Винер Дж. Противоречивое отношение Юнга к переносу. В наследство современным аналитическим психологам

Чем пронзительнее переживание, тем менее ясно его выражают.

Гарольд Пинтер

В этой главе я исследую эволюцию концепции переноса в аналитической психологии от Юнга до наших дней. Обзор этой эволюции показывает, как сложные взаимоотношения Юнга с Фрейдом в конце концов привели к расколу между ними, и в результате у Юнга сложилось весьма противоречивое мнение о значении переноса как поля терапевтического воздействия. Эта амбивалентность все еще глубоко ощутима в юнгианском сообществе сегодня, и мы, аналитики-практики, сталкиваемся с вопросом: как работать с переносом в аналитических взаимоотношениях и как его понимать.

Меня поражает отсутствие ясности во взглядах многих авторов, пишущих о переносе. Некоторые авторы выражают свое отношение к переносу до такой степени нечетко, что трудно бывает понять, имеют ли все они в виду одно и то же явление. Виктория Гамильтон (Hamilton) использует термин Фрейда «предсознание аналитика», исследуя варианты предсознательных представлений и практических действий психоаналитиков. «Именно в пространстве между общепризнанной теоретической ориентацией «Я – фрейдист», «Я – юнгианец», с одной стороны, и терапевтическими действиями аналитика в клинической ситуации «здесь и сейчас» – с другой, – именно в этой области проявляется, насколько запутаны налагающиеся друг на друга части разных взглядов, насколько дискомфортно их сосуществование».[1]

Акцентированное внимание Гамильтон к внутренней умственной работе аналитика выдвигает на первый план необходимость исследовать и прояснять организующие принципы различных ветвей глубинной психологии. Это важно для лучшего понимания того значения, которое разные аналитики вкладывают в понятия (в данном случае, перенос и контрперенос) и того, как эти принципы проявляются в клинической практике. Эта книга является попыткой разрешить эту проблему.

Теория, плюрализм мнений и перенос

Любое рассмотрение развития теории и ее влияния на современную практику нуждается в предварительном размышлении о специфическом характере этой теории в рамках аналитической психологии и, в частности, вопросов переноса и контрпереноса. В теории воплощена мудрость, накопленная нашей профессией. Поскольку аналитическая психология принимает в расчет и наблюдателя, и наблюдаемого, ее первоначальное отнесение к «чисто» естественным наукам, вероятно, устарело, и она перешла в область социальных наук, для которых такой подход более привычен.[2]

Стивен Фрош подчеркивает, что поскольку аналитическая психология и психоанализ интересуются главным образом бессознательным, то, стало быть, теория здесь никогда не может быть полностью объективной. «Если бессознательная активность присутствует всегда, значит, никогда нельзя выйти из системы, чтобы понаблюдать, как она действует, сохраняя абсолютную объективность»[3]. По мнению Джона Форрестера, мы должны не обсуждать, является ли анализ наукой, а задаться вопросом, что это за дисциплина. Он считает, что это стабильная дисциплина, приносящая знания, это «наука о людях, справляющаяся со сложностями и разнообразием жизни на основании наблюдений натуралиста»[4]. Психоаналитик Майкл Парсонс подчеркивает субъективный характер нашей теории: «Уникальность психоанализа в том, что он объединяет в себе научное и личное... Его научность коренится в его личностной природе. Он научен лишь постольку, поскольку он также личностен»[5].

Создание теории – это естественная деятельность, которая может способствовать прогрессу знаний в нашей профессии. В противовес одностороннему взгляду на мир, плюрализм равно ценит различные мнения, охватывая и конфликт, и компромисс. Он по самой своей природе признает важную роль субъективности. Но вместе с тем сам плюрализм – нечто сложное, комплексное. Сэмюэлс определяет его как «отношение к конфликту, которое пытается примирить противоречия, не навязывая им ложного разрешения и не упуская из виду уникальную ценность каждой позиции». [6]

Это публичное лицо теории. Однако, наш «перенос на концепцию переноса» обнаруживает более темную личину, которая очень легко может стать поводом для ожесточенной критики и эмоциональных конфликтов среди наших коллег. Например, те, кто много работает в переносе, по мнению других, утратили суть своей юнгианской идентичности, уступив психоаналитикам. С другой стороны, тех аналитиков, которые недооценивают перенос, рассматривая его как искажение анализа, часто упрекают в том, что они слепо цепляются за идеи Юнга об архетипах, невзирая на новые научные данные, или не замечают важных аспектов переноса, требующих внимания.

Поэтому плюралистический идеал может быть очень хорош в теории, но ему гораздо труднее следовать на практике. Ведь, создавая какую-то теорию, мы всегда вкладываем в нее так много чувств. Более того, часто бывает трудно отделить наше доверие к той или иной теории от нашей приверженности тем, кто ее породил, будь то фигуры внешние или внутренние, уважаемые нами или те, к кому мы относимся пренебрежительно.

Некоторые авторы видят в плюрализме реальную опасность. Джин Нокс полагает, что «если полностью отвергнуть научную парадигму, тогда плюрализм может легко соскользнуть в множественность пост-модернистского теоретического нарративизма, тексты которого никак не связаны с растущим объемом полученных другими дисциплинами эмпирических данных о том, каким образом ум получает и организует информацию»[7]. Она убеждена, что мы должны выводить теории из какого-то другого источника, в частности, из данных о способности к познанию и развитию, которые были эмпирически подтверждены в других областях знаний.

Однако Джордж Хогенсон[8], цитируя Патрицию Китчер[9], сознает опасность обращения к другим дисциплинам. «Как только творческий исследователь из одной дисциплины становится зависимым от открытий, совершаемых в другой, он или она обязательно становится уязвимым ко всем превратностям этой науки и проиcходящим в ней изменениям».

