Блаватская Елена Петровна » Письма из пещер и дебрей Индостана

– Да и я не шучу. Кто же это они?  

– Братья… Раджа-йоги ; некоторые из них живут недалеко отсюда.  

Полковник откашлялся, поправил очки и, помолчав немного, с заметным неудовольствием в голосе наконец проговорил:  

– Послушайте, мой милый Нараян, не думаю, чтобы вашею целью могло быть желание морочить нас… Но неужели вы хотите нас заставить поверить или сами верите, чтобы кто-либо в мире, даже спасающийся в джунглях аскет, мог жить в местах, куда не залезают даже тигры и откуда сами летучие мыши ретируются, за недостатком воздуха? Посмотрите на огонь факелов… Ещё там две комнаты – и мы задохнёмся!  

Действительно, наши факелы совсем потухали, и мне становилось чрезвычайно трудно дышать. Мужчины тяжело переводили дух, а акали громко сопел.  

– И однако же, я говорю святую истину, далее живут они … Я сам был там.  

Полковник задумался и стоял в видимой нерешимости пред входом.  

– Вернемтесь назад! – неожиданно заорал акали. – У меня кровь идёт из носу.  

В эту самую минуту со мной произошло нечто столь же неожиданное, как и странное для меня тогда: я почувствовала, как вдруг у меня сильно закружилась голова, и я почти в беспамятстве скорее упала, нежели опустилась, на обломок колонны, прямо под отверстием в пятую келью. Ещё секунда, и несмотря на тупую, но сильную, как удары молота, боль в висках, мною стало овладевать невыразимое чувство отрадного, чудного спокойствия; я смутно сознавала, что то был уже не грозящий, а действительный обморок; что через несколько секунд, если меня не вынесут на воздух, я должна буду умереть. И однако же, хотя я не могла уже пошевельнуть ни одним пальцем, ни произнесть ни одного звука, я не испытывала ни малейшей агонии, ни искры страха в душе: одно только апатичное, но невыразимо приятное чувство успокоения, полное затишье всех чувств, кроме слуха. На минуту я, должно быть, совсем потеряла сознание, но помню, как пред тем глупо внимательно прислушивалась к мертвенному вокруг меня молчанию. Неужто это смерть? – раз неясно мелькнуло у меня в голове. Затем мне показалось, будто меня стали обвевать сверху чьи-то мощные крылья: «Добрые, добрые крылья, ласковые, добрые крылья»… словно выбиваемые маятником, отчеканивались у меня эти слова в мозгу, и я идиотически внутренно засмеялась им. Потом я стала отделяться от колонны и знала скорее, чем чувствовала , что падаю в какую-то бездну, всё ниже и ниже, среди глухого отдалённого грома. Но вдруг раздался громкий голос: я его не слухом услыхала, а словно почувствовала… В нём было что-то осязательное, что-то разом задержавшее меня в моём беспомощном падении и остановившее его. То был давно известный, хорошо знакомый мне голос, признать который в эту минуту я не имела сил. Среди грома голос этот сердито раздался издалека, как будто из самого поднебесья, и, прокричав на языке хинди: Диув?н? Тумере у ан?ка кья к?ма тха? (Безумцы! какая нужда была вам сюда заходить?) замолк…  

* * *  

Как меня протащили затем через пять узких отверстий, останется для меня навеки тайной… Я пришла в себя уже внизу на веранде, где дул со всех сторон ветер, так же скоро, как и повалилась наверху, в наполненной гнилым воздухом келье. Когда я совсем оправилась, то прежде всего мне бросилась в глаза нагибавшаяся надо мною высокая мощная фигура, вся с головы до ног в белом, и чёрная, как смоль, раджпутская борода. Но лишь только я узнала обладателя бороды, как разом изъявила свою искреннюю радость, спросив его тут же: «откуда вы взялись?» То был наш друг, такур Гулаб Лалл Синг, который, обещав встретить нас в Северо-Западных провинциях, теперь являлся нам, как будто спадший с неба или выросший из-под земли – в Багхе!  

