Бион У.Р. О высокомерии

В данном докладе я предлагаю рассмотреть появление в материале определенного класса пациентов отсылок к любопытству, высокомерию и тупости, столь рассеянных и отделенных друг от друга, что их соотнесенность может ускользать от обнаружения. Я прихожу к выводу, что их появление аналитику следует считать признаком того, что он имеет дело с психологическим бедствием. На смысл, которым я хочу наполнить термин «высокомерие», может указать то предположение, что при преобладании в личности инстинктов жизни гордость становится самоуважением, а когда преобладают инстинкты смерти, гордость становится высокомерием.

Их отделенность друг от друга и отсутствие признаков какой-либо их соотнесенности является признаком того, что произошла катастрофа. Чтобы прояснить связь между отсылками к ним, я перескажу миф об Эдипе с точки зрения, которая сдвигает сексуальное преступление на периферию истории, а на центральное место ставит высокомерие Эдипа, поклявшегося раскрыть истину любой ценой.

Этот сдвиг акцента помещает в центр истории следующие элементы: Сфинкса, которая загадывает загадку и разрушает себя, когда загадка разгадана, слепого Тиресия, который обладает знанием и сокрушается о решимости царя отыскать это знание, оракула, подталкивающего к поиску, о котором сокрушается пророк, и снова царя, который, завершив поиск, страдает от слепоты и изгнания. Это история, элементы которой различимы среди руин психики, к которой указывают путь разрозненные отсылки к любопытству, высокомерию и тупости.

[Выше] я сказал, что эти отсылки значимы для определенного класса пациентов; я имею в виду пациентов, у которых психотические механизмы активны и должны быть аналитически раскрыты, прежде чем может быть достигнута стабильная корректировка [состояния]. На практике анализ таких пациентов как будто бы следует закономерностям, знакомым нам по лечению неврозов, но с тем важным отличием, что улучшение их состояния не выглядит соизмеримым с проделанной аналитической работой. Подытоживая, скажем, что аналитик, лечащий как будто бы пациента-невротика, должен считать негативный терапевтический отклик вместе с появлением разрозненных, невзаимосвязанных отсылок к любопытству, высокомерию и тупости признаком того, что он присутствует при психологической катастрофе, с которой ему придется иметь дело.

Можно предположить, что подход к этой проблеме обусловлен возникновением в анализе одной из этих отсылок, и так оно на самом деле и есть. Важно, что отсылку к любому из трех этих качеств аналитику следует толковать как значимое событие, требующее расследования и провоцирующее сопротивления, упорные более чем обычно. К сожалению, проблема осложнена тем - и это должно быть уже очевидно - что сама по себе аналитическая процедура как раз и есть манифестация любопытства, которое ощущается компонентом, внутренне присущим [психологическому] бедствию. Вследствие этого сам факт анализирования пациента делает аналитика сообщником в усилении регрессии и превращении самого анализа в эпизод отыгрывания. С точки зрения успешного анализа, такого развития следует избегать. Однако как этого достичь - осталось для меня непонятным.

Альтернативным ходом является принятие этого отыгрывания и регрессии как неизбежных, и по возможности обращение их на пользу дела. Этого, я думаю, достичь можно, но только с помощью скрупулезной интерпретации событий, происходящих на сеансе. Такими событиями являются активные проявления механизмов расщепления, проективной идентификации, и родственных дополнительных феноменов состояний спутанности, деперсонализации и галлюцинации, которые были описаны Мелани Кляйн, Сигал и Розенфельдом как часть анализа пациентов-психотиков.

В этой фазе анализа перенос своеобразен тем, что это - вдобавок к тем особенностям, на которые я обращал внимание в предыдущих работах - перенос на аналитика как аналитика. Особенность здесь в том, каким выглядит аналитик, и каким выглядит пациент - постольку поскольку он идентифицирован с аналитиком, который, в свою очередь, оказывается слепым, тупым, склонным к суициду, любопытными и высокомерным. Дальше я подробнее остановлюсь на характеристиках высокомерия. Должен подчеркнуть, что на данной стадии кажется, что у пациента нет никаких проблем, кроме существования аналитика как такового. Более того: представляемый спектакль, если позаимствовать аналогию Фрейда, - это спектакль археолога, обнаружившего на раскопках свидетельства не столько первобытной цивилизации, сколько первобытной катастрофы. Если выразиться аналитически, мы должны надеяться, что предпринимаемые расследования завершатся воссозданием Эго. Однако эта цель сокрыта, поскольку данная аналитическая процедура стала отыгрыванием деструктивных атак, направленных против Эго повсюду, где только оно оказалось замеченным. То есть где бы Эго ни проявилось - у пациента или у аналитика. Эти атаки очень напоминают описание, данное Мелани Кляйн младенческим фантазийным атакам на грудь.

