Спиллиус Э.Б. Клинический опыт проективной идентификации

В этой главе я кратко опишу, как введение Мелани Кляйн понятия проективной идентификации привело к усовершенствованию психоаналитической техники. В основном я сосредоточусь на работе, проводившейся в Британии и прежде всего я буду опираться на работы кляйнианских аналитиков, хотя, несомненно, понятие проективной идентификации повлияло на клинический подход и многих других аналитиков, в связи с чем сегодня нельзя сказать, что оно "принадлежит" какой-то одной школе. Я сосредоточусь на моих собственных клинических случаях, в которых проявилась проективная идентификация, а также на том, как эти случаи привели меня к отказу от наперед заданных ожиданий и ригидных определений в пользу готовности переживать любые формы проекции, интроекции и контрпереноса, возникающих на сеансе.

Кляйн ввела понятие проективной идентификации в 1946 году в статье "Заметки о некоторых шизоидных механизмах", которая была ее первой и главной попыткой концептуально описать то, что она называла "параноидно-шизоидной позицией": констелляцию тревог, защит и объектных отношений, характерных для раннего детства и для глубочайших, наиболее примитивных слоев психики. Я не нахожу нужных слов, чтобы хоть отчасти отдать должное описанию этих сложных и тонких переживаний, сделанному Кляйн в одной из наиболее значимых ее статей. Проективная идентификация никоим образом не была центральной темой статьи. Кляйн описывает ее как одну из нескольких защит от примитивной параноидной тревоги, и обсуждение проективной идентификации состоит всего из нескольких предложений. Кляйн пишет:

"Вместе с этими вредными, выталкиваемыми с ненавистью экскрементами отщепленные части Эго также проецируются на мать или, как я скорее назвала бы это, внутрь матери. Предназначение этих экскрементов и плохих частей самости - не только повредить объект, но и управлять и обладать им. Постольку, поскольку мать теперь содержит плохие части самости, она ощущается не отдельным индивидом, но самой этой плохой самостью. Значительное количество ненависти, направленной против частей самости, теперь направлено на мать. Это ведет к особой форме идентификации, которая устанавливает прототип агрессивного объектного отношения. Я предлагаю использовать для обозначения этих процессов термин "проективная идентификация"" (Klein, 1946: p.8).

Даже это определение не является совершенно точным, поскольку Кляйн проясняет по ходу статьи, что у индивида имеются фантазии проецирования не только плохих чувств, но и хороших, так что затем сам объект ощущается как хороший, и младенец или пациент воспринимает хороший объект, который помогает справиться с задачей интеграции. Но как в работе Кляйн, так и в работах следующих за ней аналитиков акцент делался на проекции плохих чувств, которые младенец или пациент не может удерживать в себе.

По мнению Кляйн, самой базовой и примитивной тревогой параноидно-шизоидной позиции является страх уничтожения личности изнутри, и для того, чтобы выжить, индивид проецирует этот страх во внешний объект в качестве защитной меры. По мнению ребенка (или пациента), это делает внешний объект плохим, и такой объект скорее всего будет атакован. Но часто идея внешнего объекта, в определенной степени искаженного проекцией, помещается внутрь личности и затем младенец (пациент) чувствует, что его атакует внутренний преследователь. Кляйн предполагает, что в раннем детстве и на наиболее примитивных уровнях психики взрослого существуют колебания большой амплитуды между хорошим и плохим, с попыткой удерживать хорошее и плохое раздельно. Расщепление, проекция, интроекция и отрицание являются основными защитами примитивной формы функционирования, характерной для параноидно-шизоидной позиции.

Ясно, что Кляйн полагала, что нормальное расщепление и связанная с ним проективная идентификация являются необходимыми составляющими развития, и что без них базовая дифференциация между хорошим и плохим, так же, как и между самостью и другим, не устанавливается прочно. Таким образом фундамент для более поздней депрессивной позиции оказывается ослабленным. На депрессивной позиции самость и другой становятся ясно различимыми, индивид распознает, что любимый человек и ненавидимый атакуемый человек являются одним и тем же лицом, и он начинает брать на себя ответственность за свои атаки.

Кляйн часто говорит о "чрезмерной" проективной идентификации, при которой самость истощена постоянными попытками избавиться от собственных частей. При этом Кляйн не предлагает ясного представления, что именно ведет к чрезмерной проективной идентификации в одних случаях и не ведет в других. Очевидно также, что она рассматривала проективную идентификацию как фантазию пациента. Кляйн не думала, что пациент буквально помещает что-то в душу или тело аналитика. Кроме того, по ее мнению, если на аналитика повлияло что-то, что пациент в отношении него делал, это свидетельствует о существовании проблем, с которыми аналитик не может справиться, и означает, что он сам нуждается в дальнейшем анализе. Подобных взглядов Кляйн придерживалась и на контрперенос: она не приветствовала распространение значения этого термина на эмоциональные отклики аналитика на пациента (что сделала в 1950 году Паула Хайманн). Кляйн думала, что такое расширение могло бы открыть дверь притязанию аналитиков на то, что их собственные защиты вызваны пациентами. Все еще широко признается, по крайней мере британскими аналитиками-кляйнианцами, что проективная идентификация является фантазией, а не конкретным действием. Однако сейчас также признано, что пациенты могут вести себя таким образом, что заставляют аналитика испытывать чувства, которые пациент по той или иной причине не может контейнировать внутри себя или не может выразить иным способом, кроме как заставляя аналитика иметь такое же ощущение (ср. Rosenfeld, 1971; Segal, 1973; Sandler, 1976а, 1976б, 1987; Sandler & Sandler, 1978; Joseph, 1985, 1987; Spillius (ed), 1988: 81-6).

