Пространство

Для правильного объяснения пространства необходимо прежде всего отчетливо различить в нем чистый факт - то, что дано в самом существовании пространства, как такого, и не может подлежать сомнению, - от тех суждений об этом факте, которые выражают его гносеологическую и метафизическую оценку.

I. Сам факт пространства или то, что в нем дается, заключает несомненно две стороны: первая состоит в известном образе или представлении протяженности (зрительно-осязаемым для зрячих, только осязаемым для слепорожденных), при чем этот образ, сохраняя свое единство в целом, разлагается по частям в нашем воззрении на определенные измеримые очертания и расстояния внешних предметов, как тел геометрических. От этой формальной или геометрической стороны пространства ipso facto различается реальная или механическая его сторона, состоящая в вещественной раздельности или разъединенности ("внебытии") всего существующего, в силу которой для реального сближения и теснейшего взаимодействия или соотношения двух отдаленных в пространстве существ необходимо употребить определенное количество внутренних усилий и внешних движений, прямых и косвенных, единичных и собирательных, в зависимости от данного расстояния и других механических условий. Если бы, находясь, например, в Петербурге и желая пожать руку приятелю в Квебеке, мы всегда могли сразу очутиться около него без всяких усилий и сложных передвижений, то, конечно, мы не могли бы сознавать себя подчиненными пространственным ограничениям, хотя бы при этом весь наш мир не менее теперешнего был наполнен протяженными образами различных предметов с определенными геометрическими расстояниями между нами: при отсутствии тяготеющего над нами внешней необходимости преодолевать механически нашу разъединенность с другими, мы чувствовали бы не себя в пространстве, а пространство в себе, - подобно тому, как в сновидениях субъект их свободен от границ пространства, хотя все грезящиеся образы имеют такую же форму определенной протяженности, как и наяву. Когда мы видим во сне башню на высокой горе или женщину с младенцем на руках, то младенец меньше женщины и башня меньше горы, а если бы вслед за тем мы и увидели младенца величиной с мамонта или башню, доходящую до неба, то это были бы уже другие образы; точно также и наяву предметы воображаемые выступают под формой протяженности со всеми ее определенными отношениями очертаний, величины и расстояния. И если, однако, ни протяженные образы сонных грез, ни протяженные представления фантазии, не выражая никакой внешней необходимости, поэтому и не входят в состав реально-определенного и ограничивающего нас пространства, то ясно, что сущность последнего состоит не в форме протяженности, а именно лишь в необходимости механических усилий для целесообразного действия в нашей вещественной среде. Будучи выражением рокового разъединения и отчуждения между всеми частями существующего, реальное пространство вместе с тем, как нечто общее для всех, постоянное одинаково необходимое, есть внешнее условие общения и относительного соединения. В обычных сновидениях, когда жизнь индивидуальной души временно отрешается от трудового стремления к реализации в общих принудительных пределах действительного пространства, у каждого субъекта оказывается свой особый мир, совершенно разобщенный с другими, и субъективная свобода от "оков пространства" допускает лишь обманчивую легкость сближения и общения с призраками других субъектов. Итак реальное пространство фактически есть постоянный показатель действительного разъединения и вместе с тем необходимое условие  для действительного соединения данных в нашем мире существ. Та сторона существ, которой они подлежат такому внешнему разъединению и соединению, называется физическим телом, и самое простое выражение для факта реального пространства дается аксиомой непроницаемости: два тела не могут совместно занимать одну и ту же часть пространства.

