Онтофания свободы

Онтофания свободы
(от ontos – сущее, бытие и phania – проявление)
   реализация онтологического импульса. В природе как таковой, без человека и его сознания, познания и деятельности, - свободы нет. Существуют только каузальные связи и прочие детерминации. По Канту свобода не феномен, а ноумен. Свобода не есть бытие, она есть небытие, суть возможное, пустое, неописуемое и невыразимое творящее ничто. Она не находится в измерениях бытия, она "под" бытием, как то, что хочет воплотиться в бытии. По самому смыслу своей сущности свобода предшествует совершаемым свободно актам: она предшествует своим проявлениям. Поэтому свобода предшествует бытию, является "безосновной основой бытия". Согласно Н.А.Бердяеву, свобода мэонична, коренится в Ничто, в "бездне", предшествуя творению. Поэтому для Н.А.Бердяева свобода находится по ту сторону добра и зла, а всесильный над бытием Бог Творец не всесилен над небытием, над несотворенной свободой.
   Традиционное различение свободы как действия, делания, и свободы как хотения (Н.Эрн, Н.Лосский, С.Левицкий и др.) показывают, что в первом случае свобода сводится к каузальности и тогда она предстает как власть. При этом она имеет пределы, прежде всего временные пределы существования любого явления, в конечном итоге - смерть. Во втором случае, случае собственно свободы, она внекаузальна (мотивация не может быть причиной поступка, она объясняет и осмысляет его), является выражением осмысления и самосовершенствования. Кант глубоко прав: свобода ноуменальна.
   Вектор свободы направлен не вовне, а вовнутрь. И всегда могут быть найдены все более глубокие мотивы для объяснения, поскольку разумом могут быть обнаружены все более глубокие причинные связи. На этом основаны, как уже отмечалось, психоанализ, логотерапия, обвинение и оправдание.
   Свобода как "свобода от" суть одержимость, безответственность, невменяемость. И таким образом - рабство внечеловеческих каузальностей и редукций. Свобода - оборотная сторона ответственности, путь вменяемого самосовершенствования. Свобода понятие не физическое, а сверхфизическое. Ее ноуменальность выражает сугубо человеческое измерение бытия. Более того, каузальности вторичны, первична ответственность.В силу этого, с помощью разума и понимания все более глубоких связей, человек метафизически свободен. Он всегда может стать свободным "от": своего тела, своего характера, своего происхождения, законов природы и даже от Бога.
   Трансцендентное – не реально, внебытийно и добытийно. Точнее, его бытие метафизично в старом добром смысле – сверх- и за-физично. Но с ним как-то надо обращаться. Как? Доступно ли оно человеческому опыту? Как соотносится с телесным? Ответ напрашивается. Трансцендентное не только и не столько не реально, сколько возможно. Это сближает его с сакральным (священным, не профанным). И аналогия эта весьма эвристична. Например, тело, плоть, тварь оказывается проявлением трансцендентной внебытийной свободы. Оно наполняется смыслом как проявление бесконечного в конечном. Как уже не раз подчеркивалось, смысл – характеристика конечного существа, реализующегося в бесконечном мире. Оно, будучи ограниченным в пространстве-времени, вынуждено занимать какую-то позицию, точку зрения. Это и есть источник и природа смысла.
   Человек не может жить в неупорядоченном мире, парализующем отсутствием ориентиров, непредсказуемостью, иллюзорностью. Как конечное существо оказавшееся в бесконечности, он стремится найти в этой бесконечности некую структуру, порядок, устойчивость, закон. Отсюда и попытки прорывов в трансцендентное, в иное, к сверх- и мета-реальному, тому, что задает и упорядочивает эту реальность. Именно в этом заключена природа любой мифологии – обыденной, религиозной, политической, научной. Миф открывает человеку большую реальность, чем сама реальность, то, что, собственно, делает реальность реальностью. Сама реальность предстает лишь проявлением чего-то более реального, истинно реального, сакрального. Природа, «естественное» оказывается выражением чего-то «сверхъестественного», неразрывно с ним связаным.