Энтони Стивенс, как и Нокс, довольно скептически относится к плюрализму: «Моя позиция состоит в том, что и плюрализм и контекстуализация имеют право на существование, но юнгианская психология разрушит себя, если не признает определенные базовые принципы, которые являются не «верованиями» или «измышлениями», а гипотезами, прошедшими определенную эмпирическую проверку»[10]. Гамильтон, более того, полагает, что плюрализм - это идеал, и мы редко следуем ему в жизни: «Психоанализ развился в конгломерат монистических систем, которые конкурируют друг с другом, претендуя на исчерпывающее объяснение человеческой патологии и развития»[11]. Людей, по-видимому, привлекает плюрализм, но он выглядит серым по сравнению с более однозначными черно-белыми теориями. Мнение Гамильтон перекликается не только с некоторыми дебатами, ведущимися сегодня среди юнгианских аналитиков, но также и с дискуссиями между британскими психоаналитиками – фрейдистами и кляйнианцами.

Определения переноса

Различные авторы дают как будто бы сходные, но на самом деле слегка отличающиеся друг от друга определения переноса. Все они, кажется, согласны, что перенос – бессознательная форма проекции пациента на аналитика, и что это универсальный феномен. В «Тэвистокских лекциях» Юнг писал о переносе следующее:

«Термин «перенос» - перевод немецкого слова “Übertragung”. Буквально это слово означает «перетащить что-либо с места на место»... Психологический процесс переноса – это частная форма более общего процесса проецирования... который переносит субъективные содержания любого характера на объект».[12]

Юнг здесь делает акцент на «субъективных содержаниях любого характера», имея в виду как личностный, так и архетипический аспекты.

Фрейд сначала считал, что перенос блокирует динамику процесса, что это вид сопротивления: «Перенос в аналитическом лечении вначале всегда предстает перед нами как сильнейшее оружие сопротивления, и мы вправе сделать вывод, что интенсивность и стойкость переноса представляют собой воздействие и выражение сопротивления»[13]. Он ввел понятие «невроза переноса», имея в виду навязчивое желание воспроизводить в настоящем вытесненный материал из прошлого вместо того, чтобы просто вспоминать его[14]. Позиция Фрейда подразумевает, что проекции переноса будут неизбежно ощущаться в аналитических взаимоотношениях между пациентом и аналитиком:

«Решающая часть работы заключается в том, что в отношении пациента к доктору – в «переносе» – «переиздаются» старые конфликты, в которых пациент хотел бы вести себя так же, как в прошлом, в то время как мы, призывая на помощь все имеющиеся в распоряжении пациента психические возможности, побуждаем его прийти к новому решению. Таким образом, перенос становится полем битвы, где сталкиваются все эти противостоящие друг другу силы»[15].

Гарольд Блум, современный психоаналитик-фрейдист, утверждает, что перенос - это фактически «возвращение вытесненного», такое возвращение, при котором воспоминания, вытесненные в скопление бессознательных фантазий, проникают в аналитическое настоящее[16]. Блум указывает, что перенос не есть буквальное повторое проигрывание прошлых объектных отношений пациента. Скорее это компромиссное образование, бессознательная фантазия, которая объединяет различные компоненты: реальный опыт, представления о себе и объекте, защиты и факторы супер-эго. Отсюда мы можем заключить, что именно представления и фантазии о внутренних объектах имеют тенденцию проецироваться на аналитика, и они-то и подвергаются анализу. Акцент, который Блум вслед за Фрейдом делает на вытесненном бессознательном, можно противопоставить большему интересу Юнга к проецируемому содержимому невытесненного бессознательного – тому, которое он называл «коллективным бессознательным». Я вернусь к этому далее в этой же главе.

Определение переноса, данное Фордхэмом, более специфично: это «неопределенное количество (бессознательных) восприятий аналитика пациентом, вызванных проекцией отщепленных или неинтегрированных частей психики пациента на или в аналитика» (курсив Дж.Винер)[17]. Фордхэм использует два предлога: «на» и «в», и хотя он не объясняет различие в их употреблении, но, похоже, подразумевает, что различны природа и сила проективных процессов. Предлог «на» указывает нечто менее интенсивно проецируемое и в меньшей степени воспринимаемое аналитиком, который соблюдает традиционный нейтралитет и поэтому способен заниматься проекциями пациента. «В» предполагает более мощную проективную идентификацию, которая вторгается в аналитика и воздействует на него, нравится ему это или нет.

Фордхэм пишет также об «отщепленных или неинтегрированных» частях психики пациента, демонстрируя, что при разработке своей новаторской теории о самости и ее развитии в младенчестве и детстве он пытается связать юнгианские и кляйнианские идеи. Эти два термина («отщепленный» и «неинтегрированный») довольно сильно различаются по значению[18]. Термин «расщепление»был впервые использован Мелани Кляйн и ее последователями для описания механизма примитивной защиты, к которому люди прибегают, стремясь сохранить позитивные переживания и избавиться от негативных, невыносимых, чтобы они не заражали друг друга. Это - самый ранний процесс формирования внутренних объектатов. Кляйн критиковали за то, что она создавала модель «нормального» функционирования на основе клинических данных анализа больных и травмированных детей. Фордхэм приберегает термин «расщепление» для обозначения дезинтегрированного патологического переживания, которое угрожает захватить ребенка или взрослого. При описании же динамического процесса, посредством которого первичная самость тянется к объекту и интернализирует переживание[19], Фордхэм предпочитает опираться на идею де-или реинтеграции. Его выражение «неинтегрированные части психики пациента» предполагает, что он говорит скорее о «еще не известном», нежели о чем-то патологическом или защитном. В конце концов, расщепление необходимо только тогда, когда этому процессу что-то серьезно мешает.

Двойственное отношение Юнга к переносу

Стоит лишь просмотреть работы Юнга – и обнаружится непостоянство его взглядов на перенос. Юнг оставил в наследство своим сторонникам запутанный клубок мыслей и чувств, связанных с переносом. И это может только добавить жару в ведущиеся ныне горячие дебаты на эту тему. Тем авторам, которые хотели бы найти у Юнга подтверждение своих собственных воззреий на перенос, эта неопределенность Юнга предоставляет массу возможностей «сглаживать углы»[20]. Не следует забывать, что идеи Юнга о переносе возникли в специфическом контексте работы с пациентами, которых он вел в то время. Это были люди, в основном уже перешагнувшие во вторую половину жизни, которые приезжали в Швейцарию из-за границы на недолгое время, в течение которого они, вероятно, посещали также его лекции и семинары.