Если теперь мы обратимся к рассмотрению того, чтo в реальности вызывает такую ненависть у пациента, что он вынужден уничтожать Эго, которое сталкивает его с этим, было бы естественным предположить, что это нечто - сексуально ориентированная Эдипова ситуация, и у меня действительно есть серьезные аргументы в пользу такого предположения. Когда воссоздание Эго продвигается настолько, что в поле зрения попадает Эдипова ситуация, довольно часто мы обнаруживаем, что это стимулирует дальнейшие атаки на Эго. Но есть свидетельство тому, что некий другой элемент играет важную роль в провоцировании деструктивных атак на Эго и его последующей дезинтеграции. Ключ к нему - в отсылках к высокомерию, которые я обещал обсудить ниже.

Говоря коротко, похоже, что переполняющие эмоции ассоциированы с принятием пациентом или аналитиком качеств, требуемых для поиска истины, в частности - способности выдерживать стрессы, связанные с интроекцией проективных идентификаций другого человека. Иными словами, присущая психоанализу цель поиска истины любой ценой ощущается синонимичной притязанию на способность к выдерживанию (for containing) отброшенных, отщепленных аспектов других личностей, - сохраняя в то же время сбалансированную точку зрения. Это может послужить непосредственным сигналом ко вспышке зависти и ненависти.

Остаток доклада я намереваюсь посвятить описанию клинического аспекта материала, который до сих пор рассматривался теоретически. Пациент, о котором пойдет речь, никогда не вел себя так, чтобы я мог уверенно диагностировать психоз; однако он проявлял упомянутые мной выше черты, а именно - разрозненные отсылки к любопытству, высокомерию и тупости вместе с тем, что, по моим ощущениям, было неадекватным терапевтическим откликом. В период, о котором я рассказываю, значимость этих черт стала очевидной, и я смог в какой-то степени раскрыть перед пациентом их взаимосвязанность и возрастание частоты их появления на переднем плане его материала. Он называл свое поведение на сеансах безумным или сумасшедшим, и выказывал тревогу относительно своей неспособности вести себя таким образом, который, как ему продемонстрировал его опыт анализа, способствует аналитическому прогрессу. Я же со своей стороны был поражен тем, что в течение нескольких сеансов подряд он как будто бы лишился того понимания и рассудительности, которыми, как я знал по предыдущему опыту, раньше обладал. Более того, материал почти полностью был того типа, с которым я был знаком по анализу пациентов-психотиков. То есть проективная идентификация была чрезвычайно активна, и состояния спутанности и деперсонализации у пациента обнаруживались с легкостью и зачастую были очевидными. На несколько месяцев сеансы целиком заполонили психотические механизмы в такой степени, что меня удивляло, что пациент, по-видимому, продолжал свою внеаналитическую жизнь без, насколько мне было известно, существенных перемен к худшему.

Я не буду описывать эту стадию дальше, поскольку она не отличается от предшествующих изложений работы с пациентом-психотиком. Я хочу сосредоточиться на том аспекте анализа, который связан с определенной формой внутреннего объекта.

В своей простейшей форме этот материал проявился на сеансах, когда ассоциациям пациента не хватало согласованности, и они состояли из «фраз», в том или ином аспекте сильно пренебрегающих грамматикой разговорного английского. Так, мог упоминаться значимый объект, но при этом не хватало местоимения или глагола, или могла возникать значимая глагольная форма, например, «собираться кататься на коньках», но отсутствовало указание на то, кто это делает или где, и так далее - с практически неисчерпаемой вариативностью. Поэтому установление аналитически действенных отношений с помощью вербальной коммуникации выглядело невозможным. Аналитик и пациент образовали фрустрированную пару. Само по себе это не было новым, и в одном случае, в ходе относительно здравого сеанса, сам пациент заметил, что способ коммуникации был настолько изувечен, что не допускал творческой работы, и потерял надежду на возможность какого бы то ни было лечения. Он уже был неплохо знаком с сексуальной тревогой, присущей такому поведению, так что казалось логичным ожидать некоторого прогресса, и тем более было удивительно, что этого не происходило; тревога пациента нарастала. В конечном итоге я был вынужден предположить, на теоретических основаниях, что прогресс все же состоялся, и что в поведении пациента произошла перемена, которую я не сумел заметить. С этим предположением в уме, я попытался отыскать некую разоблачительную подсказку, которая бы указала, что это могла быть за перемена. Тем временем сеансы протекали почти как прежде. Я оставался в недоумении, покуда однажды, в момент просветления, пациент не сказал, что удивляется тому, что я способен выдерживать это. Это дало мне подсказку: теперь я знал хотя бы, что есть нечто, что я способен выдерживать, а пациент, очевидно, нет. Он уже понимал, что ощущает преграду в осуществлении своей цели установить творческий контакт со мной, и эта преграждающая сила иногда находится в нем, иногда во мне, а иногда занимает какое-то неизвестное место. Более того, эту преграду порождало не изувечивание вербальной коммуникации, но нечто другое. Пациент уже выяснил, что эта преграждающая сила или объект - вне его контроля.