Действительно, можно было полюбопытствовать и спросить у него, откуда и как это он пожаловал к нам, тем более, что не меня одну поразило его присутствие. Но мой несчастный обморок и плачевное состояние прочих исследователей подземелья делали всякие расспросы на первое время почти невозможными. С одной стороны, мисс Б*** насильно закупоривала моим носом свою стклянку с нашатырным спиртом; с другой, «божий воин» – весь в крови, как будто и на самом деле только что сражался с афганами; далее Мульджи с сильною головною болью. Один полковник да Нараян отдались лёгким головокружением. Что же касается бабу, то его никакие углекислые газы, кажется, не в состоянии были доконать, а также как и свирепые солнечные лучи, убивавшие других наповал, безвредно скользили по этой неуязвимой бенгальской оболочке. Ему только очень хотелось есть… Наконец, из запутанных восклицаний, междометий и объяснений, мне удалось узнать следующее:  

Когда Нараян, первый заметив, что я в обмороке, бросился ко мне и мигом оттащил назад к отверстию, из верхней кельи раздался вдруг неожиданно голос такура и как громом поразил их на месте. Прежде чем они могли прийти в себя от изумления, Гулаб Синг вышел из верхнего отверстия с фонарём в руках, и соскочив вниз из следующего, кричал им, чтоб они поскорее «подавали» ему «бай» (сестру). Это «подаванье» такого грузного предмета, как моя тучная особа, и представившаяся моему воображению вся эта картина чрезвычайно рассмешили меня тогда. Но мисс Б*** сочла священным долгом своим обидеться за меня, хотя на неё никто и не обратил внимания. Сдав с рук на руки полумёртвую поклажу, они поспешно последовали за такуром; но Гулаб Синг, по их рассказам, всё как-то умудрялся, несмотря на затруднение, причиняемое ему подобным багажом, действовать и без их помощи. По мере того как они пролезали через верхнее отверстие, он был уже у другого нижнего, и, сходя в одну келью, они только успевали видеть мельком его развевающуюся белую чадру , исчезающую из одного хода в следующий нижний. Аккуратный до педантизма, точный во всех своих исследованиях, полковник никак не мог сообразить, каким это образом такур мог препровождать так ловко почти бездыханное тело из одного конца отверстия в другой! «Не мог же он выбрасывать её пред собою из прохода вниз; иначе она разбилась бы…», рассуждал он. «Ещё менее возможно думать, чтобы, сойдя вниз первым, он затем протаскивал её за собою. Непостижимо!..» Мысль эта долго преследовала полковника, пока не стала чем-то вроде задачи: что появилось первым – птица или яйцо? А такур на все вопросы только пожимал плечами, отвечая, что не помнит; что он просто выносил меня из келий как можно скорее и поступал, как только умел; что ведь они все шли вслед за ним и должны были видеть, и, наконец, что в подобные минуты, когда всякое мгновение дорого, «люди не думают, а действуют», и тому подобное.  

Но все эти соображения и трудность объяснить процедуру загадочного передвижения явились лишь впоследствии, когда нашлось время думать и размышлять о случившемся. Теперь же никто ничего ещё не знал о том, как и откуда явился в такую минуту наш Гулаб Синг. Сойдя вниз, они нашли меня лежащую на ковре на веранде, и такура, отдающего приказания двум слугам, подъехавшим из-за горы верхами, а мисс Б*** в «грациозном отчаянии» с открытым ртом, таращившую изо всей мочи глаза на Гулаб Синга, которого она, кажется, серьёзно принимала за «материализованного духа».  

Между тем, объяснение нашего друга было, на первый взгляд, и просто, и весьма естественно. Он был в Хардваре со свами, когда тот послал нам письмо, чтоб отложить наш приезд к нему на время. Приехав из Джабалпура в Кандву, по Индорской железной дороге, он побывал у Холькара по делам и, узнав, что мы здесь, решил присоединиться к нам ранее, чем предполагал. Достигнув Багха поздно вечером, накануне, и не желая тревожить нас ночью, узнав, наконец, что мы будем в пещерах утром, он заранее приехал встретить нас. Вот и вся тайна…  

– Вся?.. – воскликнул полковник. – Разве вы знали, что мы залезем в кельи, когда забрались туда ожидать нас?..  

Нараян едва дышал и смотрел на такура глазами лунатика. Тот даже и бровью не повёл.  

– Нет, не знал. А в ожидании вашего приезда зашёл посмотреть на кельи, которые давно не видал. А там замешкался и пропустил время…  

– Такур-саиб, вероятно, вдыхал в себя свежий воздух в кельях… – ввернул словцо бабу, скаля зубы.  