   В этой связи М.Элиаде говорит о социальном бытии как иерофании (от греч. Hiero – священное и phania – проявление) – проявлении священного. [8] Прослеживается прямая параллель с его теофанией – воплощением бесконечной Божественной сущности в конечном существе. Но теофания – одна из форм иерофании как онтофании. Так религиозный человек может жить только в окружении, пропитанном священным, которое дает ему опору и ориентиры в жизни, способность действовать. Аналогично и любому специалисту-эксперту, инженеру важно знать стоящие за действительностью законы природы, права и т.п., рациональные или иные схемы. Знание сакрального (священного и сокрытого) как знание подлинной реальности дает человеку не только ориентиры в жизни, но и силы, могущество к преобразованию реальности, эффективной деятельности вообще, возможность ставить цели и стремится к их достижению. Поэтому человек постоянно наполняет окружающий мир смыслами, выстраивая его под некое «священное». Например, освоение новых территорий, даже населенных до этого иными этносами, всегда сопровождалось и сопровождается неким ритуалом «освящения» как «сотворения заново», т.е. повторения первичного акта преобразования Хаоса в Космос. Строительство жилища в традиционных культурах космогонично, воспроизводит миф творения сущего, а само «…жилище располагается рядом с axis mundi, т.к. человек желает жить в «Центре Мироздания», иначе говоря, в реальном».[8] Только сакрализованный мир существует реально, имеет подлинное бытие, которого так жаждет человек, испытывающий метафизический ужас перед хаосом, окружающим его мир. Неизвестное, неосвященное пространство за пределами этого мира не есть для него бытие, суть – небытие. Поэтому жертвенный столб понимается как Небесный Столб, поддерживающий Небо, его разрушение ведет к катастрофе, переживаемой как «конец света». Этнографами был неоднократно и на разном материале зафиксирован факт, когда разрушение культовых объектов и сооружений вело тяжелой депрессии, охватывавшей все племя.
   Сакральное – ресурс бытия, ворота свободы, источник творения. Любая мифология не только и не столько повествует о созидательных деяниях богов и героев, сколько описывает различные, иногда драматичные, выходы священного в мир. Ритуалы, церемонии, праздники создают священный отрезок времени, некий прорыв священного в мир. Более того, каждый миф показывает, каким образом реальность начала существовать, идет ли речь о реальности в целом или о каком-то ее фрагменте. Повествуя о том, как вещи возникли, миф объясняет сущность этих вещей и косвенно отвечает на другой вопрос: почему они появились на свет? «Почему» всегда встроено в «как».
   Потому религиозный человек и стремится расположиться в Центре Мира, у самого истока абсолютной реальности, поближе к вратам, которые обеспечивают ему общение с богами.
   Сакральное – окно, дверь в небо. Оно обеспечивает переход из одного способа существования в другой. Так, икона, согласно П.А.Флоренскому, не просто изображение сакрального, а буквально – окно в мир священного, обеспечивающее возможность общения с ним. [5] Алтарь – буквально, вход в мир высшей реальности. Сакральное трансцендентно, но определяет переход из хаоса как аморфного, количественного, однородного пространства в космос как пространство структурированное, качественное, неоднородное. Иерофания подобна синергетическим процессам, ход и направленность которых определяется внеприсутствующими аттракторами. В этом плане, аттракторы трансцендентны, а иерофания сакрального – синергетична.