Следующий шаг вперед произошел, когда пациент сказал, что это я преграждающая сила, и что моя выдающаяся особенность состоит в том, «что я не могу выдерживать». Теперь я работал над предположением, что преследующий объект, не допускающий никакого творческого взаимоотношения - это тот, который «не может выдерживать», но я все еще не понимал, что именно он не может выдерживать. Соблазнительно было предположить, что это - всякое творческое взаимоотношение, что становилось невыносимым для преследующего объекта вследствие зависти и ненависти к творящей паре. К сожалению, это ни к чему не привело, поскольку данный аспект материала уже был прояснен и не вызвал никакого продвижения. Таким образом, вопрос о том, что именно невозможно выдерживать, ждал своего решения.

Прежде чем продолжить обсуждение этой проблемы, я должен упомянуть об одной особенности материала, которая подвела к данной точке, - поскольку она поможет понять следующий шаг. За описываемый мною период отсылки к любопытству, высокомерию и тупости стали возникать чаще и более очевидным образом соотноситься друг с другом. Тупость была намеренной, и высокомерие, не всегда называвшееся этим словом, иногда проявлялось как упрек, иногда как соблазн, а иногда - как преступление. Кумулятивный эффект этих отсылок заключался в том, чтобы убедить меня, что их взаимосвязь зависит от их ассоциированности с преграждающим объектом. Любопытство и тупость возрастали или угасали одновременно; то есть если усиливалось любопытство, увеличивалась и тупость. Поэтому я ощутил, что мое знание о характере преграждающей силы несколько возросло. Чего объект не в состоянии выдерживать, стало понятней на некоторых сеансах, когда выяснилось, что покуда я как аналитик настаиваю на вербальной коммуникации как методе раскрытия проблем пациента, я ощущаюсь напрямую атакующим методы коммуникаций пациента. Отсюда стало понятно, что когда я идентифицировался с преграждающей силой, я не мог выдержать именно методы коммуникации пациента. В этой фазе мое использование вербальной коммуникации пациент ощущал увечащей атакой на его методы коммуникации. Начиная с этого момента оставалось всего лишь вопросом времени продемонстрировать, что связью пациента со мной была его способность применять механизм проективной идентификации. То есть его отношения со мной и его способность извлекать пользу из этой связи заключались в возможности отщеплять части своей психики и проецировать их в меня.

От этого зависело множество различных процедур, которые ощущались обеспечивающими эмоционально вознаграждающие переживания, например - если упомянуть две из них - способность пациента помещать плохие ощущения в меня и оставлять их там на время, достаточное для того, чтобы их пребывание в моей психике их смягчило, и способность помещать хорошие части себя в меня, таким образом ощущая, что в результате он имеет дело с идеальным объектом. С этими переживаниями был связан смысл нахождения в контакте со мной, - что, на мой взгляд, является примитивной формой коммуникации, обеспечивающей то основание, от которого в конечном итоге зависит вербальная коммуникация. Из его чувств ко мне, когда я идентифицировался с преграждающим объектом, я смог заключить, что преграждающий объект проявлял в его отношении любопытство, но не мог выдержать роли вместилища для частей его личности и соответственно предпринимал деструктивные и увечащие атаки, - в основном посредством различных проявлений тупости, - на его способность к проективной идентификации. Таким образом я пришел к выводу, что катастрофу вызывали увечащие атаки на эту чрезвычайно примитивную разновидность связи между пациентом и аналитиком.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Отказ (denial) пациенту в нормальном применении проективной идентификации приводит некоторых пациентов к бедствию посредством разрушения некой важной связи. Этому бедствию свойственно упрочение примитивного Супер-Эго, отвергающего использование проективной идентификации. Ключ к такому бедствию предоставляет возникновение далеко разнесенных отсылок к любопытству, высокомерию и тупости.