Коллеги Кляйн, особенно Розенфельд, Бион, Сигал, Мани-Керл и Джозеф, начали использовать идею проективной идентификации почти сразу, хотя к самому этому термину до середины 1950-х годов прибегали достаточно редко. О самом понятии проективной идентификации в это время было написано мало работ. (Примеры его применения смотри в работах: Segal, 1950; Rosenfeld, 1952; Bion, 1957 и особенно 1959.) Данное понятие предлагает интеллектуальное руководство для понимания и анализа того, как пациент воспринимает аналитика. Постепенно оно стало частью кляйнианской техники, сосредоточенной на отношении аналитик-пациент, особенно в понимании того, как объектные отношения прошлого, которые теперь являются частью внутреннего мира пациента, проживаются в аналитическом взаимоотношении.

В 1950-х в блестящей серии статей Бион существенно дополнил данное понятие, сформулировав различие между нормальной и абнормальной проективной идентификацией (Bion, 1957, 1958, 1959, 1962а, 1962б, 1970). Бион ввел объект - мать или аналитика - в концепцию проективной идентификации в большей степени, чем это сделала Кляйн. Следуя Кляйн, Бион думал, что когда младенец чувствует, что его атакуют чувства, с которыми он не может справиться, у него возникают фантазии об эвакуации этих чувств в первичный объект - мать. Если мать способна понять и принять эти чувства без чрезмерного нарушения своего собственного равновесия, она может "контейнировать" их и вести себя по отношению к ребенку таким образом, который делает трудные чувства более приемлемыми для него. Затем ребенок может приять чувства обратно в форме, в которой может справиться с ними лучше. Однако если данный процесс развивается неправильно - а он может развиваться неправильно либо потому, что младенец проецирует слишком много и непрерывно, либо потому, что мать не может выносить слишком сильный дистресс - младенец прибегает ко все более интенсивной проективной идентификации, и в конечном счете может фактически опустошить свою психику, чтобы ему не приходилось знать, насколько непереносимыми являются его мысли и чувства. В этом случае он находится на пути к безумию.

Проводимое Бионом различие между нормальной и патологической проективной идентификацией и его формулировка модели контейнер/контейнируемое привели к значительному развитию техники. Несмотря на то, что все согласны с Кляйн в том, что пациента нельзя порицать за отсутствие у аналитика понимания, сегодня мы в гораздо большей степени готовы поверить, что пациенты пытаются вызвать в аналитике чувства, которые не могут выносить в себе, но бессознательно хотят выразить, и что аналитик может понять этот процесс как коммуникацию. Бион дает короткий пример: он чувствовал себя испуганным на сеансе с психотическим пациентом и затем проинтерпретировал, что тот вталкивает в аналитика свой страх, что он мог бы убить Биона. Атмосфера на сеансе стала менее напряженной, но пациент сжал кулаки, после чего Бион сказал, что пациент забрал свой страх назад и теперь (сознательно) напуган тем, что мог бы совершить смертоносное нападение (Bion, 1955). Мани-Керл похоже описывает пациента, нападающего на него таким способом, который аналитику нелегко было понять и проинтерпретировать. Это происходило до тех пор, пока после сеанса Мани-Керл не смог разделить свой собственный вклад в эту ситуацию и вклад пациента, так что на следующем сеансе смог сделать подходящую "контейнирующую" интерпретацию (Money-Kyrle, 1956). Розенфельд (Rosenfeld, 1971, 1987), подробно изучавший проективную идентификацию у психотических и пограничных пациентов, подчеркивал важность распознавания многих возможных ее мотивов: коммуникации, эмпатии, избегания сепарации, эвакуации неприятных или опасных чувств, овладения определенными аспектами психики других. (Этот последний тип впоследствии был назван Бриттоном (Britton, 1989) "аквизитивной" (приобретающей) проективной идентификацией, а Болласом (Bollas, 1987) - "экстрагирующей (извлекающей) интроекцией". Ризенберг-Малкольм (Riesenberg-Malcolm, 1970) описывает, как она уяснила сознательную перверсивную фантазию пациента, ощутив на себе принуждение быть ее зрителем, и следовательно - фактически участником. О'Шонесси, особенно в статье под названием "Слова и проработка" (O'Shaughnessy, 1983), описывает, как проективная идентификация может стать важным процессом коммуникации переживаний, которые пациент не может облечь в слова.

Таким образом, в отличие от Кляйн, мы теперь лучше подготовлены к тому, чтобы использовать наши собственные чувства как источник информации о том, что делает пациент, хотя и отдаем себе отчет в том, что можем при этом ошибаться. Мы должны понимать, что процесс понимания нашего отклика на пациента налагает на аналитика необходимость постоянной психической работы (см. особенно Brenman Pick, 1985 и King, 1978), и что всегда есть риск смешения своих собственных чувств с чувствами пациента.

Основываясь на идеях Биона, Джозеф еще в большей степени подчеркивает, каким образом пациенты стараются вызвать в аналитике различные чувства и мысли, и пытаются, зачастую весьма тонко и не сознавая того, "подтолкнуть" аналитика к действиям, согласующимся с их проекциями (Joseph, 1989). Такое понимание проективной идентификации можно сравнить с понятием "актуализации" Сандлера - менее употребимым термином для обозначения того же процесса (Sandler, 1976а). Джозеф дает много подробных примеров. Мазохистический пациент, спроецировав в бессознательной фантазии садистический аспект себя самого или своего внутреннего объекта в аналитика, будет бессознательно действовать так, чтобы побудить аналитика делать слегка садистические интерпретации. Внешне пассивный пациент попытается добиться, чтобы аналитик был активен. Завистливый пациент будет описывать ситуации, в отношении которых вполне можно рассчитывать на то, что аналитик будет испытывать зависть. Цель аналитика состоит в том, чтобы позволить себе испытать и внутренне откликнуться на такие воздействия пациента в степени, достаточной для осознания и самого воздействия, и его содержания. Это необходимо, чтобы аналитик смог проинтерпретировать такое давление, но без того, чтобы он оказался ввергнутым в грубое отыгрывание (acting out) (Joseph, 1989). Однако зачастую некоторое отыгрывание со стороны аналитика неизбежно на ранних стадиях осознания того, что чувствует пациент - момент, дополнительно подчеркиваемый О'Шонесси (O'Shaughnessy, 1989).