Уоррен Штейнберг и Фордхэм составили хронологическое описание развития идей Юнга о переносе за период более 35 лет[21]. На протяжении этого периода Юнг часто противоречил сам себе, причем иногда даже в одной и той же работе. Бывает, что авторы меняют свою точку зрения по мере разработки идеи (будем надеяться, с достаточной скромностью); изменения мнения Юнга можно понимать в контексте эпохи, в которой его труды были написаны, споров того времени, а также принимая во внимание тех людей, к которым эти труды были обращены. В книге «Юнг как писатель» Сьюзен Роулэнд проявляет великодушие к Юнгу по этому поводу. Она утверждает, что сердечная вера Юнга в творческие способности психики сказывалась и на стиле его письма: «Для Юнга статья или книга имели какую-либо ценность, только если сохраняли следы спонтанности, которую он считал неотъемлемой частью функционирования психики»[22]

Однако это еще не объясняет, почему в трудах Юнга так много неопределенности относительно переноса. Штейнберг высказывает мнение, что это единственная область, где у Юнга можно встретить такие серьезные противоречия, и причиной в том, что Юнга задело и разозлило, что Фрейд не оценил его идеи по достоинству[23]. Штейнберг также считает, что у Юнга были эмоциональные проблемы с переносом его пациентов, особенно с эротическими переносами и их воздействием на него. «Это, возможно, привело его к умалению роли личностного компонента в переносе и к попыткам найти другие средства лечения его пациентов»[24].

Действительно, в трудах Юнга можно найти подтверждение мнения Стейнберга: «Лично я только рад, когда перенос осуществляется в мягкой форме, остается практически почти незаметным. В этом случае требуется гораздо меньшее личное участие и возможно ограничиться другими достаточно действенными терапевтическими факторами» [25]. Лечение Сабины Шпильрейн, первой аналитической пациентки Юнга, предоставляет убедительные свидетельства его сложных взаимоотношений с переносом. В недавно обнаруженном письме Юнга – его первом обращении к Фрейду после выписки Сабины Шпильрейн из больницы Бюргхольцли – он пишет следующее: «Во время лечения пациентка имела несчастье влюбиться в меня... В этой ситуации ее мать хочет, если это усугубится, поместить ее в другое место для лечения, с чем я, естественно, согласен!»[26]

То, что были задеты чувства Юнга и он был разгневан, видно в одном из его личных писем к Шпильрейн: «Я устранил из своего сердца всю горечь по отношению к Вам, которая там все еще обитала. Несомненно, эта горечь оставалась не от Вашей работы... но от того, что было раньше, от тех внутренних страданий, которые я из-за Вас испытывал, и которые Вы испытывали из-за меня»[27].

Джозеф Хендерсон, один из тех, кто проходил анализ у Юнга, вспоминает его методы. Он помнит, что в тех случаях, когда у пациентов появлялся слишком сильный перенос на Юнга, он отправлял их к Тони Вульф, чтобы она «напомнила» им, как выразился Юнг, «об их специфических проблемах и практических решениях, возникающих при гибком использовании редуктивного метода анализа»[28].

Фордхэм более снисходителен по отношению к непоследовательности Юнга в вопросе о переносе. По его мнению, если читатель наберется терпения, то найдет в трудах Юнга резонное объяснение, почему, в критические моменты, он придерживался того или иного мнения[29]. Используя в качестве примера «Тэвистокские лекции», он показывает, что Юнг, возможно, занимал негативную позицию по отношению к переносу, досадуя, что вопросы слушателей о переносе отвлекают от его любимой темы – исследования материала архетипического сна.

В качестве клинического материала для этой лекции я хотела бы использовать отрывки из переписки Юнга и Фрейда весной и летом 1909 года[30]. Эти письма представляют собой пленительные и трогательные свидетельства не только ранних попыток Юнга справляться с переносом – в частности, эротическим переносом в работе с Сабиной Шпильрейн, – но и отношения Фрейда к трудностям своего друга. В 1909 году Юнг был для Фрейда «золотым мальчиком», его любимым учеником, которого не в чем было упрекнуть. Из-за своего переноса на Юнга Фрейд, кажется, видел сложные взаимоотношения между Юнгом и Шпильрейн в искаженном свете. Временами Фрейд поддерживал Юнга почти безоговорочно, вместо того, чтобы энергично и тщательно разбираться вместе с Юнгом в трудностях переноса и контрпереноса, которые тот испытывал при анализе Шпильрейн, - в этом ему явно требовалась помощь.

Вот отрывки, которые я выбрала:

7 марта 1909, Юнг – Фрейду:

Комплекс играет со мной дьявольские шутки: одна женщина, которую много лет назад я с невероятными усилиями вытащил из затяжного невроза, ответила на мое доверие и дружеское отношение к ней самым оскорбительным образом, какой только можно себе представить. Она подняла отвратительный скандал только из-за того, что я отказал себе в удовольствии подарить ей ребенка. Я всегда вел себя как джентльмен по отношению к ней, но по меркам моей довольно чувствительной совести я, тем не менее, не чувствую себя полностью чистым. Это-то и причиняет наибольшую боль, потому что мои намерения были всегда благородны. Но Вы же знаете, как это бывает, – дьяволу даже самые лучшие вещи годятся для фабрикации мерзости. За это время я приобрел несказанную мудрость в брачных делах, потому что до сих пор я имел абсолютно неадекватное представление о своих полигамных компонентах, несмотря на весь мой самоанализ. Теперь я знаю, где и как заковать этого дьявола в кандалы. Эти болезненные, но весьма благотворные уроки адски разбередили мне душу, но именно по этой причине, я надеюсь, они привили мне моральные качества, которые будут крайне полезны мне в дальнейшей жизни. Мои отношения с женой стали в результате значительно прочнее и глубже.[31]

9 марта 1909, Фрейд – Юнгу

Я тоже слышал о Вашей пациентке, благодаря которой Вы познакомились с невротической благодарностью отвергнутой женщины. Когда Мутман пришел навестить меня, он говорил о некой даме, которая представилась ему как Ваша любовница, считая, что на него произведет должное впечатление тот факт, что Вы обладаете такой свободой. Мы оба решили, что ситуация на самом деле совсем иная и что единственным возможным объяснением является невроз этой женщины. Таковы издержки нашего ремесла – быть оклеветанным и опаленным самой любовью, с которой мы имеем дело в нашей работе. Тем не менее, мы, конечно, не собираемся бросать наше занятие из-за этого. Navigarenecesseest, viverenonnecesse. [Необходимо плыть, выжить не обязательно][32].