Наш президент ударил себя по лбу и даже привскочил.  

– И в самом деле!.. Как же вы могли выдержать так долго?.. Да!.. Но откуда же вы прошли в пятую келью, когда ход был завален в четвёртую и нам пришлось самим откапывать его?  

– Есть и другие ходы. Я прошёл внутренним, давно известным мне путём, – спокойно отвечал Гулаб Синг, раскуривая гэргури . – Не все следуют по одной и той же дороге, – добавил он медленно и как-то странно, и пристально взглянул в глаза Нараяну, который согнулся и почти припал к земле под этим огненным взглядом. – Но пойдёмте завтракать в соседнюю пещеру, где всё должно быть готово. Свежий воздух вас всех поставит на ноги…  

Выйдя из главной пещеры, в 20 или 30 шагах на юг от веранды, мы наткнулись на другую такую же пещеру, к которой надо идти по узкому карнизу скалы. В эту вихару нас такур не пустил, боясь после нашего несчастного опыта с кельями, что у нас сделается головокружение. Мы сошли по раз уже пройденным ступеням на берег реки и, повернув по направлению к югу, обогнули гору, шагов на 200 от лестницы, и оттуда поднялись в «столовую», по выражению бабу. В качестве «интересной больной», меня понесли по крутой тропинке в собственном складном стуле, привезённом мною из Америки, никогда меня не покидавшем на дороге, и благополучно высадили у портика третьей пещеры.  

Когда мы вошли, пред нами простёрлись на землю четыре знакомые нам ещё с Карли телохранителя такура. Ковры были разостланы и завтрак готов. Всякий след угара исчез, и мы уселись за стол в самом весёлом расположении духа. Разговор, конечно, тотчас же зашёл о Хардварской мелле , – о которой часто упоминалось в прошлом году, даже в русских газетах, и откуда наш неожиданный приятель только что приехал. Сведения, сообщённые нам Гулаб Лалл Сингом, оказались чрезвычайно интересными, так как он только за пять дней до того уехал с этой гигантской религиозной ярмарки, подробности коей, переданные им же, тотчас были записаны мною. Но через несколько недель мы сами посетили Хардвар.  

Одно воспоминание об этой чудной местности (Хардваре) вызывает в моём воображении картину первобытного земного рая. Пишу о ней как очевидец.  

Каждый двенадцатый год, называемый индусами кумбха (планета Юпитер входит в то время в созвездие Водолея), приносит с собою особенно благоприятный день, который и назначается главными состоящими при пагодах астрологами днём открытия ярмарки. Сюда собираются богословы всех сект и пилигримы со всей Индии, от принцев и махараджей до последнего факира включительно. Первые ведут диспуты; каждый представитель и оратор старается доказать превосходство своей религии или философа над другими. Последние стекаются, чтоб окунуться в Ганг у самого его источника; для этой операции также назначается благоприятный по звёздам час. Говоря о Ганге, следует исправить здесь маленькую ошибку: имя священнейшей реки индийцев немного перековеркано европейскими географами.  

Этой реке следовало бы называться или – Гангеса , или же Ганга , как её зовут туземцы, а никак уж не «Ганг» (в мужском роде). «Ганга» священна в глазах индуса, ибо она величайшая у них богиня-кормилица всей страны и дочь старого Гимавата (Гималаев), из сердца коего она вытекает для спасения народов. Поэтому её и боготворят; построенный у её источников город Хардвар считается туземцами не менее священным.  