Я не буду пытаться описать весь массив работ, посвященных проективной идентификации, резкое увеличение которого произошло начиная с 1960-х годов, особенно в Соединенных Штатах. (См. Malin & Grotstein, 1966; Jacobson, 1967; Ogden, 1979, 1982; Kernberg, 1975, 1980, 1987; Grotstein, 1981) Сандлер (Sandler (ed), 1987) дает релевантную подборку статей по этой теме, а Хиншелвуд (Hinshelwood, 1989) приводит детальное обсуждение кляйнианского и последующих употреблений данного понятия. Значительная часть американской дискуссии относилась к мотиву проективной идентификации (эвакуация, достижение контроля, приобретение, избегание сепарации) и к проведению различия между проекцией и проективной идентификацией, хотя я считаю, что невозможно ни поддерживать такое разграничение, ни даже достичь относительно него какого-либо согласия.

В Британии, как я уже писала, существует то, что можно назвать тремя клиническими "моделями" проективной идентификации: применение понятия у М. Кляйн, сфокусированное на том, как пациент использует проективную идентификацию для выражения желаний, восприятий и защит; модель контейнера/контейнируемого, сформулированная У. Бионом; и близкое к бионовскому применение понятия у Б. Джозеф: с точки зрения данного подхода аналитик ожидает, что пациент будет постоянно оказывать на него давление, иногда очень тонко, иногда с большой силой, чтобы принудить его отыгрывать в соответствии с проекцией пациента. С исторической точки зрения важны различия между этими тремя моделями, но в отношении клинической практики мы сейчас полагаем, что все они вполне могут работать одновременно. Например, даже когда аналитик чувствует себя совсем немного затронутым проекцией пациента, более детальное рассмотрение материала может обнаружить манифестации, которые он пропустил, и давление, которому он не был открыт полностью. Аналитик всегда до некоторой степени подвергается воздействию проекций пациента, всегда существует некоторое "подталкивание" с его стороны, побуждающее аналитика к действию, и неизбежно существует некоторое отыгрывание аналитиком, хотя бы и незначительное. То, что является наиболее важным для пациента, и во взаимодействии аналитика с ним, может довольно сильно различаться от одного клинического случая к другому, и потому все модели проективной идентификации, которые я описала, могут быть важны для того, чтобы добраться до сути происходящего.

Теперь я попытаюсь проиллюстрировать с помощью клинического материала, полученного в анализе трех пациентов, три описанные выше модели проективной идентификации, чтобы показать, как все они могут быть полезны в понимании решающих моментов взаимодействия а аналитическом сеансе.

Мистер А

На этом сеансе я использовала идею проективной идентификации примерно так, как, полагаю, это могла бы сделать М. Кляйн. Я считала, что восприятие меня пациентом было искажено его бессознательной фантазией о проецировании в меня некоторых аспектов его самости и внутренних объектов. Это затрагивало, в частности, его неспособность наслаждаться чем-либо самим по себе.

Мистер А был старшим из трех детей в католической семье из латиноамериканской страны. У него было давнишнее чувство обиды, поскольку он чувствовал, что его родители отдавали предпочтение другим детям, и действительно, мне казалось вероятным, что он был несколько эмоционально депривирован в детстве. Он обратился к анализу из-за трудностей на работе и чувства бессмысленности своей жизни. После значительной борьбы в анализе он выполнил свой первый самостоятельный исследовательский проект (он - биолог), который был хорошо принят коллегами. Но затем он начал чувствовать себя все хуже и хуже, говоря, что его исследование в действительности не было творческим и оригинальным, что у него нигде не было своего места, что он чувствовал себя чрезвычайно инертным, и что он пресыщен мною и анализом, поскольку чувствует себя столь безжизненным. На одном сеансе у него неожиданно возникла фантазия, которую он сам описал как "грандиозную": она касалась развития его так называемого маленького исследования в масштабное предприятие, с получением американского гранта и т.д. и т.п. Я сказала, что он излагает мне этот план таким образом, как будто хочет соблазнить меня дать некую карающую интерпретацию его всемогущества. Это выглядит так, как если бы он хотел, чтобы я умалила и проигнорировала важность как его исследования, так и работы, проделанной нами совместно - работы, сделавшей это исследование возможным. Мистер А продолжал говорить о чем-то другом, как будто не услышал, что я сказала, другими словами, он был таким же высокомерным по отношению ко мне, каким он был в своем плане исследования. На следующем сеансе он сообщил о таком сновидении:

"Он направлялся домой в свою страну на каникулы. По дороге он увидел аварию, но никто сильно не пострадал. Дома он как-то услышал от случайного знакомого, что его близкий друг Марио женился. Марио не пригласил пациента на свадьбу, и он чувствовал себя ужасно покинутым".

Мистер А проснулся, чувствуя, что жизнь не стоит того, чтобы жить. Он был совершенно неспособен находить удовольствие в чем бы то ни было. Большинство его ассоциаций сконцентрировалось на том его мнении, что Марио, вероятно, неспособен на брак или любой другой тип глубоких отношений.

Я сказала, что думаю, что Марио представляет ту часть его самого, которая была неспособна на какие-либо отношения со мной, но что в последние месяцы этот аспект его самости (Марио) все больше и больше вступал со мной в контакт, который он описал во сне как брак. Этот брак даже производил "детей" в виде его исследования. Я предположила, что другая его часть - не-Марио - чувствует себя ужасно покинутой возрастающим альянсом между Марио и мной, и она попыталась вновь захватить контроль над нами обоими.