11 марта 1909, Юнг – Фрейду

Ваши добрые слова успокоили меня и облегчили душу. Вы можете быть уверены, что не только сейчас, но и в будущем ничего подобного тому, что у Вас было с Флиссом, не случится со мной. Я пережил так много подобного, и научился поступать противоположным образом. За исключением моментов страстной увлеченности, моя привязанность длительна и надежна. Лишь в последние две недели дьявол истязает меня в форме невротической неблагодарности. Но я не изменю из-за этого психоанализу. Наоборот, это учит меня, как лучше поступать в будущем[33].

4 июня 1909, Юнг – Фрейду

Шпильрейн – это та женщина, о которой я Вам писал... Так как я знаю по опыту, что она немедленно впадет в рецидив, как только я лишу ее своей поддержки, я продлевал наши отношения в течение этих лет и, в конце концов, обнаружил, что я морально обязан ответить ей большой мерой своей дружбы. Так продолжалось до тех пор, пока я не заметил, что маховик закрутился сам по себе, чего я не ожидал. Тогда я, наконец, порвал с ней. Конечно, она систематически строила планы моего сооблазнения, которое я считал неуместным. Теперь она жаждет мести. В последнее время она распространяет слух, что я скоро разведусь с моей женой и женюсь на некоей девушке-студентке. Этот слух привел в возбуждение не одного моего коллегу. Мне неизвестно, что она планирует сейчас. Подозреваю, что ничего хорошего, если только Вам не навязали обязанность служить посредником между нами. Само собой разумеется, я совершенно порвал с ней. ...

Сверх всего этого, мой милый комплекс, естественно, пришел в действие и начал вставлять большие палки в колеса... Теперь, конечно, весь этот набор хитрых трюков сложился в совершенно ясную мне картину.[34]

7 июня, Фрейд – Юнгу

Хотя такой опыт болезнен, он необходим, и его трудно избежать. Без него мы не можем познать реальную жизнь и то, с чем имеем дело. Я сам никогда так сильно не попадался, но подходил очень близко к подобной ситуации в ряде случаев и еле-еле уносил ноги. Я полагаю, что только суровая необходимость продолжать работу и тот факт, что я был на 10 лет старше, чем Вы сейчас, когда занялся психоанализом, спасли меня от переживаний, подобных Вашим. Но вред, нанесенный этим опытом, преходящий. Такие случаи помогают нам выработать толстокожесть, нужную, чтобы обрести власть над «контрпереносом», – ведь именно он, в конце концов, постоянная наша головная боль. Этот опыт учит нас смещать наши собственные аффекты с наибольшей пользой. Это – благословение под маской зла.[35]

12 июня 1909, Юнг – Фрейду

Я должен был сказать себе, что если бы мой друг или коллега оказался в такой же трудной ситуации, я написал бы ему в том же ключе. Я должен был сказать себе это, потому что мой отцовский комплекс все время исподволь внушал мне, что Вы не примете эту историю так, как Вы ее приняли, а устроите мне хорошую головомойку, более или менее прикрытую завесой братской любви. Ведь, в самом деле, было бы слишком уж глупо, если бы из всех людей именно я, Ваш сын и наследник, стал растрачивать Ваше наследство так безрассудно, как будто я ничего не знал об опасностях этой работы.[36]

18 июня 1909, Фрейд – Юнгу

Фройляйн Шпильрейн признала в своем втором письме ко мне, что ее дело имеет отношение к Вам; за исключением этого она своих намерений не раскрыла. Мой ответ был чрезвычайно мудр и проницателен. Я сделал вид, будто, подобно Шерлоку Холмсу, на основании самых смутных намеков угадал ситуацию (что, конечно, было не слишком трудно после Ваших сообщений), и предложил более подходящую процедуру, нечто эндо-психическое. Будет ли это иметь эффект, я не знаю. Но умоляю Вас: не реагируйте слишком сильно и не заходите слишком далеко в своем раскаянии. Помните великолепную фразу Лассаля о химике, у которого треснула пробирка: «Слегка нахмурившись по поводу сопротивления, оказанного ему материалом, он продолжил свою работу». Учитывая, с каким материалом мы работаем, нам никогда не удастся избежать маленьких лабораторных взрывов. Возможно, мы недостаточно наклонили пробирку, или нагрели ее слишком быстро. Таким образом мы узнаем, в какой степени проблема заключается в материале, а в какой зависит от того, как мы с ним обращаемся.[37]

21 июня 1909, Юнг – Фрейду

У меня хорошие новости по поводу моей истории со Шпильрейн. Я видел происходящее в чересчур черном свете... Позавчера она (Шпильрейн) появилась здесь, в моем доме, и у нас состоялся весьма достойный разговор, в течение которого обнаружилось, что слухи и перешептывания обо мне вовсе не исходят от нее. Мои представления об их источнике, вполне объяснимые с учетом обстоятельств, приписывали эти слухи ей, но теперь я должен отказаться от этого мнения. Более того, она освободилась от этого переноса лучшим и приятнейшим способом, и у нее не было рецидива (кроме приступа рыданий после сепарации). Ее намерение прийти к Вам не преследовало никаких каверзных целей. Она только хотела подготовить почву для разговора со мной... Под влиянием своего заблуждения, будто я – жертва сексуальных домогательств своей пациентки, я написал ее матери, что я не удовлетворял сексуальные желания ее дочери, а был просто ее доктором, и что мать должна освободить меня от нее. Учитывая тот факт, что незадолго до этого пациентка была моим другом и пользовалась моим совершенным доверием, мои действия были актом жульничества, в чем я очень неохотно признаюсь Вам как своему отцу... Прошу у Вас прощения много раз за то, что моя глупость вовлекла Вас в это щекотливое положение.[38]

30 июня 1909, Фрейд - Юнгу

Не вините себя за то, что втянули меня в это. Это не Вы сделали, а она. Да к тому же дело закончилось ко всеобщему удовлетворению.[39]

