Джозеф Б. Перенос: тотальная ситуация

В настоящей статье я намереваюсь обсудить, каким образом мы сегодня используем концепцию переноса в нашей клинической работе. Я подчеркиваю идею переноса как структуры, в рамках которой всегда что-то происходит, всегда совершается движение и осуществляется деятельность.

Идеи Фрейда развивались от рассмотрения переноса как препятствия к рассмотрению его как важнейшего инструмента аналитического процесса, позволяющего наблюдать, как отношения пациента к его или ее исходным объектам переносятся, во всем их богатстве, на личность аналитика. Стрэйчи (Strachey, 1934), используя открытия Мелани Кляйн в области того, как проекция и интроекция расцвечивают и выстраивают внутренние объекты индивидуума, показал, что переносятся в первую очередь не внешние объекты из детского прошлого, но внутренние объекты, и то, каким образом они сконструированы, дает нам понять, как можно добиться изменений посредством аналитического процесса.

Мелани Кляйн, непрерывно исследуя ранние объектные отношенияи ранние психические механизмы, - среди которых я бы особо выделила механизм проективной идентификацией - расширила наше понимание природы переноса и процесса перенесения. В своей работе "Источники переноса" (Klein, 1952) она пишет: "Мой опыт гласит, что в раскрытии подробностей переноса существенно важно мыслить в терминах как эмоций, защит и объектных отношений, так и тотальных ситуаций, переносимых из прошлого в настоящее". Далее Кляйн описывает, как долгие годы перенос понимали в терминах прямых указаний на аналитика, и лишь позже было уяснено, что, например, сообщения о повседневной жизни и т. д. предоставляют ключ к бессознательным тревогам, возбуждаемым в ситуации переноса. На мой взгляд, понятие тотальных ситуаций фундаментально для нашего понимания и нашего использования переноса сегодня, и в этом направлении я и хотела бы сделать следующий шаг. По определению, перенос включает в себя все, что пациент вносит во взаимоотношение с аналитиком. Лучше всего оценивать это, сосредоточивая внимание на происходящем в рамках такого взаимоотношения, на том, как пациент использует аналитика, параллельно с тем и помимо того, что он говорит. Наше понимание переноса в большей мере вытекает из понимания того, как пациенты по многим и различным причинам воздействуют на нас; как они пытаются втянуть нас в свои защитные системы; как они бессознательно отыгрывают с нами в переносе, пытаясь добиться, чтобы мы отыгрывали с ними; как они передают аспекты своего внутреннего мира, выстроенного со времени младенчества - выработанного в детстве и взрослом возрасте. Здесь мы встречаемся с переживаниями, которые часто находятся за пределами слов, и которые мы можем ухватить, только опираясь на возникающие в нас чувства, посредством контрпереноса, понимаемого в широком смысле этого слова.

Контрперенос, чувства, вызываемые пациентом в аналитике, подобно самому переносу, исходно рассматривался как препятствие аналитической работе. Однако сегодня, используя его в более широком смысле, мы можем отнестись к нему уже не как к препятствию, но как к важнейшему инструменту аналитического процесса. Более того, представление о том, что пациенты нас используют и на сеансе что-то постоянно происходит, если мы отдаем себе в этом отчет, открывает нам множество других аспектов переноса, на чем я остановлюсь ниже. Так, например, движение и изменение является важнейшим аспектом переноса - так что интерпретацию не следует считать чистым толкованием или объяснением. Интерпретация должна резонировать в пациенте соответствующим именно ему и его способу функционирования образом. Уровень, на котором функционирует пациент в каждый конкретный момент и природу его тревог лучше всего оценивать, пытаясь осознать, как используется перенос - используется активно. Сдвиги, что становятся заметными в переносе, являются важнейшей частью того, что в конечном итоге должно привести к подлинному психическому изменению. Подобные вещи видны более отчетливо, если мы полагаем, что переносу подвергаются тотальные ситуации.