Мистер А подумал об этом и затем сказал, что не может понять, как он может чувствовать себя таким покинутым от того, что ему стало лучше. После короткого молчания он сказал, что мать Марио была безупречной, привлекательной женщиной, очень внимательной к друзьям Марио, и, фактически, она намекала пациенту, что ей хотелось бы, чтобы Марио был больше похож на пациента. Он думал, что мать Марио хотела, чтобы тот был успешным и женился, но только для того чтобы доказать, что сама она - успешная мать, а вовсе не ради Марио. Я сказала, что, похоже, он говорит о том, что мои растущие взаимоотношения с его аспектом-Марио не вызывают доверия, поскольку я хочу, чтобы Марио вырос и развился только для того, чтобы поздравить себя с тем, что я - успешный аналитик.

На последующих сеансах мистер А постепенно стал способен, по крайней мере частично, узнавать себя в тех качествах, которые он приписывал мне и матери Марио - особенно свое неприязненное отношение к своему собственному и к моему удовольствию от анализа и от его успеха.

На первый, поверхностный, взгляд кажется, как я уже сказала, что на этом сеансе я использовала идею проективной идентификации примерно так, как ее определяет Кляйн. Мой пациент проецировал в меня свою собственную неспособность получать удовольствие от своего успеха, так что я, как мать Марио, воспринималась им как желающая ему помочь только ради себя самой. Я считала это совершенно понятным, и не почувствовала значительного изменения в моем аналитическом душевном состоянии, по сравнению с обычным. Но, рассматривая материал более внимательно, в нем можно увидеть другие уровни, ближе к тем, что описывают Бион и Джозеф.

Вы помните, что в первой части сна мистер А видел аварию, но никто сильно не пострадал; он ехал домой в отпуск. На сеансе накануне произошла "авария" - интерпретация по типу "столкновения", когда я сказала, что пациент пытался соблазнить меня нападать на него. Это было столкновение, которое он полностью проигнорировал, точно так же, как во сне он ехал в отпуск, то есть оставлял меня. Другими словами, я думаю, мистер А воспринял эту интерпретацию как что-то атакующее и унижающее, несмотря на заботу, с которой я ее выразила. И на самом деле, я думаю, что чувствовала себя атакованной его обесцениванием меня и анализа сильнее, чем мне это представлялось, и атаковала его в ответ сильнее, чем это осознавала. Я справлялась с его презрением и обесцениванием, становясь "корректной" по отношению к нему, застывая в аналитической правильности. Это означало, что все, что я говорила, было более или менее справедливым, но бедным эмпатией, поскольку здесь не хватало осознания бессознательной попытки пациента спроецировать свое унижение в меня и подтолкнуть меня атаковать его в отместку. Другими словами, мой скорый выбор кляйновского использования понятия проективной идентификации оставил нереализованной возможность посмотреть на материал с позиций применения этого понятия Бионом и Джозеф. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что стремление пациента заставить меня чувствовать себя презираемой было столь же важной проекцией, как и его проекция неспособности наслаждаться своим и моим успехом, и, возможно, даже больше способствует пониманию его переживаний, чем знание о последней.

Миссис В

Представленный ниже сеанс был драматичным и болезненным, и не оставил мне шансов сохранить свою обычную аналитическую позицию. В фантазии пациентка проецировала в меня болезненную внутреннюю ситуацию и действовала таким образом, чтобы заставить меня эту ситуацию переживать, в то время как она от нее избавлялась.

Миссис В должна была быть самим совершенством, и относилась к себе чрезвычайно язвительно, если таковым не оказывалась. Она справлялась с этими перфекционистскими устремлениями, никогда не пытаясь что-то сделать реально, так что всегда могла утверждать, что она преуспела бы, если бы попыталась. Или же она приписывала свой успех или провал "судьбе", случаю и так далее. У нее были значительные проблемы с обучением, и в анализе она имела тенденцию меня не слушать. В ее характере также имелась черта крайней жестокости, которая обычно проявлялась лишь в сновидениях и фантазиях. В раннем детстве у миссис В имелся очень тяжелый опыт сепарации. Сеанс, который я опишу, произошел незадолго до необычайно долгого перерыва на каникулы, который она сама собиралась продлить еще, уезжая на несколько дней по самым "наиреалистичнейшим" причинам. Некоторая форма отреагирования при перерывах не была нее необычной, и мы обсудили и проинтерпретировали ее реакцию на расставание несколькими неделями раньше сеанса, который я представлю. После этих интерпретаций последовали две или три недели "обычных" сеансов, а затем она постепенно пресытилась и стала критичной по отношению к себе, своему анализу и ко мне, и я чувствовала, что не совсем понимаю, почему это происходит.

На сеанс, который я опишу, миссис В опоздала приблизительно на десять минут, и затем долго молчала. Исходя из особенностей ее молчания, я сказала, что она производит впечатление, что настроена чрезвычайно сердито и недоброжелательно.

Продолжалось длительное молчание. Наконец миссис В с жаром начала описывать множество неудобств и мелких неприятностей, в основном случавшихся на работе. Она сказала, что это какой-то странный трюк, когда анализ настолько все раздувает, что все эти мелкие проблемы здесь просто набрасываются на нее.

Я сказала миссис В, что она хочет, чтобы я рассматривала их как мелкие проблемы, но…

"Нет, - сказала она, - только чтобы вы понимали разницу между большим и малым". (В ее голосе звучало крайнее презрение.) Она немного помолчала, а затем сказала: "Я не знаю, вы это или я, но последние десять дней мне кажется, что вы просто целиком и полностью упускаете суть". (Ее тон был чрезвычайно едким.) "Вчера вы, очевидно, не заметили, что мне было очень больно признать, что я считаю анализ и все, что вы делаете, таким ужасно неинтересным. Я не могу этого выносить".