Эти отрывки – захватывающее чтение, и, с моей точки зрения, проливают свет на двойственное отношение Юнга к переносу, отразившееся в его произведениях. Начав свою первую аналитическую работу со Шпильрейн, Юнг недвусмысленно заявляет, что некий присущий ему комплекс – вероятно, его уязвимость в отношении эротических чувств к женщинам – «ставил большие палки в колеса» во время анализа и проявлялся очень ярко. Когда у Юнга возникли проблемы с пациенткой, обращение за помощью к Фрейду оказалось этически разумным решением. Хотя письма предполагают, что Юнг проработал то, что мы сегодня назвали бы «отыгрыванием контрпереноса», и что Юнг трансформировал его с помощью Фрейда из гнева на свою пациентку в более рефлексивное и товарищеское чувство раскаяния, понятно, что этот опыт, вероятно, заставил его остерегаться слишком большой личной вовлеченности в переживания пациентов. Эти свидетельства позволяют предположить также, что взаимная идеализация, существовавшая между Фрейдом и Юнгом в тот период, должно быть, ослепила их обоих на некоторое время, не позволив им размышлять, что так необходимо для понимания динамики переноса. Вскоре после этого инцидента эта идеализация с неизбежностью превратилась в разочарование и, в конце концов, привела к разрыву их отношений, еще дальше оттолкнув Юнга от темы переноса, так как перенос был в высшей степени важен для Фрейда.

Я не могу закончить мой комментарий к переписке Юнга с Фрейдом, не упомянув об адресованных Юнгу поразительных замечаниях Фрейда по поводу того, как аналитик должен обращаться с контрпереносным аффектом. (Я вернусь к этой теме в Главе 3). Фрейд начинает с необходимости для аналитика «властвовать над контрпереносом», что влечет за собой необходимость выработать в себе «толстокожесть», чтобы его не могли захватить чувства и желания. Позже, однако, Фрейд представляет нам удивительно современное описание контрпереноса. Используя аналогию Лассаля с химиком, пытающимся понять, почему его пробирка внезапно треснула, он предупреждает Юнга о неизбежных «маленьких взрывах» во время анализа и объясняет, что они могут быть средством узнать на собственном опыте, был ли взрыв вызван чем-то внутренне присущим отношениям между пациентом и аналитиком или тем, что аналитик не вполне справился с ситуацией.

Взгляды Юнга на перенос

Несмотря на свою непоследовательность, Юнг внес значительный теоретический вклад в изучение переноса, подчеркивая его терапевтическую направленность, наличие определенной цели и значение «настоящей» личности аналитика.

В 5-й «Тэвистокской» лекции Юнг описал 4 стадии, которые, по его мнению, необходимы в работе с переносом[40]. Я излагаю его стадии своими словами:

1. Помочь пациентам распознать и оценить их субъективные образы, личные фигуры, внутренние объекты и т.п., которые проецируются на аналитика.

2. Во время проработки этих образов помогать пациентам отличать свои личные проекции от безличных или архетипических.

3. Помочь пациентам дифференцировать личные отношения с аналитиком и безличные факторы и осознать, что эти отношения не только личные, но несут в себе вне-личностное, архетипическое начало, которое может повести их дальше вперед.

4. Помочь пациентам осознать, что «сокровище» лежит внутри, а не снаружи, и что оно не находится больше в объекте, от которого они зависят. Юнг называл это «объективацией безличных образов», которая составляет существенную часть процесса индивидуации.

Эти стадии содержат очень сложные идеи о природе и роли переноса. Однако сами по себе эти утверждения не помогают начинающим аналитическим психологам понять, как надо работать с материалом переноса. Возникают вопросы, как различать личные и архетипические проекции переноса, действительно ли этот процесс происходит, следуя таким четким стадиям, и как работать с защитами от процессов, которые Юнг описал в вышеупомянутых 4-х стадиях.

Главная трудность состоит в том, что Юнг не объяснил нам, как именно следует действовать на этих стадиях – возможно, потому, что, по его мнению, методика обесценивает индивидуальную природу анализа. Кроме того, его теория не учитывала роль младенчества и развитие самости от рождения. Его подход к переносу можно скорее счесть применимым для взрослых и изощренным.

Каковы бы ни были ограничения клинического использования этих 4-х стадий на практике, в них заключены основные идеи Юнга о переносе:

а) Юнг, как и Фрейд, в целом выступает за анализ инфантильного переноса:

«Высшее достижение, к которому он [аналитик] может стремиться, лишь то, чтобы воспитывая своих пациентов, сделать их самостоятельными людьми и освободить их от бессознательной замкнутости в инфантильных границах. Следует, стало быть, анализировать перенос – задача, которую священник не решает»[41].

б) В противоположность Фрейду, которого интересовали причинные связи, Юнг делал упор на целевой ценности переноса. В одном из своих ранних писем доктору Лёю он пишет:

«Пока мы будем рассматривать жизнь ретроспективно, как это делают в венских психоаналитических книгах, мы никогда не поймем вполне правильно таких индивидов [невротиков] и никогда не принесем им желаемого спасения (…) Сила же, заставляющая других стряхнуть с себя консервативное отношение к отцу, - вовсе не инфантильная строптивость, а властное стремление к утверждению собственной личности путем борьбы, являющейся для них неоспоримым жизненным долгом» [42].

Опираясь на идеи Аристотеля, Юнг проводит различие между двумя видами причинной связи, causaefficiens и causafinalis, чтобы прояснить предпочитаемый им акцент на целевых аспектах психики[43]. Сausaefficiens ищет причины происходящего, тогда как causafinalis спрашивает, с какой целью это происходит. В отличие от Фрейда, Юнг считает, что, помогая пациенту соединить его прошлые переживания с настоящим, мы помогаем ему не только понять, каким образом эти прошлые переживания могли вызвать проблемы в настоящем, но и двигаться вперед. Как полагает Юнг, понимание корней эмоциональных проблем пациента и неизбежно связанного с ними регресса может облегчить соприкосновение с областью архетипического. По его мнению, пациенты проецируют еще не известные им части себя на аналитика, чтобы изучить их.