   Обычно в коллективном бессознательном царство свободы – небо. Самим своим фактом существования – иное. Бесконечное, вечное, абсолютное, могущественное. Оттуда приходят главные стихии: буря, гроза, дождь. Оттуда светит солнце. Там источник света и тепла. Там обитель богов – небожителей. В противоположность небу – земля, как низ, граница смерти и, одновременно, источник рождения. Человек же – срединное существо, попирающее землю и устремленное к небу. В своей телесности он подобен дереву, корнями уходящему в землю, а крона которого тянется к небу и солнцу. Космическое древо – универсальная фундаментальная метафора человеческого бытия. Тело – космос человеческого бытия. Через него, уподобляя ему, человек познает и осваивает мир. В некоторых языческих культах, да и в классическом психоанализе входом в иное и одновременно – выходом из него является вагина. Фаллос же приобретает культовое значение именно как средство контакта с трансцендентным, потусторонним, способным инициировать его на рождение нового «из ничего». В традиционных культурах тело, равно как и жилище – прямой аналог упорядоченного космоса. Речь даже идет не об аналогии, а прямом соответствии. И окружающий мир, и жилище, и тело – ни что иное, как некая позиция, положение, система жизнеобеспечения, данная человеку. Космичность тела, его связь с гармоничной целостностью мира, прямое соответствие этой целостности лежит в основе восточной медицины. Понимание тела как микрокосма лежало в основе и европейского гностицизма и эзотеризма. Как «органопроекцию» – продолжение или замену, развитие органов тела понимал познание и технический прогресс П.А.Флоренский. [6]
   Каждая культура создает островки упорядоченности бытия. Выстраивание иерархии бытия (инфернальной, земной и небесной) – всегда выход в трансцендентное, за пределы видимого физического мира. И это не просто наивные грезы наивного воображения или «непродвинутого» разума. Если нет всеобщей органической связи всего сущего, значит, в мире царит беспредельная и безнадежная пустота, а любое нечто возникает чисто случайно, необязательно, нет иерархии как необходимого условия перехода от низшего состояния к высшему, целое распадается на несоставимые части, жизнь и смерть не отличимы друг от друга, «… слепой космос равнодушно скалит зубы из ничто в нечто, из нечто снова в ничто, не обращая внимания или вообще игнорируя существование так называемых разумных существ, которые на секунду-другую вспыхивают в темноте». [2]
   Поэтому предположения наличия некоего упорядочивающего центра, наличия у него творящей воли всегда были питательной средой мистических, религиозных, метафизических и поисков, ведущих к созданию соответствующих культуральных мифологем. Принцип иерархии составляет не только основу иудео-христианской тезы или платонизма. В этом же кругу остаются и научные рациональные представления о происхождении мира, которые десакрализируют реальность только по букве, но не по духу. Во-первых, всякие научные представления и концептуализации коренятся в неких фундаментальных метафорах, уподоблениях, а значит – тоже зависят от культуры. [1] А во-вторых, и это главное, все они все равно реализуют свободу.
   Вообще любое уподобление, любая метафоризация – и есть придание трансцендентному, сакральному статуса реальности и наоборот – придание сакрального смысла (подлинной реальности) сущему миру феноменов. Всякие уподобления не просто идеи, а и пережитый опыт. А человеческая жизнь – достояние не только человека. Она космична, составляет часть единого гармонически целостного универсума. В этом плане она – открытая система с трансчеловеческой структурой, в конечном счете, не ограниченная только человеческим способом бытия. Это наполняет и тело, и жизнь смыслом. Индус, обнимающий жену, отождествляет ее с Землей, а себя с Небом. Для даоса это будет сляния Яна с Инь. Австралийский абориген одной морфемой называет лопату и фаллос. Упдобление дыхания ветру, глаз – Солнцу, волос – траве – не просто поэтические образы. Более того, сами поэтические образы основаны на этой открытости личностного и телесного бытия миру в целом. [8] Одновременно такая метафоризация есть условие осмысления. Таким образом, уподобление, метафоризация осуществляет перенос трансцендентного в мир, осуществляет его в мире культуры, транслирует человеку структуры мира. Иерофания космогонична. Поэтому сакральное в любой культуре есть космогоничная модель порождения мирового порядка. Возможно, что различия в космогоничных сюжетах мифологии и есть главные различия между культурами. Культура дает представление и о сакральном времени: обряды, ритуалы, праздники не только дают прорывы из времени текущего, профанного – в сакральное. В них повторяется космогоническое творение, они творят культурный онтос, Так приравнивается экзистенциальный статус трансцендентного и сущего, реализуется онтологический импульс «Да будет!».