Я немного подождала, а затем начала говорить, но она прервала меня: "Замолчите! (едва не крича). Вы просто собираетесь повторить то, что я сказала, или как-то это переделать. Вы не стремитесь понять, вы не слушаете, что я говорю, или вы слушаете и просто хотите слышать все так, как вам хотелось бы, и все искажаете". (Вряд ли можно было бы дать лучшее описание того, как она обращалась с моими интерпретациями, но прямая интерпретация проекции обычно бесполезна, особенно когда пациент охвачен паранойей.)

(Мне было трудно об этом думать, и я знала, что моя собственная неуверенность в себе и то ощущение, что я плохой аналитик, сильно раздувались ее обвинениями. Но я смогла ухватить одну маленькую мысль, которая заключалась в том, что она тоже должна чувствовать своё несоответствие требованиям, и то, что я покидаю ее, очень сильно с этим ощущением связано. Затем пришла вторая мысль, что миссис В ненавидит себя за бессердечие, даже если оно ее возбуждает. У меня возникло ощущение, как будто я являюсь кем-то вроде раненого животного, и я подумала, что, возможно, это заставляет пациентку чувствовать вину и ей хочется меня растоптать.)

Я сказала миссис В, что она не может вынести того, что я знаю, как болезненно она нападает, как сильно ей хочется ранить меня, какая жестокость ее обуревает; но она также не может выносить, что я не знаю этого и не реагирую. Ведь это указывает на ее малозначительность.

"Как вы не можете понять, - пронзительно закричала она, - что я целиком и полностью не заинтересована в вас! Мне все равно! Я забочусь только о себе. Свою боль оставьте своему аналитику. Это же не моя вина, если у вас его нет".

После довольно долгой паузы я сказала, что думаю, что по ее ощущениям я отношусь к ней жестоко, с полным презрением и безразличием, как будто она скучна и совершенно неинтересна, и что именно поэтому я ее покидаю. Она чувствует, что единственный способ донести это до меня - добиться, чтобы я страдала таким же образом.

Снова наступило длительное молчание. Затем миссис В сказала: "Ничто из этого не меняет моей усталости и того, что у меня остается слишком много дел". (Она говорила как слегка успокоенный, но все еще недовольный ребенок.) "Я полагаю, - продолжала она, - что чувствую к Вам детскую ярость. Я никогда не могла нападать на родителей, поэтому мне нужно компенсировать это сейчас".

Я подумала, что эта отсылка к прошлому, может быть и верная, была способом уклониться от того, что происходит сейчас. Я сказала миссис В, что по-моему, ничто здесь не происходит для нее так как нужно. Если она чувствует, что причиняет мне боль, это заставляет ее ощутить себя такой жестокой, что она не может сама себя выносить, и приходит в ярость на меня за то, что я являюсь причиной ее нападок. Но если я не чувствую боли, она ощущает себя игнорируемой, как будто вообще не обладает никакой властью или значимостью.

Затем миссис В повторила последнюю часть интерпретации почти так, как если бы она меня не слышала и это была ее собственная идея. То есть она сказала, что если не ранит меня, это означает, что она ничто. Затем миссис В с возмущением заговорила о том, что остается предоставленной самой себе. Я сказала, что она думает, что я жестока, поскольку так деспотично оставляю ее предоставленной самой себе, и потому у нее есть право нападать на меня подобным же образом. Но она также чувствует, что я оставляю ее потому, что она так на меня нападет. Она пробормотала, что хоть кому-то следовало заметить, что ее покидают, как будто подразумевая, что я это игнорирую. Я сказала, что думаю, что по ее ощущениям я игнорирую время сеанса так же, как и праздники, и в самом деле наступило время заканчивать.

Я вряд ли могу назвать этот сеанс идеальным, но думаю, она является примером того, как у пациента может возникать бессознательная фантазия проекции своих переживаний в аналитика, и как он может действовать таким образом, чтобы заставить аналитика почувствовать их. Я чувствовала себя совершенно раздавленной, оскорбленной, обездвиженной. Я думаю, именно это (бессознательно) ощущала миссис В в связи с тем, что я ее покидала, и таким же образом в свое время она переживала травматическую покинутость родителями в детстве.

Позже я спросила себя, чем конкретно являлось происходившее на сеансе? Что сделало миссис В настолько неспособной выразить себя символически, столь стремящейся делать нечто, вместо того, чтобы об этом думать? Я думаю, что к отыгрыванию в переносе ее привела комбинация моего отпуска и моего сомнения в себе. Это были те "малые" и "большие" проблемы, разницу между которыми, как она раздраженно полагала, я должна была знать. Отпуск запустил процесс. ("Кому-то следовало заметить, что меня покидают.") В известном смысле мой отпуск был ее "малой" проблемой, хотя с ее историей никакой отпуск нельзя было на самом деле счесть малым. Мой отпуск означал, что ее собираются покинуть, оставить без аналитика, как она сказала это обо мне, которому можно было бы передать ее боль. Для нее это было моей ошибкой. Миссис В ответила таким же образом, продлевая отпуск сама. Как я кратко описала в начале, я дала несколько интерпретаций об этом процессе, который ранее проходил много раз в различных формах. Затем тема отпуска на некоторое время была оставлена, после чего пациентка постепенно становилась все более критичной и все больше нападала на меня по различным поводам, как будто не связанным с перерывом на отпуск, что стало меня озадачивать. А затем меня стали одолевать опасения относительно выбранного направления работы. Пациентка чувствовала мои сомнения в себе, и, я думаю, бессознательно ощущала, что ранила меня настолько сильно, что я не смогу себя должным образом защитить. И тогда она стала преследующей. Это было ее большой проблемой. Мое сомнение в себе, я уверена, было очень похожим на ее ощущение собственной непривлекательности, когда родители покинули ее. Также оно было очень похожим на то, как она изображала своих родителей, которые жестоко покинули ее, но чувствовали себя очень виноватыми и относились к этому самокритично. Неудача, ущерб и несовершенство свирепствовали в нас обеих. Ответ миссис В состоял в том, чтобы поместить в меня все эти переживания в наихудшем их проявлении, а затем атаковать и покинуть меня. Она стала жестокой мной, которая ее оставляла сейчас, и жестокими родителями, которые ее оставили в прошлом, а я стала тупым, жалким ребенком, достойным только отвержения.