в) Юнг чувствовал себя увереннее, пользуясь синтетическим методом.

Он критиковал Фрейда за чрезмерный акцент на младенчестве и за его редуктивный метод, так как считал, что это влечет за собой недооценку настоящего, а также потенциального значения для индивида бессознательных спонтанных продукций, таких как образы сновидений и симптомы. Предпочтение, отдаваемое Юнгом синтетическому методу, (хотя и не исключительное) отражало его мнение, что бессознательное носит целевой характер и способно создавать символы.

Мы знаем, что возможно интерпретировать фантазийное содержание инстинктов или как знаки, автопортреты инстинктов, т.е. редуктивно-упрощенно, или как символы, передающие духовное значение естественных инстинктов.[44]

г) Юнг различал личностный и архетипический переносы.

В своих стадиях прохождения анализа он описывает как образы, проникающие в перенос из личного опыта пациентов, так и те, которые исходят из безличных структур психики. Когда читаешь работы Юнга, создается впечатление, что он хотел убрать с пути личное, чтобы оно не мешало с бóльшим интересом заняться архетипическим, трансперсональным переносом, однако на самом деле в своих трудах он признавал значение и того, и другого:

«Личностные проекции должны раствориться, и они могут раствориться через осознание их. Но безличные проекции нельзя убрать, потому что они принадлежат структурным элементам психики. Они – не остатки прошлого, которые надо перерасти; они, наоборот, представляют собой целенаправленные и компенсаторные функции крайней важности»[45].

Архетипический перенос имеет две специфические особенности. Во-первых, архетипические проекции переноса являются частями самости, которые еще не интегрированы. Во-вторых, когда они возникают во время работы, их содержание предполагает, что они представляют собой коммуникацию, которая устремлена вперед в будущее и готовит психику к индивидуации. Материал архетипического переноса не требует интерпретации, но скорее нуждается в некотором признании в ходе анализа. Некоторые юнгианские аналитики амплифицируют материал, возникающий из архетипического содержания переноса, обращаясь к мифам и различным историям.

д) Юнг достиг понимания архетипической природы процесса переноса интуитивно и путем рассуждений. Это ясно отражено во всей его работе «Психология переноса», и в особенности в описании феноменов переноса с использованием иллюстраций из RosariumPhilosophorum… Его утверждения справедливы и по сей день.

«В случае возникновения переноса он должен быть подвергнут лечению во избежание дальнейшего распространения невротического абсурда. Перенос как таковой является естественным феноменом, возникающим не только в ходе психотерапевтического сеанса, а всюду и, подобно всем неосознанным проекциям, способным стать поводом к самым абсурдным проявлениям. Медицинское лечение переноса дает пациенту бесценную возможность выйти из своих проекций, пережить потери и интегрировать свою личность» [46].

е) Юнг полагал, что можно и нужно добиваться разрешения переноса: «[Возможность] освободить терапевта от проекций пациента (…) представляется желательной для обоих и в случае успеха регистрируется в качестве позитивного результата»[47].

Хендерсон, как и Юнг, полагал, что проекции переноса можно проработать, сохраняя «символическую дружбу» с аналитиком, особенно на поздних стадиях анализа, когда личностный перенос уже проработан[48].

В отсутствие личного аналитика Юнг обратился к изучению истории, антропологии и мифологии, чтобы подкрепить свои интуитивные выводы о бессознательной психике и отношениях между пациентом и аналитиком. Некоторые авторы рассматривают его детальное раскрытие аналитических отношений на основе алхимического трактата “RosariumPhilosophorum” (см. Гл. 4) как его главный труд. Однако это произведение не каждому по вкусу. Его трудно понять, и аналитик, который стремится усовершенствовать свою клиническую практику, может заблудиться в его абстрактных метафорах. Тем не менее, параллель Юнга между стремлением индивида к внутренней целостности и алхимическим поиском философского камня действительно оригинальна и демонстрирует, как Юнг распространяет термин «перенос» на аналитические отношения в целом, в отличие от тех более конкретных определений переноса, которые цитировались выше. Здесь я отсылаю читателя к обстоятельному разбору этой серии гравюр, осуществленному в работах Кристофера Перри и Джин Кирш, которые проясняют значение этих определений для повседневной аналитической практики[49].

Пост-юнгианский вклад в понимание переноса

Один из наиболее значительных в методологическом отношении вкладов последователей Юнга в теорию и клиническое использование переноса был сделан Мэри Уильямс в работе об отношениях между личным и коллективным бессознательным[50]. Уильямс придерживается мнения, что при лечении пациентов Юнг не разделял эти понятия абсолютно произвольно, хотя его письменные труды могут произвести такое впечатление. Она указывает, что при создании образов и паттернов личное и коллективное бессознательное всегда взаимозависимы: «Нет никакой нужды вытеснять что-либо из личного опыта, если эго не чувствует угрозы со стороны архетипического содержания этого опыта. Деятельность архетипов, формирующих миф данного индивида, зависит от материала, предоставляемого личным бессознательным... концептуальное разделение этих понятий необходимо в целях описания, но представляется нежелательным на практике»[51].

Большая часть современных юнгианских работ уделяют особое внимание клинической практике, развивая идеи Юнга таким образом, чтобы они стали более доступными и значимыми для практикующих психотерапевтов. Один из первых аналитиков, исследовавших и поставивших под сомнение некоторые ключевые положения Юнга о переносе, Майкл Фордхэм в своих многочисленных трудах часто и успешно иллюстрирует теорию описаниями случаев из практики для того, чтобы в живой форме донести идеи Юнга до практикующего терапевта[52]. Фордхэм не доверял убеждению Юнга, что надо полагаться на личность аналитика (см. Гл. 2), потому что считал, что у пациента это легко может привести к идеализации, а у аналитика – к отыгрыванию. По его мнению, принципиально важно то, каким образом аналитики управляют переносом. Аналитические психологи, которые отворачиваются от слова «техника», считая, что она преуменьшает значение личности в анализе, рискуют тем, что их наблюдение над процессом взаимодействия будет недостаточно глубоким. Проведенное Фордхэмом исследование синтетического метода Юнга привело его к пессимистическому выводу о возможностях просветительского подхода в работе с переносом пациентов, особенно если речь идет об интенсивном или даже бредовом переносе, который возникает в анализе пограничных личностей и пациентов с серьезными нарциссическими нарушениями...