   Наверное, главный дискомфорт культуры постмодерна, культуры означающих без означаемых состоит именно в утрате сакрального, а значит и реального. Мир предстает плоским пространством сосуществующих дискурсов – не более.
   Сакральное внебытийно и внекультурно, т.к. творит новую реальность. И при этом – творит, задает новую культуру. Давно уже отмеченная «парадоксальность» сакрального: с точки зрения культуральной, нормативной, профанной, оно – чудовищная девиация. Чаще всего, это жертвоприношение – уничтожение тварного, тела, убийство, нередко – человекоубийство. Примеров тому несть числа: от ритуального каннибализма, человеческих жертвоприношений до распятия Сына Божьего. Даже в некоторых нынешних религиозных сектах, во всяких тоталитарных сообществах, в криминальных кланах, молодежных субкультурах действует тот же механизм, когда «…человек стремится подражать своим богам и верит, что поступает именно так, даже тогда, когда предавается поступкам, граничащим с безумием, мерзостью, преступлением».[8] Можно сказать, что сердцевину любой культуры и ее нормативности задает недопустимое в обыденной жизни, анормативное, преступление.
   Но что делает реальным сакральное? Ответ, в принципе, напрашивается. Сакральное вводится в культуру и, тем самым, становится социальной реальностью посредством символизации, с помощью знаков и значений. И хорошо известны виды такой символизации и соответствующих знаков:
   - первичные знаки - сами предметы и инструменты социально-культурной деятельности, имеющие собственное значение, когда означающее и означаемое совпадают;
   - знаки с несобственным значением, в которых означающее и означаемое не совпадают;
   - индексы, когда означающее находится в причинно-следственной связи с означаемым;
   - иконы, находящиеся с означаемым в отношении подобия;
   - символы, не имеющие никаких «естественных отношений со своими значениями, когда связь означающего и означаемого чисто конвенциональна, задается некоей культурной традицией.
   С индексными и иконическими знаками связаны соответствующие основные виды магии: контагиозная и гомеопатическая. Первая апеллирует к отношениям части и целого, причины и следствия. Например, когда пытаются, воздействуя на часть предмета или тела (осколок, ноготь, волос, пища) добиться определенных целей относительно самого предмета. Вторая апеллирует к отношению подобия, когда манипуляции с изображением, рисунком, фотографией предполагают воздействие на изображаемый предмет. В принципе, эти фундаментальные отношения сохраняются и в современной науке. Так, прямым аналогом контагиозной магии является эксперимент, а моделирование – прямой аналог магии гомеопатической.
   Символы, в свою очередь, также имеют свою систематизацию. [3] Стоит напомнить только, что наиболее развитой системой символов является язык и за время исторического развития цивилизации языковые средства прошли радикальное развитие от языка жестов и звуковой речи через письменность и печать к современным электронным средствам языковой коммуникации.
   Так раскрывается роль личностного смысла и персонфикации как источнике бытия. «Бытие коренится в сердце души человеческой». Так открываются перспективы «глубокой семиотики» - в отличие от традиционной. С другой стороны, именно постчеловеческая персонология как онтофания свободы, современная ситуация посттелесности открывают механизмы семиозиса.
   Кто или что – субъект творения? Или поиск такого субъекта, сами представления о нем подобны представлениям о причинах, искусственно рвущих всеобщую взаимосвязь, вырывающие из нее некие локальные участки? Думается, что, скорее всего – последнее. Поиски причин, «истинного актора» подобно смыслу - тоже следствие конечности разума, выделяющего, вырывающего из тотального контекста конкретные взаимосвязи.