На этом сеансе я некоторым образом использовала, хотя и несовершенно, подходы Биона и Джозеф к проективной идентификации. Мешал мне связать мое сомнение в себе с чувствами никчемности пациентки, фактор, который так прекрасно был описан Мани-Керлом много лет назад (1956).

"Наиболее интересная проблема состоит в том, как именно пациент преуспевает в навязывании фантазии и соответствующего ей аффекта своему аналитику, чтобы отрицать ее в самом себе... Характерной чертой коммуникаций такого типа является то, что на первый взгляд не кажется, что они вообще были сделаны пациентом. Аналитик переживает аффект как свой собственный отклик на что-то. Здесь предпринимается усилие отделить вклад пациента от собственного вклада аналитика" (Money-Kyrle, 1956: 342).

Бион утверждает то же, хотя, возможно, несколько менее явно.

"Мне кажется, что переживание контрпереноса обладает одним весьма определенным качеством, которое должно позволить аналитику различать случаи, когда он является объектом проективной идентификации, от случаев, когда он таковым не является. Аналитик чувствует, что им манипулируют таким образом, чтобы он играл некую роль (несмотря на то, насколько трудно ее распознать) в чьей-то (sic) фантазии. Или он чувствовал бы это, если бы не то, что по собственным воспоминаниям я могу назвать только временной потерей инсайта, - то есть переживание сильных чувств и одновременно вера, что их наличие вполне оправдано сложившейся объективной ситуацией, без необходимости обращаться к хитроумным объяснениям их происхождения" (Bion, 1952: 446).

Сандлер описывает тот же процесс.

"Я склонен считать, что очень часто иррациональный отклик аналитика, который его профессиональная совесть заставляет полагать исключительно его собственным слепым пятном, может быть полезно рассматривать как компромиссное образование между его собственными тенденциями и его рефлексивным принятием той роли, которую пациент ему навязывает" (Sandler, 1976б: 46).

Мистер С

На этом сеансе я стремилась обнаружить, каким способом пациент неуловимо побуждал меня чувствовать и действовать в соответствии с его ожиданиями. В середине сеанса это срабатывало достаточно хорошо, и он переключился с поглощенности своими мыслями и незаинтересованности к эмоциональной вовлеченности. Но к концу я забыла об интерпретации его попыток заставить меня отыгрывать и в действительности вместо интерпретации совершила некоторое отыгрывание.

Мистер С был ребенком состоятельных, но очень занятых родителей, которые следили, чтобы за ним хорошо ухаживали физически (его передавали от слуги к слуге), но, похоже, очень плохо осознавали, что у него могут быть эмоциональные потребности. Пациент воображает, что жил в маленьком и уединенном мире, сидя в своем углу и играя с игрушками, вполне счастливый и самодостаточный. Позже он провел много времени во дворе, играя с деревенскими мальчиками, до тех пор, пока его не отослали в закрытое учебное заведение. У меня не возникло ни малейшего впечатления, что он сознательно протестовал против родительского пренебрежения. Наоборот, мистер С всегда подчеркивал культурный долг уважать и почитать родителей, что он всегда и делал. Он был почти всегда очень вежлив со мной и, несмотря на то, что пропускал много сеансов из-за своей работы, когда он приходил, всегда тщательно следил за тем, чтобы приходить вовремя. Ему казалось очень странным, что я могла ожидать от него какой-то обеспокоенности каникулами или выходными, и даже того, что он будет как-то замечать их. Только окончания сеансов иногда вызывали у мистера С беспокойство: почему он должен останавливаться как раз тогда, когда чем-то заинтересовался? На сеансах он часто был безмолвен и поглощен своими мыслями.

В пятницу мистер С появился в моем кабинете со словами, что сидел на улице в своей машине, делая звонки с мобильного телефона, и теперь и не может оставить свои мысли о них и сконцентрироваться на сеансе. Далее он сказал, что на самом деле большинство сеансов здесь бесполезны, ничего не происходит, но с другой стороны иногда что-то действительно происходит, что-то очень для него важное, но только тогда, когда он чувствует, что он действительно здесь… Да, это почти как мир сновидений - то, что я назвала его миром свободы…

Молчание. Я говорю: "Где находится этот мир сновидений сейчас?"

Мистер С ответил буквально. Он никогда не помнит сны хорошо. Он всегда знает, что ему что-то снилось, но не может вспомнить, что именно. В этот раз ему как раз снился сон, а его маленькая дочь его разбудила: это был сон о его собаках. Они были щенками. Он наклонился к одному, чтобы шутливо того похлопать, а щенок ущипнул его, на самом деле пытаясь укусить вполне серьезно. Он снова похлопал щенка по голове и сказал кому-то: "Поверите ли, этот маленький щенок действительно осмеливается вот так вот меня кусать!" Снилось еще много чего, но он не может вспомнить.

Мистер С вернулся к разговору о том, как не может перестать думать о своих телефонных звонках и плотно расписанных выходных. Он рассказывал мне, что собирается делать на выходных. Я обнаружила, что мои мысли обращаются к моим выходным. (Для меня это был ключ к происходящему: я чувствовала импульс поддаться подталкиванию со стороны пациента. Он был занятым, озабоченным отцом, а я была ребенком, который справлялся с его отсутствием интереса ко мне, думая о своих выходных, своих игрушках в своем углу. Я была щенком.)