Хардвар (пишется Гери-двара – или ворота бога-солнца или Кришны) часто называется Гангадвара или ворота Ганга и столь же известен под именем Купелы , в воспоминание аскета Купелы (скорее Капилы?), который долго жил здесь и спасался, оставив по себе множество чудесных традиций. Город расположен в прелестнейшей, цветущей долине, у южного подножия Севаликского хребта, между двумя почти сталкивающимися горными цепями. В этой долине, возвышающейся на 1024 фута над уровнем моря, северная природа Гималаев борется с тропическою растительностью долины, и в этих усилиях превзойти друг друга они совокупно создали один из самых восхитительных уголков Индии. Сам городок – собрание древних, невозможно-фантастической архитектуры замкообразных башенок, вихар, маленьких, ярко расписанных, похожих на игрушки деревянных крепостей, пагод с бойницами и висячими резными балкончиками, и всё это при таком изобилии алое, роз, далий и пышных кактусов в цвету, что с первого взгляда не отличишь окна от двери. Гранитные фундаменты многих домов стоят на самом русле реки и четыре месяца в году находятся до половины под водой, а за этою горстью разбросанных строений, выше, на скате холма, скучились белоснежные высокие храмы. Некоторые из них приземистые и толстые с широкими боками и раззолоченными куполами; другие с величественными, многоярусными башнями; третьи с высокими стройными острыми крышами, которые скорее походят на шпицы колоколен, чем на купол. Странной, прихотливой, нигде не виданной архитектуры храмы эти, словно нечаянно свалившиеся со снежных вершин ледяной обители горных духов (которыми так полны гималайские предания), пугливо заглядывают, приютившись под родною сенью горы, через голову маленького городка в чистые холодные струи Ганга. Здесь река ещё не осквернена грязью и грехами миллионов её поклонников. Подержав их в своих ледяных объятиях, чистая дева гор уносит свои светлые, прозрачные, как хрусталь, волны через пылающие равнины Индостана, и только за 348 миль оттуда, возле Канпура, её воды мутятся и темнеют, пока наконец у Бенареса не превращаются в какой-то гороховый с перцем суп…  

После завтрака мы простились с «божьим воином», который отправлялся по дороге в Бомбей. Почтенный Сикх крепко пожал нам всем руки и, приподняв правую руку ладонью вперёд, с серьёзным и важным видом давал нам всем поочерёдно своё пастырское благословение по обычаю последователей Нанака. Но когда он дошёл до полулежавшего на земле такура, облокотившегося на седло вместо подушки, с ним произошла резкая перемена. Она была до того резка и очевидна, что всем нам бросилась в глаза: до того времени он быстро переходил от одного к другому, пожимая каждому руки и затем благословляя; но когда его взгляд опустился на рассеянно глядевшего на приготовления к отъезду Гулаб Синга, то он внезапно остановился, и важное, немного горделивое выражение его лица мигом перешло во что-то словно униженное и сконфуженное. Затем вместо обычного «намасте» (кланяюсь вам), наш акали совершенно неожиданно для нас простёрся пред такуром на землю. Благоговейно, словно пред своим амритсарским гуру отчётливо прошептал он: «Апли аднья, садху саиб, аширват»… – и так и замер на земле…  

Мы были так поражены этой выходкой, что сами как будто чего-то сконфузились; но ни один мускул не дрогнул на спокойном и бесстрастном лице таинственного раджпута. Он медленно отвёл глаза от реки и перевёл их на лежащего пред ним акали; а затем просто, не проронив ни одного слова, слегка дотронулся до его головы указательным пальцем и, встав, заметил, что и нам пора ехать…  

Во всю дорогу он следовал за нашим тихо ехавшим по глубокому песку экипажем верхом и рассказывал о местных преданиях Хардвара и Раджастхана, сложившихся с незапамятных времён в народе эпических легендах и о великих деяниях Гери-Кули , принцев богатырей расы Гери (Солнца). Это имя «Гери-Кули» заставляет серьёзно предполагать многих ориенталистов, что кто-нибудь из этой фамилии эмигрировал в Египет, в тёмные доисторические времена первых Фараоновских династий, откуда древние греки и переняли вместе с именем и предания, сложив таким образом свои легенды о боге-солнце Гер-Кулесе . Древние египтяне боготворили сфинкса под именем «Гери-мукха» – или Солнца на небосклоне . На той горной цепи, что обрамляет Кашмир, к северу находится, как известно, громадная, похожая на голову вершина (13 000 футов над уровнем моря) и называется Гери-мукх . Имя это встречается в древнейших Пуранах. Почему гг. филологи не позаймутся этим странным совпадением имён и легенд? Кажется, почва богатая… На Гималайском «Геримукхе» находится священное озеро «Гангабаль» (место Ганга) и народное поверье указывает на гигантскую голову как на голову «Гери» – бога-солнца на закате . Неужели это простая случайность? Смею думать, что в этом совпадении имён не более найдётся игры случая, чем в том факте, что Египет, как и Индия, воздавал божественные почести корове и быку , что в земле Фараонов древние египтяне выказывали такое же отвращение и религиозный ужас к убиению скота, то есть коров и быков, как и современные индусы.