Я хочу проиллюстрировать свой тезис на небольшом фрагменте материала, в котором можно видеть, как непосредственные тревоги пациентки и характер ее взаимоотношений с внутренними фигурами возникали в целостной ситуации, проживаемой в переносе, хотя в этом материале мы сталкиваемся с отдельными ассоциациями и указаниями на многих людей, что как будто бы взывает к интерпретации. Материал взят из обсуждения одного случая на моем недавнем семинаре для дипломированных аналитиков. Аналитик предложила к рассмотрению материал, полученный от пациентки, которой, казалось, было очень трудно должным образом помочь: шизоидной, сердитой, с несчастливым детством, проведенном с родителями, вероятно, эмоционально отсутствующими. Аналитика не устраивала ни работа на конкретном сеансе, о котором она рассказала, ни ее результаты. Ее пациентка сообщила множество подробностей об отдельных людях и ситуациях.

Участники семинара сочли, что многие из интерпретаций демонстрировали тонкую чувствительность аналитика и были вполне адекватными. Затем мы приложили все усилия, чтобы добиться большего понимания. Были выдвинуты различные точки зрения на разные аспекты рассматриваемого сеанса, но никого из нас не удовлетворяли вполне ни свои, ни чужие идеи. Постепенно перед нами забрезжила догадка, что в этом-то, вероятно, и заключалось решение: наша проблема на семинаре отражала проблему аналитика в переносе, а происходившее в переносе, возможно, было проекцией внутреннего мира пациентки, в котором та не могла понять, и более того, не могла наделить смыслом происходящее. Пациентка демонстрировала то, что она чувствовала при матери, которая не могла настроиться на ребенка и, как нам показалось, не могла также наделить чувства ребенка смыслом, хотя вела себя так, будто могла это сделать (как и мы на нашем семинаре). Пациентка развила защиты, которые состояли в доказательстве или выдвижении внешне логичных идей, но эти идеи на самом деле никого не удовлетворяли, а лишь заглушали ощущение непостижимости и предоставляли пациентке нечто, за что она могла бы держаться. Если в таких ситуациях аналитик действительно стремилась дать детальные интерпретации значения отдельных ассоциаций, она вживалась в собственную защитную систему пациентки, придавая псевдо-смысл непостижимому, но не пытаясь установить контакт с ее опытом жизни в непостижимом мире, т.к. это могло быть весьма тяжелым переживанием и для самого аналитика. Гораздо удобнее верить, что ты понимаешь "материал", чем проживать роль матери, которая не в состоянии понять младенца/пациента.

Я думаю, что в данном случае ключ к переносу (предположим, что мое описание справедливо) был найден благодаря тому, что мы всерьез отнеслись к поразительному явлению на семинаре - нашей борьбе за понимание и отчаянной потребности в нем, а не углубились в отдельные ассоциации пациентки, которые сами по себе, как вполне могло показаться, наделены немалым возможным смыслом. Мы достигли этого по большей части благодаря переживанию в контрпереносе потребности разгадывать загадку, чувству принуждения понимать любой ценой, которое позволило нам, как мы полагали, ощутить проективную идентификацию части внутреннего мира пациентки и того страдания, привкус которого чувствовался на семинаре.