Я сказала, что мистер С покидает меня и чувствует, что не может быть здесь, он слишком занят своими собственными делами. Я сказала, что думаю, что по его ожиданиям я вполне благополучно погружусь в собственные мысли и просто оставлю его с его мыслями и планами.

Долгое время пациент молчал. Затем он сказал: то, что я сказала сейчас, напоминает ему его друга-изобретателя. Тот рассказывал, что в детстве был практически полностью предоставлен самому себе, и чувствовал себя настолько одиноким, что начал изобретать какие-то вещи, чтобы прогнать одиночество. Но мой пациент никогда не страдал от одиночества. Он любил быть один. Ему не было плохо оттого, что родители были так заняты и не замечали его.

Я сказала мистеру С, что точно так же ему не становится плохо, когда я оставляю его, как сегодня, поскольку сегодня - пятница. Наоборот, он чувствует, что именно он покидает меня, и он ожидает, что мне не будет плохо из-за того, что он так занят и не замечает меня. Он ожидает, что я буду счастлива в моем маленьком мире и не буду против того, что он меня не замечает.

Молчание. (Я чувствовала, что теперь он здесь и думает о том, что происходит.) Я ждала достаточно долго, а затем сказала, что думаю, по его ощущениям он обратил себе на пользу пренебрежение родителей, и ему нравилось пребывать в своем маленьком личном мире, так же как мне, по его предположению, нравится пребывать в моем. Но почему-то он также поощрял меня протестовать, быть храбрым маленьким щенком и укусить его. Он слегка похлопал меня по голове и думал, что с моей стороны протестовать было бы храбрым поступком.

Молчание. Вы имеете в виду, что с моей стороны это было бы более храбрым поступком?

Я сказала, что думаю, он действительно уверен в этом, хотя не часто позволяет себе это осознавать.

Мистер С вздохнул. Был почти конец сеанса. Я чувствовала, что теряю его внимание. А затем он меня укусил.

"О, - сказал он, - я ведь не сказал вам. Я не смогу быть здесь в понедельник, я собираюсь полетать на дельтаплане. Тот итальянский профессор хочет, чтобы я бросил это занятие, но я не хочу помогать ему. Это соревнование, и я не хочу его упустить. Я считаю, что должен участвовать. Он настолько сумасшедший, что нуждается в моей помощи".

Я сказала, что думаю, что по его ощущениям я настолько безумна, что нуждаюсь в том, чтобы он пришел на свой сеанс в понедельник и позаботился обо мне.

Мистер С засмеялся. "Но вы же знаете, что в это время года я занимаюсь дельтапланеризмом", - сказал он.

Я сказала, что сейчас уже время заканчивать.

На этом сеансе, как, я надеюсь, ясно из материала, я следила не только за тем, как пациент воспринимал меня, но также и за тем, как он пытался побудить меня действовать в соответствии с его ожиданиями. Я и вправду стала это делать, когда обнаружила, что мои мысли обратились к выходным, но оказалась способной использовать в интерпретации это "подталкивание" и мой зарождающийся отклик на него. Но в конце я обнаружила, что отыгрываю ожидание пациента вместо того, чтобы его интерпретировать. Когда он нанес свой щенячий укус: "О, я не сказал вам, что не смогу быть здесь в понедельник, я собираюсь полетать на дельтаплане", - я огрызнулась и нанесла ему свой слабый укус: "Вы думаете, что я настолько сумасшедшая, что нуждаюсь, чтобы вы вернулись в понедельник и позаботились обо мне". Это позабавило мистера С, как и во сне, когда его цапнул щенок; я же потеряла шанс проинтерпретировать ситуацию, возникшую до моего замечания: лишь на мгновение он разрешил себе быть щенком и позволил мне быть родителем, которого кусал. Но, возможно, более важным оказалось то, что моя комичность помешала серьезности обмена. Он кусал меня или я его - это не так уж много значило по сравнению с тем, что на короткое время на сеансе мы вошли в эмоциональный контакт вместо того, чтобы оставаться жить в отдельных мирах. К сожалению, моя ирония минимизировала тот факт, что контакт этот был между нами утерян - момент, к которому я тем не менее оказалась способна вернуться на последующих сеансах.

Заключение

Я описала сеансы с тремя пациентами, иллюстрируя несколько различные способы использования идеи проективной идентификации в клинической практике: способ Кляйн, при котором мы сосредоточены на влиянии проективной идентификации на восприятие пациентом аналитика; способ Биона, включающий в себя кляйновский, но также обращающий наше внимание на то, как действия пациента побуждают нас чувствовать нечто такое, что пациент бессознательно хочет заставить аналитика почувствовать; и введенное Джозеф расширение бионовского способа понимания, при котором мы непрерывно следим за тем, как пациент постоянно, но бессознательно "подталкивает" нас отыгрывать в соответствии с внутренней ситуацией пациента. Джозеф и Бион расширили модель Кляйн, придавая особое значение взаимодействию между пациентом и аналитиком. Я думаю, однако, что попытки провести отчетливое различие между использованием той, а не другой модели вряд ли более продуктивны в клинической практике, чем стремление разграничить проекцию и проективную идентификацию. Не особенно об этом размышляя, аналитик скорее всего будет использовать все три модели, пытаясь понять, что реально происходит на сеансе, и точно также в дальнейшем изучении материала сеансов может обнаружиться, что применение той, а не иной модели могло бы дать что-то большее для понимания пациента.

Библиография

BION, W. (1955) Language and the schizophrenic, in Melanie Klein, Paula Heimann and Roger Money-Kyrle, eds. New Directions in Psycho-Analysis. London: Tavistock, pp. 220-39.