II. Что касается до теоретического толкования реального факта, то оно менялось сообразно различным точкам зрения, выступавшим в истории философии, при чем несогласие между различными теориями пространства происходило отчасти от недостаточно ясного разграничения между реально-механическим и формально-геометрическим элементами пространства, то есть между фактом телесной непроницаемости и представлением протяженности с ее измеряемыми образами. В древней философии взгляд на пространство самый простой и близкий к наивному (не-философскому) сознанию представляется атомистикой Левкиппа и Демокрита, видевших в пространстве пустоту (?? ?????), в которой движутся реальные единицы, образующие все существующее. Для Платона, как можно заключать из диалога Тимей, пространство (????) отожествлялось с тем не-существу-ющим (?? ??), в котором он видел материю чувственно-являемого мира: в сущности это сводилось к тому же представлению пустоты или реального ничто. Аристотель отрицает этот взгляд, но не ставит на его место никакого собственного. Настоящего философского объяснения пространства мы у него не находим: его определение места (?????), как границы объемлющего тела по отношению к объемлемому, есть только вербальное; с другой стороны, понятие где (???) называется им как одна из 10 категорий; вообще Аристотель, в противоположность атомистам и Платону, интересовался, по-видимому, только формальной стороной пространства - односторонность, завещанная им и средневековой схоластике. В новой философии Декарт, приписывая пространству особую, независимую от нашего духа, или несводимую к нашему мышлению реальность, но отрицая атомистическое понятие пустоты, понимал пространство как непрерывную или сплошную протяженность; единственным основным качеством тел, как таких, он признавал протяжение, сводя таким образом реальную сторону пространства к формальной, при чем различие тела геометрического от физического не имело принципиального объяснения. Такое объяснение, хотя и не вполне удовлетворительное, получается с точки зрения Спинозы. Хотя и он отождествляет пространство с протяжением, но, признавая последнее атрибутом единой абсолютной субстанции наряду с мышлением, оно может дать отчет в реальной независимости пространства от мыслящего субъекта, - независимости вполне признанной, но ничем философски не обоснованной у Декарта; для Спинозы она обосновывается равноправностью двух атрибутов. С этой точки зрения понятно различие между телом отвлеченно-мыслимым, или геометрическим, и телом действительно существующим, или данным в опыте (тело физическое): первое, как мысль, есть модуль (видоизменение) мышления, формально-связанный, но не тожественный реально с соответствующим модусом протяжения, тогда как тело физическое есть модус именно протяжения, другого божественного атрибута, не находящегося ни в какой прямой зависимости от мысли, как такой, - отсюда реальность и необходимость внешних вещей для нас. Хотя в этом грандиозном взгляде дано некоторое обще принципиальное основание для различения тела геометрического, мыслимого, или идеально-протяженного, от тела физического, ощущаемого, или реально-протяженного, но, как и во всем картезианстве, остается необъяснимым познавательное и практическое взаимодействие между мыслящим субъектом и физической телесностью, его собственной и посторонней. Ясно, что это взаимодействие не дано ни в атрибуте мышления, ни в атрибуте протяжения, а должно бы происходить в какой-то посредствующей области, недоступной с этой точки зрения. По воззрениям Лейбница, которым он сам не дал, к сожалению, полного и последовательного выражения, и которые получили от Вольфа и его школы лишь формальную и поверхностную систематизацию, мир есть совокупность психических единиц (монад), находящихся на различных степенях внутреннего развития, при чем пространство понимается как порядок существования всего данного или являемого в смутном чувственном восприятии недоразвившихся монад; но так как реального взаимодействия между монадами Лейбниц не допускает, то непреложное единство пространственной среды для всех монад нашего мира совершенно независимо от степени их развития, остается необъяснимым и название Лейбницем видимого мира phaenomenon bene fundatum не имеет в этой философии достаточного оправдания. Факт достоверного познания пространственных отношений как всеобщих и необходимых объясняется в "трансцендентальной эстетике" Канта через признание пространства априорной формой нашего чувственного воззрения, как такового. Пространство (со всеми геометрическими определениями и отношениями) не воспринимается извне, а налагается познающим субъектом, как присущий ему способ представления, на весь материал восприятий или ощущений внешних чувств. Это учение об идеальности или точнее - субъективности пространства, как основной формы представления - совершенно верное в том, что оно утверждает положительно, ибо несомненно, что созерцаемые пространственные отношения не могут как созерцаемые существовать вне созерцающего субъекта, - вызывает однако, новые вопросы, не находящие себе удовлетворительного решения в философии Канта.

Когда говорится, что пространство есть форма, a priori  присущая нашему чувственному воззрению, то что собственно разумеется под словом "нашему"? Если имеется в виду субъект эмпирический, то есть каждый из множества чувственно-воспринимающих особей, то необъяснимыми остаются:

1) действительное единство или взаимность пространственных отношений - познавательных и двигательных (геометрических и механических) между всеми, - как человеческими, так и животными, - субъектами, ибо такое единство не вытекает из формальной общности пространства, как априорного способа воззрения, так как эта общность или одинаковость пространственной формы сохраняется, например, и в сновидениях, при чем, однако, каждый грезящий субъект остается, пока грезит, при своем особом воображаемом пространстве вне всякой связи с другими; то различие между "грезящим" идеализмом и истинным "трансцендентальным", на котором так решительно и, разумеется, искренне настаивает Кант, не имело бы никакого принципиального основания, если субъектом пространства (и прочих априорных форм и условий познания) признать субъект эмпирический, то есть данную множественность познающих органических особей.

2) Несомненно, что само возникновение эмпирических субъектов дано в мире явлений под формой пространства (времени и так далее) и, следовательно, всякий эмпирический субъект предполагает уже эти априорные формы и условия являемого бытия, и никакой эмпирический субъект не может быть их первоначальным носителем.

3) Если, с одной стороны, в определении пространства как априорной формы воззрения, присущей нашему субъекту, не заключается оснований для данного в опыте действительного общения всех субъектов в одном пространстве, то вместе с тем не дано никакого объяснения и для роковых границ, полагаемых этому общению тем же единым пространством - в факте тяготеющей над всеми эмпирическими субъектами необходимости практических усилий для преодоления реальных расстояний, что ни в какой логической связи с пространством, как чистой формой воззрения, не находится, и, однако же, составляет неустранимый признак действительного пространства, отличающий его от пространства грез. Но если таким образом пространство, будучи априорной формой воззрения субъекта, вместе с тем несомненно предполагается самим существованием эмпирических субъектов и при том имеет над ними принудительную силу, определяющую условия их чувственного общения и разобщения, то ясно, что субъект, которым первоначально полагается эта форма воззрения, не совпадает с множественностью эмпирических субъектов, а есть единый и относительно их объективно-необходимый, самостоятельный трансцендентальный субъект. 

Итак, вопрос о пространстве по существу допускает лишь чисто метафизическое решение. Лишь кажущееся отношение к этому вопросу имеет другой - о психо-физических условиях образования пространственных восприятий и представлений, где дело идет об известных процессах приспособления нервной и мускульной системы данных организмов к явлениям внешней среды - что, очевидно, может происходить лишь под условием уже существующего пространства как общей формы явлений. Поэтому принимать эти эмпирические исследования и гипотезы за философские объяснения самого пространства было бы грубой логической ошибкой.

Вл. С.