Следуя юнговскому разграничению личностного и архетипического переноса и принимая во внимание, как трудно было Юнгу на раннем этапе справляться с проекциями переноса, Альфред Плаут делает вывод, что на аналитика не может не влиять архетипический перенос, который неизбежно «воплощен» во внутренней проецируемой фигуре[53]. «Я все же считаю, что в отдельных случаях у аналитика есть возможность воплотить какой-либо архетипический образ, допустить «первозданный волшебный мир»[54]. При этом аналитик подвергается опасности идентифицироваться с этой фигурой; он может не распознать эту опасность, а может почувствовать ее и сопротивляться ей.

Другие авторы строят психологические мосты между центральными идеями Юнга и практикой сегодняшнего дня. Дороти Дэвидсон показывает, что хороший анализ может стать разновидностью проживаемого активного воображения и подчеркивает, что аналитику необходимо, получая проекции переноса от пациентов, иметь установку, благоприятную для внутреннего процесса активного воображения[55]. В одной из более поздних работ Джозеф Кэмбрэй, используя литературу о субъективности и интерсубъективности, переформулировал юнговский метод амплификации, представив его как внутренний процесс, возникающий в ходе контрпереносной реакции аналитиков на пациентов. Его статья помогает преодолеть разрыв между теми аналитиками, которые признают ценность амплификации для своей работы, и теми, кто отвергает ее. Кэмбрэй пишет: «чтобы использовать амплификацию наиболее полно, нужно признаться себе, насколько тебя самого зацепили образы и истории, пришедшие в голову, и это главное»[56]. Далее в этой книге вы найдете ссылки и на другие последние пост-юнгианские и психоаналитические исследования переноса и контрпереноса.

Несмотря на эти недавние попытки Уильямс, Плаута, Дэвидсон и Кэмбрэя находчиво связать некоторые оригинальные идеи Юнга с современной практикой, я считаю, что идеи Юнга о переносе представляют собой поистине запутанное наследство, доставшееся нам, юнгианским аналитикам. Используя отрывки из писем Фрейда и Юнга, я проиллюстрировала попытки Юнга проработать мощные проекции переноса и сопровождающие их аффекты контрпереноса при лечении Сабины Шпильрейн. Этот опыт, вероятно, заставил его быть настороже относительно будущих интенсивных переносов со стороны пациентов. По мере того, как Фрейд и Юнг отстранялись друг от друга, растущий интерес Фрейда к переносу, возможно, способствовал отходу Юнга в сторону других направлений исследования. Однако этих двух причин недостаточно, чтобы объяснить эмоционально напряженные разногласия относительно значения переноса, ощутимые в юнгианском мире сегодня.

Для этого мы должны рассмотреть несколько примеров концептуальной путаницы. Все юнгианские аналитики вроде бы, согласны, что перенос происходит и что это естественный архетипический процесс с целенаправленной функцией. Пациенты бессознательно проецируют еще неизвестные им аспекты своей психики на аналитика для того, чтобы через аналитика узнать больше о себе. Тем не менее, определенные разногласия начинают всплывать, когда мы задаем следующие вопросы: «Как мы работаем с проекциями переноса наших пациентов?» и «Насколько важными мы их считаем для нашего терапевтического воздействия?»

Понятно, что неоднозначное отношение Юнга к переносу создает трудности для аналитиков. В поисках большей ясности и определенности некоторые обратились к психоанализу, где благодаря большому интересу к переносу среди фрейдистов и кляйнианцев было конкретизировано, обрело плоть и кровь, и само это понятие, и его применение на практике. Другие авторы, более строго придерживаясь ключевых идей Юнга, выбирают, как и Юнг, работу с личностным переносом только в случае необходимости, проявляя больший интерес к способам развития символической способности у пациентов. За этими компромиссными решениями лежит настоящий гордиев узел теоретических несообразностей, который сказывается на клинической работе с переносом.

Употребление Юнгом термина «перенос»

Читая размышления Юнга о переносе, я думаю, что хотя его тексты содержат несколько последовательных определений (например, когда он пишет об Übertragung, переносе чего-либо с одного места на другое), Юнг вначале пользовался термином «перенос» слишком широко и туманно. Он не хотел сводить значение этого термина к проекциям родительских имаго. Вместо этого он предпочитал определение, которое охватывало бы не только архетипические и личностные проекции в настоящем, но и оставляло бы место для символического ребенка[57]. Слишком широкое определение может привести к тому, что понятие переноса совсем потеряет свое значение и станет описанием аналитических отношений в целом, а не специфических аспектов этих отношений, описанных выше.

Интерес Юнга к алхимии и к символике RosariumPhilosophorum подразумевал метафору не только процесса индивидуации, но и стадий развития в аналитических отношениях, - то, что Юнг и называет «переносом».[58] Это соединение процесса и результата сбивает с толку. Юнг противопоставляет в анализе первоначальный опыт participationmystique[*] (процесс) – то, что мы сегодня назвали бы «проективной идентификацией», при которой проекции личностного переноса во время анализа могут привести к состоянию бессознательной идентичности пациента и аналитика, – и coniunctio (результат), психологический механизм более высокого порядка[59], который является «продуктом определенного развития или даже целью немалых усилий» [60]. Другими словами, это желаемый итог анализа (психоаналитики могли бы назвать его «развитием хорошо функционирующей внутренней пары»), возникающий на более поздних стадиях анализа, когда пациент становится более сознательным. Согласно моим наблюдениям, перенос возникает во время анализа по-разному у разных пациентов. Следует помнить, что перенос – это бессознательный процесс, неотъемлемая часть любого анализа, он бывает сильнее у одних и спокойнее у других; временами он явно направлен прямо на аналитика, в других случаях – на других людей из жизни пациента. Я не вполне уверена, что он развивается по четким стадиям, как предполагал Юнг, и считаю, что мы смешиваем процесс и результат, рассматривая этот термин как описание аналитических отношений в целом.