BION, W. (1957) Differentiation of the psychotic from the non-psychotic personalities, IJPA 38: 266-75; republished (1967) in W.R. Bion, Second Thoughts. London: Heinemann, pp. 43-64.

BION, W. (1958) On arrogance, IJPA 39: 341-9; republished (1967) in Bion, Second Thoughts, pp. 86-93.

BION, W. (1959) Attacks on linking, IJPA 40: 308-15; republished (1967) in W.R. Bion, Second Thoughts. London: Heinemann, pp. 93-109.

BION, W. (1962a) A theory of thinking, IJPA 43: 306-10; republished (1967) in W.R. Bion, Second Thoughts. London: Heinemann, pp. 110-19.

BION, W. (1962b) Leaming from Experience. London: Heinemann.

BION, W. (1970) Attention and Interpretation. London: Tavistock.

BOLLAS, R. (1987) The Shadow of Object: Psychoanalysis of the Unthought Known, London: Free association Books.

BRENMAN PICK, I. (1985) Development of the concepts of transference and counter-transference', Psycho-Analytic Psychotherapy 1: 13-23.

BRITTON, R. (1989) Projective identification: communication or evasion? Unpublishing paper given at the British Psycho-Analytic Society in Feb.

GROTSTEIN, J.S. (1981) Splitting and Projective Identification, New York: Jason Aronson.

HINSHELWOOD R.D. (1989) A Dictionary of Kleinian Thought. London, Free Association Books.

JACOBSON, E. (1967) Psychotic Conflict and Reality, London: Hogarth Press.

JOSEPH, B. (1985) Transference: the total situation, IJPA, 66: 447-544; republished (1988) in Elisabeth Bott Spillius, Melanie Klein Today, Volume 1. London: Routledge; and (1989) in Psychic Equilibrium and Psychic Change. London: Routledge; and (1997) in Roy Schafer, ed. The Contemporary Kleinians of London. New York: International Universities Press.

JOSEPH, B. (1987) Projective identification: some clinical aspects. In: J. Sandler, Projection, Identification, Projective Identification. New York: International Universities Press; republished (1988) in Elisabeth Bott Spillius, Melanie Klein Today, Volume 1. London: Routledge; and (1989) in Psychic Equilibrium and Psychic Change. London: Routledge; and (1997) in Roy Schafer, ed. The Contemporary Kleinians of London. New York: International Universities Press.

JOSEPH, B. (1989) Psychic Equilibrium and Psychic Change. London: Routledge.

KERNBERG, O. (1975) Borderline Conditions and Pathological Narcissism. New York: Aronson.

KERNBERG, O. (1980) Internal World and External Reality. New York: Aronson.

KERNBERG, O. (1987) Projection and projective identification: development and clinical aspects, in J. Sandler (ed.) Projection, Identification, Projective Identification. CT: International University Press.

KING, P. (1978) Affective response of the analyst to the patient's communication, IJPA 59: 329-34.

KLEIN, M. (1946) Notes on some schizoid mechanism. In: The Writing of Melanie Klein, vol. 3, Envy and Gratitude and other Works, London: Hogarth Press, 1-24.

MALIN, A. & GROTSTEIN, J.S. (1966) Projective identification in the therapeutic process, IJPA, 47: 43-67.

MONEY-KYRLE, R. (1956) Normal counter-transference and some of its deviations, IJPA 37: 360-6; republished (1978) in The Collected Papers of Roger Money-Kyrle, pp. 330-42.

OGDEN, T. (1979) On projective identification, IJPA, 60: 357-373

OGDEN, T. (1982) Projective Identification and Psychotherapeutic Technique. New York: Jason Aronson.

O'SHAUGHNESSY, E. (1983) On words and working through, IJPA 64: 281-9.

RIESENBERG-MALCOLM, R. (1970) The mirror: a perverse sexual phantasy in a woman seen as a defence against psychotic breakdown, Revista de Psycho-Analisis 27: 793-826.

ROSENFELD, H. (1952) Notes on the psycho-analysis of the superego conflict in an acute schizophrenic patient, IJPA 33: 111-31; republished (1955) in Melanie Klein, Paula Heimann and Roger Money-Kyrle, eds. New Directions in Psycho-Analysis, pp. 180-219; and (1965) in Rosenfeld, Psychotic States. London: Hogarth, pp. 63-103.

ROSENFELD, H. (1971) Contribution to the psychopathology of psychotic states: the importance of projective identification in the ego structure and the object relations of the psychotic patient. In: Pierre Doucet and Camille Laurin (eds) Problems in Psychosis, vol. 1, The Hague: Excepra Medica, pp. 115-28.

ROSENFELD, H. (1987) Impasse and Interpretation. London: Tavistock.

SANDLER, J. (1976a) Dreams, unconscious fantasies and "identity of perception", International Review of Psychoanalysis, 3: 33-42.

SANDLER, J. (1976b) Countertransference and role responsiveness, International Review of Psychoanalysis, 3: 43-7.

SANDLER, J. (1987a) The concept of projective identification. In: Projection, Identification, Projective Identification, CT: International University Press; first publishing in Great Britain by H. Karnac Books (1988)

SANDLER, J. (1987b) (ed.) Projection, Identification, Projective Identification. CT: International University Press.

SANDLER, J. and SANDLER A.M. (1978) On the development of object relationship and affects, IJPA, 59: 285-96.

SEGAL, H. (1950) Some aspects of the analysis of a schizophrenic, IJPA 30: 268-78; republished (1981) in The Work of Hanna Segal. New York: Jason Aronson, pp. 101-20.

SEGAL, H. (1973) An Introduction to the Work of Melanie Klein, 2nd edn, London: Hogarth Press.

SPILLIUS E. Bott (ed.), (1988) Melanie Klein Today, vol. 1, Mainly Theory, and vol. 2, Mainly Practice, London: Routledge.