   Недоступная человеческому (ограниченному, конечному) разуму всеобщая взаимосвязь и есть Абсолют, трансцендентный именно в силу недоступности постижения бесконечного конечным. Именно в этом плане свобода, как абсолютная потенциальность, трансцендентна. Она ничто, потому что о ней нельзя спросить или сказать «что». Она ничто, потому что она все – бесконечный универсум возможного. Поэтому, думается, что разговор о носителе свободы, абсолютной творящей причине с человеческой точки зрения лишен смысла. Другой разговор – что есть person как чувствилище свободы, чувствилище бесконечного? И сохраяняется ли это чувствилище в самом универсуме? Это, наверное, и есть реальная соборность: ничто - в ничто. Личность, как ничто, как лишенная идентичности точка сборки свободы – в ничто, как бесконечном универсуме, универсуме возможного.
   Наверное, вопрос о личности можно уточнить - когда реализуется и существует личность: в момент ее воплощения? До него? И что происходит с нею потом, после смерти тела? Или, если идти от обратного, от деперсонализации, то последняя, как и смерть, оказываются приближением к свободе, и тогда – когда исчезает и исчезает ли личность? По крайней мере, такой поворот весьма созвучен идее вечного повтора, идее stirb und werde. Но тогда всякий разрыв круга, поиски причины, смысла, определения, концептуализации и т.п. есть буквально «омертвение живого», есть путь к смерти и источник пессимизма?
   Всякая идентичность задает некую определенность, о-пределивает, а значит - лишает свободы. Нация, профессия, дети, бог, идея, разум, пол, тело, понятие, рациональность – все они одновременно и реализуют и ограничивают свободу. Только восходя от реалий, к их истокам я приближаюсь к свободе. В этом плане свобода сама по себе апофатична. Но мы познаем только реалии и идентифицируем их свойства, т.е. – свободу реализованную. И тогда тело – воплощенная свобода, а Я - всегда телесно, т.к. конечно и ограничено. Возможно, что в этом и заключается смысл истории как приближения к свободе, не-бытию? Приближаясь к свободе с помощью научно-технического прогресса, техне-рациональности, человечество приближается к творящему ничто? А постчеловеческая персонология – реальная танатология? Умервщление тела есть путь и суть свободы? По крайней мере, российский духовныйопыт, как уже неоднократно отмечалось, в силу своей апофатичности, обесценивает реальность, жизнь здесь и сейчас и отличается особым эсхатологизмом, стремлением остановить время, реализовать Царствие небесное на земле, достичь полной справедливости и равенства, которые в этой жизни не достижимы.
   В этой связи неизбежно назревает вопрос о возможности познания, рациональности и инорациональности. (см.) Космичная рациональность, как было показано, не исключает, а даже предполагает техничную. Последняя оказывается способом и средством постижения первой. И одновременно – мерой освоенной и реализованной свободы, а значит – ответственности. Теперь, видимо, пора говорить о природе космичной рациональности! В этом сюжете особенно явен персонологический поворот в гуманитаристике и философии – особенно, к постчеловеческой персонологии, глубокой семиотике. Теперь – назрел обратный ход мысли: от постчеловеческой персонологии – к рациональности.
   С точки зрения иерофании свободы – любая рациональность как техне, как эффективность есть часть космичной целостности бытия, доведенной до целостности его потенциальности. Сакральное – большая реальность, чем сама реальность. Оно подлинно реальная реальность в сравнении с реальностью реализованной. Именно поэтому всякая фрагментарная, частичная рациональность порождает ответственность как меру и содержание укоренности в бытии, т.е. порождает ответственность. Но коренится она – в свободе. Как источнике и рациональности и ответственности. Важно только помнить, что рациональность техне (и научная тоже) не способна дать представления о гармоничной целостности универсума. В лучшем случае он предстает сложным до хаотичности. Недаром хаос – последнее слово современной научной мудрости. В рамках техне мы остаемся в рамках механической комбинаторики. В этом плане парадигмальный строй современной науки мало чем отличается от древного гностицизма и черной магии. «Тонкая наблюдательность и хорошие анаалитические способности необходимы в обеих этих областях. И, вероятно, черную магию и позитивистскую науку объединяет единая концепция: и там и здесь вечное приносится в жертву преходящему». [9] И наука и упомянутые «нетрадиционные» формы знания тщетно бьются над проблемой творения, порождения нового. Как говорили древние, дьявол не обладает абсолютной креативной возможностью. Говоря нынешним языком, он – оператор, а не творец, поскольку может создать нечто новое только из обломков старого, «поверяя алгеброй гармонию». Так и магия, и наука порождают «новое» в рамках рациональности «техне» - как лишь новый способ соединения элементов в некую более или менее механическую (децентрализованную) конструкцию. Это очевидно, когда обращаешься к осмыслению творчества: научного, художественного, религиозного, политического, технического, в бизнесе.
   Рассмотренные ранее уровни современной гуманитарной парадигмы могут рассматриваться как уровни персонфикации и индивидуализации с помощью соответствующих уровней идентичности. Фактически, речь идет о формах бытия как онтофании свободы.
   - свобода, дух = тотальная уникальность = точка в бытии =
   = точка сборки свободы, вокруг которой
   собираются жизненные проявления
   - личность:
   тело социализированная = формы собственности = телесность
   личность социальные характеристики (роли)
   - культура = национально-этническая принадлежность
   - инфраструктура культуры
   - экономика = классовые, имущественные, идеологические
   - политика характеристики
   Так и формируется социальное бытие. В этом заключался весь пафос М.Штирнера в его апофеозе Я-Единственного. [7] Важно, однако, отметить, что, явившись, Я должно сосуществовать с другими. Собственно, именно это и обусловливает норм, нравственности, права.
   Свобода – не ублажение тела. Скорее – достижение баланса. Потребности, интересы и прочие компоненты мотивации – телесны и несвободны. Тогда получается, что свободны только сытые люди, с удовлетворенными прочими потребностями? Но, ведь, они же и не свободны, так как зависят от получаемых благ. Получается, что реализация свободы лишает свободы. Как говорили преподаватели марксизма-ленинизма – такова диалектика! Проблема идентичности и индивидуализации (уникальности) - не в том, чтобы выйти из себя и вручить себя, отдав свободу: семье, нации, духу, идее, разуму, делу ….
   Все это – общие сущности, формы собственности, вхождения личности в формы социальной реальности и, одновременно, - присвоения личностью этих форм. [7] Речь идет именно о присвоении их личностью, а не наоборот. Отдавая себя общей сущности, я реализую свободу воли как волю к неволе, отдаю себя в руки самозванцев, говорящих и действующих от имени этой общей сущности. [4] В этом случае, я отказываюсь от свободы, снимаю с себя ответственность, бегу от нее. В этом случае ответственность «возлагается» на общие сущности (класс, нацию, партию, народ и т.д.), которые невменяемы в принципе. Носителем свободы=ответственности всегда является индивидуализированная личность. Именно бегством от свободы и питаются тоталитарные и деспотические режимы.
   Система освоенных личностью форм социального опыта и делает ее неповторимо уникальной, единственной в ее реальном бытии. Поэтому проблема идентичности и уникальности Я - обнаружение личностью этих свойств в себе. Не получается ли тогда, что чем шире освоенный личностью социальный опыт, чем большим количеством качеств носителем она является, тем более она индивидуализирована и тем она ближе к Абсолюту, Богу – носителю всех возможных качеств? Может и – да, в этом и заключаются одновременно, как богоподобие человека, так и тщетность попыток человекобожия. Бог – бесконечен, человек – конечен, ограниченное в пространстве и времени существо, наделенное всегда конечным набором определенных качеств.
   Таким образом, через индивидуальный опыт человек достигает уровня духовного и всеобщего. «Созерцая любое дерево – символ Древа Мира и образ Космической жизни, - человек досовременных обществ был способен выйти к высшей духовности: понимая значения символа, он мог приобщиться к жизни во всеобщем.» [8]Благодаря религии, идеологии, науке, искусству, любви человек может воспользоваться своим индивидуальным опытом и открыть для себя всеобщее. И всегда это оказывается опытом выхода самосознания в некое иное. М. Элиаде связывает опыт священного исключительно с религиозным опытом и это так для исторического человека. Но вряд ли для человека современного этот опыт связан исключительно с «осколками» естественного религиозного сознания, в бессознательном, их противостоянии рациональности. [8] Фактически в любой идентичности происходит приобщение универсальному. Человеческая жизнь – цепь посвящений (инициаций): детство, юность, учеба, профессия, брак, etc. Все они, по мере освоения соответствующего социального опыта выражают соответствующую жизненную компетентность личности: как сына или дочери, как пассажира, как покупателя, как друга, как мужа или жены и т.д. Каждое звено в этой цепи становится идентичностью – посвящением, налагающим ответственность быть соответствующей личностью. Вся жизнь, все человеческое существование – по мере реализации – есть посвящение.
   Что же реализует свободу? Каков механизм оперирования с трансцендентным?
   Овозможнивание, потенциирование бытия - суть обнаружение добытийного основания бытия, трансцендентности, определяющей реальность, делающей реальность реальной. Речь идет о ничто, о небытии, смерти, «не этой жизни». Смерти. Но это творящее ничто, а если смерть, то та, о которой сказано stirb und werden – умри и стань! С одной стороны, речь идет о проявлении свободы – добытийного и внебытийного источника бытия. С другой – о воле, обеспечивающей реализацию свободы. Это обстоятельство заслуживает особого внимания. Воля не только и не столько психологический феномен, сколько метафизический фактор динамики бытия. Несостоятельность психологии в проблеме воли неслучайна. Психология уткнулась в метафизику персонологии. И воля – наиболее очевидное и не поддающееся непосредственному наблюдению проявление метафизики онтологического импульса, суть которого в «энергии заблуждения», в приравнивании экзистенциального статуса сущего и должного. Именно так воля реализует потенциирование бытия, делает реальность реальной. В этой связи возможен несколько неожиданный поворот темы. Если тело – суть молекулы, ДНК, гены, если оно вообще – только условие существования генов, если за счет смертного тела существует только бессмертный ген, то, что есть ВОЛЯ ГЕНА?
   1. Гусев С.С. Наука и метафора. – Л., 1986.
   2. Лавкрафт Х.Ф. По ту сторону сна. – Петербург, 1991, с.248.
   3. Тульчинский Г.Л. Проблема осмысления действительности. Л., 1986.
   4. Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. СПб, 1996.
   5. Флоренский П.А. Иконостас. СПб, 1997.
   6. Флоренский П.А. Органопроекция // Декоративное искусство. 1969, № 12 (145), с.39-42.
   7. Штирнер М. Единственный и его собственность. – Харьков, 1994.
   8. Элиаде М. Священное и мирское. М.., 1994, с.131.
   9. Joel K. Der Ursprung der Naturphilosophieaus dem Geiste der Mistik. - Berlin, 1926, S.210.
Г.Л.Тульчинский

Проективный философский словарь. — Санкт-Петербург: Международная Кафедра (ЮНЕСКО) по философии и этике СПб Научного Центра РАН. Т.В. Артемьева, И.П. Смирнов, Э.А. Тропп, Г.Л. Тульчинский, М.Н. Эпштейн. 2002.