Различные концепции природы бессознательного

Фрейд и Юнг придерживались различных взглядов на природу бессознательного. Фрейд считал, что перенос – это «новое издание старых конфликтов», как упоминалось ранее[61]. Данное Блумом описание переноса как «возвращения вытесненного» подразумевает, что перенос – по существу повторяющийся и регрессивный процесс, который оставляет мало места для появления чего-то нового[62]. Фрейда интересовало в основном «вытесненное бессознательное». Хотя он признавал, что вытесненное не охватывает всего, что является бессознательным, его техника и подходы пост-фрейдистов по большей части сосредоточены на анализе сопротивления и защит, возникающих в анализе как результат мыслей, которые уже пришли в сознание. Обычно это мысли, которые появились в детстве, но из-за их угрожающего характера были вытеснены. «Суть процесса вытеснения состоит в том, чтобы помешать чему-то стать осознанным. Когда это происходит, мы говорим, что мысль находится в «состоянии бессознательного бытия»[63]. Самого Юнга и сегодняшних юнгианцев больше интересует «невытесненное бессознательное», обычно называемое «коллективным бессознательным». По словам Уильямс, «Юнг уступил личное бессознательное Фрейду, а его вотчиной стали коллективное бессознательное и архетипы»[64]. Коллективное бессознательное, как мы знаем, до конца непознаваемо; Иоланда Якоби выражает это элегантно: «нефальфицированный голос природы, не подверженный суждению рассудка и влиянию среды»[65].

В противоположность концепции Фрейда о вытеснении, визуально представленном в виде некоего горизонтального расщепления, Юнг рассматривал нормальную психику как по преимуществу диссоциированную, подразумевая скорее вертикальное, чем горизонтальное разделение. Вытесненное бессознательное Фрейда отличается от идеи Юнга о суб-личностях, фрагментарных личностях, которые он стал называть «комплексами». Точка зрения Юнга состоит в том, что диссоциация, а не вытеснение является главным механизмом, препятствующим проникновению ментальных содержаний в сознание, но оставляющим пространство для появления «еще не известного», не вытесненного[66]. Диссоциация не обязательно патологична, спонтанные выражения психики с их мотивациями и аффектами не всегда являются защитными. Для Юнга система Фрейда была слишком закрытой, но, что более важно для моей темы, их разные концептуальные представления о природе бессознательного предполагают разное состояние ума аналитиков при работе c проекциями переноса своих пациентов.

Чрезмерное разграничение личного и архетипического переноса

Я уже приводила вполне ясное объяснение Мэри Уильямс о нераздельности личного и коллективного бессознательного. Их и в самом деле нельзя отделять друг от друга, это опасно, так как может привести к идеализации и самого архетипического, и его содержимого. Во введении к своей книге «Юнг и “Нью Эйдж”» Дэвид Тейси (Tacey) приводит этому примеры. Тейси считает, что движение «Нью Эйдж», особенно в США, напрасно присвоило себе Юнга в качестве одного из своих духовных лидеров, «превращая духовную сферу в предмет потребления, предоставляя нам в расфасованном виде древние мудрости, туземные космологии и экзотические спиритуалистические психологические учения, чтобы удовлетворить нашу духовную жажду»[67].

Тейси полагает, что этот потребительский стиль «Нью Эйджа» на самом деле не удовлетворяет наши духовные потребности, так как искусственное поспешное утоление не обеспечивает той подлинности, которой жаждет человеческий дух. Я считаю, что мы очень рискуем, обесценивая роль личного. Поддерживая же постоянную связь личного и архетипического, мы достигаем более целостного и, в конечном счете, ценного опыта работы с переносом.

Различия в толковании смысла

Юнгианцев интересует по преимуществу содержание бессознательного материала и его смысл, а не его источник. Однако различные методы толкования смысла в анализе, вероятно, имеют большое значение при выборе подхода к переносу. Бессознательное обладает естественной склонностью выражать себя в символическом языке. Эти символы несут информацию как для пациента, так и для аналитика. Некоторые аналитики, подобно Юнгу, предпочитают просветительский и синтетический подход к символам, возникающим на сессии и во сне. Такой подход опирается на юнговскую модель психики, являющуюся в основном внутрипсихической. При этом аналитик ищет бессознательные знаки и символы, которые можно истолковать в беседе с пациентом. Другие аналитики, однако, полагают, что бессознательное более естественно проступает через аналитические взаимоотношения в переносе. Архетипическое и его символы возникают из сознательных и бессознательных отношений, что предполагает межличностный подход к аналитическим отношениям и важную роль тонкостей в личных взаимодействиях. Первый подход - это по преимуществу воспринимающая методика в том смысле, что она полагается на естественную энергию и творческую способность самости. Второй подход делает упор, прежде всего, на терапевтическом альянсе и вмешательстве аналитика, а также поисках смысла в аналитических отношениях.

В этой главе я выявила некоторые причины двойственного отношения Юнга к переносу и объяснила, почему он оставил нам такое сложное теоретическое и клиническое наследство. Справляться с различиями всегда нелегко. Мы все стремимся достичь этого, но многочисленные неудачи ждут нас на этом пути. Подход Юнга к переносу был столь непоследовательным из-за его раннего опыта интенсивных личных переживаний с его пациентами. Я считаю, что, прислушавшись к словам Пинтера, приведенным в начале главы, мы можем простить Юнгу те случаи, когда он не слишком четко формулировал свои мысли по этой теме.

Какой бы подход к переносу мы ни выбрали, мы, по всей вероятности, можем упустить нечто ценное, свойственное отвергнутой нами точке зрения. Нам нужно пытаться сопротивляться разделению аналитической психологии на два лагеря по отношению к переносу – на лагерь психологии развития и классический лагерь. В кабинете аналитика важно сохранить жизнь обоим подходам, даже если им не очень уютно в одной постели. Чтобы обуздать архетипическую энергию, необходимую для процесса индивидуации, нам всем – и аналитикам, и пациентам – необходима способность и устанавливать отношения, и творить. Мы обманем ожидания наших пациентов с их очень разными индивидуальными нуждами, если не сможем совместить оба подхода. По моему мнению, это жизненно необходимо аналитическим психологам, которые работают с очень широким кругом разных больных и в частной практике, и в медицинских учреждениях.

Примечания: