы имеем в виду, конечно, жесты одного и того же вида). Другая тема касается отношений меж­ду психологическими характеристиками событий и физически­ми (биологическими, физиологическими) описаниями. Хотя — я на этом настаиваю—психологические описания не могут быть редуцированы к физическим, тем не менее они могут сильно зависеть от них. Действительно, есть смысл, в котором физиче­ские характеристики события определяют психологические ха­рактеристики. С точки зрения Д. Э. Мура, психологические понятия зависят от физических. Способ объяснения Муром это­го отношения, которое, как он подчеркивал, наличествует меж­ду ценностными и дескриптивными характеристиками, таков: невозможно, чтобы два события (объекта, состояния) совпада­ли во всех физических характеристиках (для Мура—во всех своих дескриптивных характеристиках) и различались своими психологическими (ценностными) характеристиками.

Обе темы — тема дистинкции индивидуальных событий и видов и тема зависимости психического от физического— взаимосвязаны. Но для каких целей надо подчеркивать, что рассматриваются описания   единичных психических собы­тий, а Не видов, и что они зависят от физического описания? Если определенное психологическое понятие применимо к одно­му событию, а не к другому, то должно быть различие, описы­ваемое в физических терминах. Но из этого не следует, что существует единственное физически описываемое различие для двух любых событий, различных в некотором психологическом отношении.

Есть другая группа аргументов, хотя я и не могу рассмат­ривать их во всех деталях. Они базируются на утверждении, что психологические понятия являются, в сущности, ценностны­ми, в то время как физические таковыми не являются. Если это означает, что когда мы называем событие действием, то не только описываем его, но также полагаем его как хорошее или плохое, резонное или заслуживающее порицание, то данные ар­гументы ошибочны. Что бы мы ни говорили, мы .выражаем цен­ность некоторого вида, но это не означает, будто сказанное мо­жет не быть также истинным или ложным. В любом случае для того чтобы понять смысл вопроса о том, почему нет стро­гих законов, связывающих физические и психические феноме­ны, мы должны считать, что утверждения об этих феноменах истинны или ложны одинаковым образом.

Давайте рассмотрим отдельное историческое событие, ска­жем, признание Дэвида Юма (в приложении к его “Трактату”) в том, что он не может понять, как примирить два своих тези­са. Признание есть необходимо намеренное действие, поэтому признанное является фактом. Признание Юма подразумевает его незнание того, как примирить два тезиса. Поскольку дей­ствие было намеренным, постольку мы знаем, что Юм должен был верить, что он не понимал, как примирить два своих те­зиса, а также должен был хотеть (вероятно, для некоторых дальнейших рассуждений) обнаружить факт непонимания. Де­ло не только в том, что Юм имел эти желание и мнение,— они сами были некоторым образом действенны в процессе совер­шения признания, и Юм сделал свое признание, потому что имел желание и мнение. Если мы интерпретируем это “потому что” как имплицирование каузального отношения (а я считаю, что мы должны это сделать), тогда, описывая действие как осу­ществленное с определенным намерением, мы описываем его как действие с определенной каузальной историей. Таким об­разом, при идентификации действия с физическим событием мы не должны сомневаться в том, что каузальная история физиче­ского события включает в себя события или состояния, иден­тичные желаниям или когнитивным состояниям, которые дают психологическое объяснение действию.

Это только начало сложностей, поскольку для большинства эмоциональных состояний, желаний, восприятий и т. д. сущест­вуют каузальные связи с последующими психологическими со­стояниями и событиями—или по крайней мере требуется, что­бы эти состояния существовали. Поэтому, утверждая, что че­ловек совершает интенциональное действие, мы приписываем ему комплексную систему состояний и событий, которым долж­ны соответствовать физические состояния и события. Я, конеч­но, не утверждаю, что нет соответствующих физических описа­ний: я уверен, что они есть. Я даже не считаю, что мы не мо­жем дать эти описания в отдельных случаях. Я только пытаюсь показать, почему мы не можем установить общие, точные, законоподобные корреляции между физическими и психологиче­скими описаниями. Комплексность психологической атрибуции сама по себе не доказывает этого положения. Хотя впоследст­вии будет показано, что особенности этой комплексности имеют отношение к делу.

Чтобы перейти к анализу психических феноменов, нам сле­дует начать с рассмотрения способности говорить и понимать язык. В любом случае мы не можем надеяться на воспроизве­дение всей полноты психологических черт, не принимая в рас­чет язык. Поскольку более тонкие дистинкции желаний, мне­ний и интенций зависят от принятия такой же комплексной когнитивной структуры, какую имеет язык, они и не могут быть понятыми отдельно от него.

В результате мы хотим объяснить речевые действия, кото­рые интенциональны и имеют характеристики других, ранее затронутых действий. Частью объяснения таких действий явля­ется их интерпретация в смысле способности сказать, что вы­ражают слова говорящего в случае употребления (выражают, конечно, в его языке). Мы полностью схватываем то, что говорит человек, который произносит определенные звуки, если только знаем его язык, т. е. подготовлены к интерпретации большого количества фраз, которые могли бы быть высказаны этим человеком. Мы не можем понять отдельное предложение, пока не знаем той роли слов, которую они играли в других предложениях, высказанных говорящим. Для того чтобы интер­претировать отдельный речевой акт, мы должны понять нере­ализованные диспозиции говорящего совершить другие речевые акты, поэтому мы можем считать знание языка пониманием единичной, высокоструктурированной диспозиции говорящего. Мы описываем диспозицию через спецификацию того, что чело­век подразумевает, высказывая любое (из большого множест­ва) предложение при специфицированных условиях.

Языковая способность, описанная психологически, есть ком­плексная диспозиция, описанная физически,—это не диспози­ция, а актуальное состояние, механизм. Здесь как нигде может показаться, что детальное знание физического механизма долж­но помочь психологии. Нет сомнений, что в каждом человеке существует некоторое физическое состояние, главным образом сосредоточенное в мозге, которое конституирует языковую спо­собность, Но как мы можем идентифицировать это состояние? Как мы узнаем, что определенное физическое состояние мозга, определенный механизм, есть тот самый механизм, который рассчитан на речевое поведение говорящего? Я допускаю, как и раньше, что если агент говорит, то мы можем в каждом слу­чае идентифицировать отдельные физические события, которые этому соответствуют. Таким образом, не существует проблемы проверки утверждения, что отдельный физический механизм (например, Арт) является говорящим механизмом, поскольку мы можем проверить это так же, как проверяем языковую спо­собность человека, отмечая, каким образом он ведет себя при различных обстоятельствах. Но это не дает нам то, что мы стремились получить, а именно: законоподобные корреляции между работой механизма и речевым поведением. Мы хотим знать, каковы физические свойства машины—любой машины, которые предоставляют ей возможность говорить подобно чело­веку.

Почему мы не можем просто сказать: физическими свойства­ми являются только те, которые производят наблюдаемые след­ствия? Такой критерий неадекватен, потому что требуемые следствия переступают пределы наблюдаемого: мы хотим опре­делить физические свойства, которые производили бы лингви­стическое поведение. Здесь мы имеем описание физического свойства, в котором употребляются психологические понятия. Это подобно ситуации “говорящий человек есть говорящая ма­шина”. Но что само слово “машина” говорит нам?

Мы интерпретируем отдельный речевой акт на основе тео­рии языка говорящего. Такая теория сообщает нам условия истинности каждого из бесконечного множества предложений, которое человек может произнести. Эти условия относительны ко времени и обстоятельствам высказывания. В построении по­добной теории—сознательно ли, подобно антропологу или лингвисту, или невольно, подобно изучающему свой первый язык ребенку,— мы никогда не находимся сначала в положе­нии прямого изучения слов одного за другим, а затем в ситуа­ции независимого изучения правил их объединения в осмыс­ленное целое. Мы, скорее, начинаем с целого и выводим основ­ную структуру. Значение есть операциональный аспект этой структуры. Поскольку структура выводится исходя из того, что требуется и известно для коммуникации, мы должны считать само значение теоретической конструкцией. Подобно любому конструкту, оно произвольно — за исключением формальных и эмпирических ограничений, которые мы накладываем на него. В случае значения эти ограничения не могут единственным спо­собом фиксировать теорию интерпретации. Основанием этого является то, что, как убедительно показал Куайн, предложения, полагаемые говорящим истинными, определяются способами, которые лишь частично проясняются с помощью того, что сам говорящий подразумевает своими словами и в чем он уверен относительно мира. Лучше было бы сказать: мнение и значение не могут быть единственным образом реконструированы из ре­чевого поведения. Остающаяся неопределенность не может считаться неудачей интерпретации, но, скорее, является логи­ческим следствием из природы теории значения (как не явля­ется указанием на нашу неспособность измерить температуру то, что единица измерения и выбор начала отсчета являются произвольными).

Лежащая в основе интерпретации неопределенность есть ее общепринятая характеристика. Предположим, что кто-либо го­ворит: “Это падающая звезда”. Должен ли я считать, что он действительно подразумевает звезду и уверен в том, что неко­торые звезды маленькие и холодные, либо мне следует думать, что он имеет в виду не звезду, а метеорит и уверен, что звезды всегда большие и горячие? Дополнительные данные помогут разрешить эту проблему, но вероятны случаи, когда все воз­можные данные оставляют открытым выбор между приписыва­нием говорящему стандартного значения и идеосинкразической системы мнений, с одной стороны, и отклоняющегося значения и здравого мнения—с другой. Если говорящий произносит сло­ва: “Это кит”, то как я узнаю, что он подразумевает под ними? Предположим, что он говорит о расположенном неподалеку объекте, который выглядит как кит, но я знаю, что это не млекопитающее? Кажется, нет абсолютно определенного ряда критериев, на основании которых можно считать, что нечто яв­ляется китом. К счастью для возможности коммуникации, нет нужды форсировать решение, поскольку владение языком и знания о мире тесно взаимосвязаны. Интерпретация может про­должаться, так как, постоянно учитывая мнения данного человека о мире, мы можем принять любое количество теорий того, что он имеет в виду своими словами. Вполне понятно, что та­кая теоретическая конструкция должна быть холистской: мы не можем решить, как интерпретировать фразу “Это кит” неза­висимо от того, как интерпретируем фразу говорящего “Это млекопитающее” и связанные с ней слова. Другими словами, мы должны проинтерпретировать всю систему.

Мы могли бы надеяться на то, что тут поможет знание фи­зической корреляции. В конце концов слова употреблены так, как они употреблены благодаря определенному способу функ­ционирования этого механизма. Не можем ли мы локализовать физические корреляты значения? Не можем ли мы однозначно определить на физическом уровне то, что мы должны только подразумевать или рассматривать как конструкт, пока держим­ся за наблюдение речевого поведения?

Хорошо, но как это можно сделать? Мы способны точно вы­яснить, какие системы знаков, звуков и запахов, описанные в терминах физического ввода информации, достаточны, чтобы побудить нашу хитрую машину произнести “Это кит”, если спрашивается: “Что это?” Будем ли мы в этом случае знать, что Арт имеет в виду? Я думаю, что ответ должен быть следу­ющим: мы будем знать не больше и не меньше о значении, чем мы знаем о том, что подразумевает сказавший ту же самую фразу человек. Но если Арт “выучил”, что объект с китообраз­ными признаками не является млекопитающим, как он тогда ответит? Как можем мы это решить без знания того, что он подразумевает под “млекопитающим?” Предположим, что кит кажется очень маленьким, но Арт “уверен”, что смотрит через перевернутый оптический инструмент? Несколько подобных во­просов заставят нас ясно понять, что мы не можем просто ас­социировать некоторые фиксированные части мозга Арта с критериями применения слов.

Не следует ли нам идентифицировать значение предложения с интенцией, с которой оно высказывается, и найти, таким об­разом, физический коррелят интенции, избегая проблемы бес­конечного ветвления, кажущейся бичом теории значения и ин­терпретации? Трудность заключается в том, что специфические интенции так же трудно интерпретировать, как и высказыва­ния, а лучший для нас путь к детальной идентификации интен­ции и мнений лежит через теорию языкового поведения. По­этому нет смысла предполагать, что мы сначала интуитивно схватываем все интенции и мнения человека, а затем достигаем понимания значения того, что он сказал. Скорее всего, мы со­вершенствуем наши теории значения и интенции в свете друг друга.

Если я прав, тогда детализированное знание физики или Физиологии мозга, а в действительности всего человека в целом, не обеспечит упрощения интерпретации психологических понятий. Интерпретировать то, что l'homme machine имеет в виду, будет не легче, чем интерпретировать слова человека, и сама проблема не будет существенно иной. Есть только одно незначительное упрощение: там, где мы имеем дело с челове­ком, потребуется собрать данные, создавая экспериментальные ситуации, а в случае с машиной мы могли бы просто ее демон­тировать. Однако после демонтажа мы сообщили бы в психоло­гических терминах только то, что машина будет делать при полностью специфицированных условиях, так как ни один об­щий закон ее поведения не может быть сформулирован. Имея дело с машиной, мы должны будем интерпретировать, как и в случае с человеком, все ее наблюдаемое поведение в целом. Стандарты для принятия системы интерпретации должны быть теми же самыми: нам следует установить пределы разумно до­пустимой ошибки, предположить большую степень последовательности под угрозой непонимания смысла того, что было ска­зано или сделано; нам нужно также допустить систему мнений и мотивов, которые согласуются с нашими собственными в сте­пени, достаточной для того, чтобы построить основу для пони­мания и интерпретации разногласий. Эти условия, включаю­щие в себя критерии согласованности и рациональности, могут быть, без всякого сомнения, усилены и стать более объектив­ными. Но я не вижу никаких оснований считать, что они могут быть установлены в чисто физическом словаре.

Все предшествующие открытия, касающиеся природы мозга, и, более того, открытия, которые мы можем ожидать от тех, кто работает в этой области, проливают свет на человеческое восприятие, познание и поведение. Но по отношению к высшим когнитивным функциям это освещение должно быть только косвенным, поскольку редукция психологии к физическим нау­кам не имеет смысла.