Я считаю, что проективная идентификация такого типа глубоко бессознательна и не вербализуется. Если мы работаем только с вербализуемой частью, мы в действительности не принимаем в расчет объектные отношения, отыгрываемые в переносе; в данном случае это было заложившее основание личности взаимоотношение между непонимающей матерью и девочкой-младенцем, чувствовавшей, что ее не могут понять. Если мы к этому не пробиваемся, то сможем, допускаю, достичь определенного уровня понимания, и даже добиться кажущихся сдвигов в материале, но реальное психическое изменение, которое сохранилось бы и после окончания лечения, я думаю, будет невозможным. Подозреваю, что в таких случаях что-то в самых ранних отношениях пациента сложилось совершенно неправильно, однако поверх этого была построена структура внешне или псевдо-нормального характера, так что пациент смог стать взрослым, не пережив срыва и внешне функционируя более или менее благополучно во многих сферах своей жизни. Интерпретации, касающиеся отдельных ассоциаций, способны затрагивать только более взрослую часть личности, а та часть, которая действительно нуждается в понимании, сообщает о себе посредством оказываемого на аналитика давления. В представленном случае мы могли в некоторой степени ощутить проживание в переносе сущности ранних объектных отношений пациентки, ее защитной организации и ее способа коммуникации своего конфликта в целом.

Теперь я хочу развить данный тезис на материале, предоставленном моим собственным пациентом, и вначале показать, как перенос переживался отчасти идеализированным образом, что привносилось в атмосферу сеанса и было связано с историей пациента. Затем эта атмосфера разрушилась, и я опишу, как примитивные аспекты ранних объектных отношений пациента и защит возникали и проживались в переносе, и как пациент пытался втянуть аналитика в отыгрывание (acting out). Затем я покажу, как работа над этим привела к большему движению и некоторому временному изменению во внутренних объектах пациента.

Пациент, которого я буду называть N, проходил анализ уже много лет и достиг некоторого весьма удовлетворительного прогресса, который, однако, не был должным образом закреплен, так что невозможно было вполне усмотреть проработку ни одной конкретной проблемы, и уж тем более - представить себе прекращение лечения. Я отмечала у себя смутное чувство комфорта, как будто мне нравились сеансы с этим пациентом и я находила их доставляющими мне удовольствие, при том что работать с ним было всегда очень тяжело. Когда я принялась переосмысливать свой контрперенос и материал пациента, то поняла, что мое ощущение удовлетворенности отвечает внутреннему убеждению пациента, что с ним не смотря ни на что все в порядке, каковы бы ни были мои интерпретации. Какие бы затруднения, и даже мучительные качества не обнаруживала в нем аналитическая работа, оставалась незыблемой его внутренняя уверенность в том, что он занимает совершенно особое место и что мои интерпретации - "всего лишь интерпретации". Его место было надежным и у него не было нужды меняться. Поэтому я могла сколько угодно предоставлять квази-правильные и небесполезные интерпретации, исследуя и объясняя то или это, но если глубокая бессознательная убежденность пациента оставалась незатронутой, все лечение в целом могло оказаться сфальсифицированным. Эта убежденность в особенности своего места и отсутствии необходимости меняться имела дополнительную черту, поскольку включала в себя представление о том, что я, аналитик, испытываю личную привязанность или любовь к пациенту, и поэтому не захочу его отпустить - этим, полагаю, и объяснялось мое контрпереносное чувство комфорта.

Здесь мне хотелось бы сделать короткое замечание относительно данного материала, касающееся природы интерпретации. Если мы рассматриваем перенос и интерпретации как в основе своей живые, переживаемые и изменяющиеся - рассматриваем их как движение, - то наши интерпретации должны это выражать. Инсайт N в отношении своей бессознательной убежденности в том, что он занимает особое место, в смутной нереальности почти всей нашей работы, в моей привязанности к нему и т. д. - оказался болезненным. Было бы гораздо удобней и приятней быстро связать это с его историей - будучи младшим ребенком, любимцем матери, он находился в очень несчастливых отношениях с отцом, человеком довольно жестоким, при том что его родители не расставались всю свою жизнь. Но если бы я так поступила, это бы вновь подыграло убежденности моего пациента в том, что мои интерпретации - "всего лишь интерпретации", и что я на самом деле не верю в то, что говорю. Для меня было важно прежде всего открыть основополагающие допущения, чтобы они, пусть болезненно, но могли переживаться в переносе как психическая реальность пациента, и только потом, медленно связать их с его историей. К теме установления связей с историей нам необходимо будет вернуться позднее.

Теперь я представлю дальнейший материал из анализа N, относящийся к периоду, следующему за только что описанным, - когда всемогущие фантазии об особом месте перестали преобладать в переносе. В переносе появились ранние тревоги и, как я уже говорила, возникло проживание следующего психического конфликта. Первоначально это проявилось во сне, а затем как содержание сновидения проживалось в переносе. В это время N, несмотря на достигнутый инсайт, все еще был склонен впадать в некое пассивное мазохистическое отчаяние. На сеансе в понедельник он рассказал мне следующий сон (я перескажу только сновидение и свое его понимание, не касаясь сеанса в целом и ассоциаций пациента).

Сон был таким:

"происходит некая война. Мой пациент принимает участие в совещании, находясь в комнате, окно которой выходит на море. Присутствующие сидят за столом, снаружи слышен шум вертолета, судя по которому все понимают, что с вертолетом что-то не так. N и майор встают из-за стола, за которым продолжается совещание, и подходят к окну, чтобы посмотреть, что происходит. Вертолет поврежден, и пилот выпрыгнул с парашютом. Сверху видны два самолета, словно бы наблюдающих за вертолетом, но они так высоко, что кажутся совсем крошечными и неспособными как-то помочь. Пилот падает в воду, и N размышляет о том, успеет ли он наполнить воздухом спасательный жилет, жив ли он еще и так далее".

Здесь я не привожу материал, на котором основывала свои интерпретации. В общем и целом я показала пациенту, как нам относиться к войне, постоянно бушующей между ним и мной, что продемонстрировано в сновидении тем, как он стремится повернуться спиной к совещанию, происходящему за столом, - к работе, которая происходит у нас сеанс за сеансом. Когда он выглядывает наружу, зная, что что-то не так (как в случае с вертолетом), то видит аналитика, то есть меня - два самолета, две руки, груди, что охраняют его, пытаясь помочь, - но он поглощен наблюдением за другим аспектом ситуации, глядя, как часть его самого, пилот, попав в беду, выпадает наружу и умирает - это заманчивый мир его мазохизма. Давая такую интерпретацию, я подразумевала, что N предпочитает поглощенность ситуациями болезненного крушения, обращению за помощью и прогрессу, которыми не интересуется.

В тот момент казалось, что в ходе сеанса N был затронут этими интерпретациями и почувствовал значимость своей очарованности мазохизмом. На следующий день он пришел со словами, что сеанс и работа над сновидением разбередили ему душу. То в одном ключе, то в другом N говорил о вчерашнем сеансе и своей обеспокоенности сражением, о том, как ужасно он себя чувствует, и что бы не происходило в анализе, он каким-то образом всегда впадает в некое отторжение и сражение. Далее он говорил о том, что осознает значимость охватывающего его в этих случаях возбуждения. Затем N рассказал о различных событиях дня. Это звучало как инсайт, почти как озабоченность. В каком-то смысле это и был инсайт, но его интонации, монотонные, почти скучные, создали у меня впечатление, что все сказанное было позаимствованным, почти так, будто этот кажущийся инсайт использовался против прогресса на сеансе - словно бы разворачивалась особенная тихая война против меня, что я ему и продемонстрировала. Пациент угрюмо ответил мне: "Похоже, никакая моя часть в действительности не хочет работать, сотрудничать" и т. д. … Я услышала, что начинаю показывать ему, что это не вполне так, поскольку он ведь ходит на анализ - и затем поняла, что, конечно же, веду себя как его позитивная часть, словно бы эта часть, способная познавать и работать, была спроецирована в меня и таким образом я оказалась в ловушке: либо я сама проживаю эту позитивную часть, а он не несет ответственности за нее или за ее признание, либо я вынуждена согласиться с тем, что никакая его часть в действительности не хочет сотрудничать и т. д. В любом случае выхода не было.

Мой пациент признал это, сказав, что ничего не может с этим поделать. Он вполне осознает ситуацию, но чувствует себя подавленным, он понимает, что я имею в виду… Сеанс все больше замыкался на представлении о его понимании вкупе с неспособностью что-либо предпринять. (Эта картина, я думаю, частично воспроизводила то, что описывало вчерашнее сновидение: его зачаровывало наблюдение за пилотом, который вот-вот должен был утонуть, а я, как самолет высоко в небе, ничем не могла помочь. Сейчас же его зачаровывали собственные слова, наподобие "я понимаю, но не могу ничего с этим поделать". Теперь сон проживался в переносе.)

Я показала N, что он активно загоняет меня в ловушку с помощью такого типа реплик - что само по себе является демонстрацией продолжающейся между нами войны. Немного поговорив об этом так и эдак, мой пациент "без всякой видимой причины", как он выразился, вспомнил эпизод с сигаретной коробкой: когда он учился в интернате и чувствовал себя очень несчастным, он часто брал жестяную или картонную коробку и чрезвычайно тщательно обтягивал ее холстом. Затем он вырывал из книги страницы, а свою сигаретную коробку прятал под обложкой. Потом он в одиночестве уходил из школы, садился, например, под бузиной [elder bush] и курил; так он начал курить. В этой истории его одиночество рисовалось очень отчетливо. Чуть позже он добавил, что никакого реального удовольствия сигареты ему, похоже, не доставляли.

Я показала N, что на мой взгляд, затруднение заключается в его отклике на мою демонстрацию того, как он загоняет меня в ловушку такими замечаниями, как "похоже, никакая моя часть не хочет сотрудничать" и т. д. Он понимал, что чувствует некоторое возбуждение от сражения и срабатывания ловушки, но действительно важно было то, что это возбуждение очень существенно уменьшилось в ходе последних сеансов - и вообще за последний год. Теперь его гораздо меньше захватывает это возбуждение, но он не может от него отказаться, поскольку это значило бы уступку старшим [elders], то есть мне (указание на то, как он сидел под бузиной) - на самом деле он не получает особого удовольствия от курения, однако втайне, втихую должен продолжать курить. Таким образом, теперь, в переносе, проблема заключалась не столько в удовольствии от возбуждения, сколько в распознании и признании его продвижения вперед, что значило бы также, что он собирается отказаться от некоторого удовольствия от моего поражения. N, как вы помните, в начале сеанса охотно говорил о том, что в нем плохого, о садизме или возбуждении, но не о своем продвижении вперед, и до сих пор он не собирался уступать в этом пункте и наслаждаться улучшением самочувствия (в терминах вчерашнего сна это означало признать помощь со стороны рук, самолетов, и воспользоваться ею).

Мой пациент был склонен согласиться со всем этим и затем сказал, что кое-что изменилось на последнем отрезке сеанса. Он понял, что в настроении его произошли сдвиги, ощущение тупика и безысходности исчезло, и теперь он чувствует печаль, возможно, обиду, как будто я, аналитик, не уделила должного внимания актуальному воспоминанию об эпизоде с сигаретной коробкой, которое ему кажется ярким и значимым, словно бы я ушла от этого воспоминания слишком быстро. Я вернулась к этому воспоминанию и рассмотрела его ощущение того, что я пропустила здесь нечто важное. Я также напомнила N, как он подчеркивал свое возбуждение, тогда как я чувствовала, что большая часть связанного с этим удовольствия на самом улетучилась, как и в случае с отсутствием удовольствия от курения. Но я также продемонстрировала ему, что обида вызвана переменой в его чувствах, когда прошло его неприятное ощущение тупика.

N согласился, но добавил: "Все же я думаю, вы ушли слишком быстро". Он признавал, что частично его обида может быть связана с тем изменением, достичь которого позволил ему анализ - избавиться от чувства тупика - но "слишком быстро", как он объяснил, значило, что я, аналитик, как будто стала кем-то вроде Крысолова с волшебной дудочкой, и он допустил, чтобы я вытащила его за собой.

Я указала на то, что звучит это так, будто N чувствует, что на самом деле я не проанализировала его проблему застревания в тупике, но вытащила его из его позиции с помощью соблазна. Я вытянула его по своей инициативе - это было похоже на то, как он чувствовал себя в детстве соблазненным матерью. (Вспомните более ранний материал, когда N был убежден, что я и его мать питаем к нему особое чувство.) Он быстро, очень быстро добавил, что в тот момент существовал также другой страх, страх захваченности возбужденными теплыми чувствами, подобными чувству, которое он обычно называл "щенячьим".

Теперь я показала своему пациенту, что обе этих тревоги, тревога соблазнения его мною с целью выманить из предшествовавшего душевного состояния и его страх собственных позитивных, возбужденных, младенческих или щенячьих чувств, возможно, нуждаются в дальнейшем рассмотрении. Это были старые тревоги N, которые представлялись важными и раньше, но я полагаю, что в данный момент они использовались так, что он мог спроецировать их в меня, чтобы не контейнировать, не переживать, не выражать актуальные добрые чувства. В особенности это касалось душевного тепла и благодарности, которые возникали в ходе последней части сеанса (и были связаны, думаю, с произошедшим во сне осознанием готовности помочь тех самолетов, что находились высоко в небе). И тут, перед самым концом сеанса, мой пациент согласился со мной и вышел из кабинета - очевидно взволнованный.

Я привожу этот внешне банальный материал, чтобы подчеркнуть ряд моментов, которые, на мой взгляд, представляют интерес в использовании переноса. Во-первых, то, как сон раскрывает свое значение совершенно точным образом, когда он проживается на сеансе, где мы наблюдаем особенную и добровольную поглощенность пациента страданием и проблемами, но не его встречу со стремящимися помочь, деятельными объектами: самолетами, которые сведены к минимуму, стали крошечными. От анализа, интерпретаций, грудей пациент отворачивается именно тогда, когда они распознаются как питающие и оказывающие помощь. Их стремление помочь распознается, но против этого мобилизуются старые проблемы, именуемые возбуждением, негодностью, нежеланием сотрудничать. Пациент усматривает позитивные аспекты своей личности, но его способность с душевной теплотой двинуться навстречу объекту быстро искажается и проецируется в меня, это я вытягиваю его и соблазняю. Но положение дел в целом хитроумно маскируется, как сигаретная коробка в книге (возможно, здесь имеются в виду старые книжные ассоциации, которые уже не обладают значительным смыслом). Однако пациент действительно знает, что он не получает удовольствие от деятельности. Здесь мы устанавливаем особое значение символов и можем усмотреть их в переносе. Я полагаю, пациент достигает инсайта, осознавая то, что в значительной степени является выбором между движением навстречу объекту-помощнику и впадением в отчаяние (его защиты мобилизуются, и он идет по второму пути, пытаясь втянуть аналитика в критиканство и упреки), в свою мазохистическую защитную организацию. Работа продолжается, и мы видим, что эти защиты ослабляются, так что пациент действительно оказывается способным признать облегчение и душевную теплоту. Далее, когда N уже может признать объект-помощник, он становится способным установить с ним отношение и интернализовать его, что приводит к последующим внутренним сдвигам.

Думаю, что помимо этого в данном случае мы можем видеть, насколько перенос наполнен значением и историей - историей того, как пациент отворачивается (и я подозреваю, всегда отворачивался) от своих хороших питающих объектов. Мы видим признаки того, как он, проецируя свою любовь в мать и меняя ее направление, добился закрепления образа матери как соблазнительницы, - эта тревога в некоторой степени все еще относится к женщинам вообще. Конечно, можно добавить, что мать N вполне могла соблазнять своего младшего сына, но мы можем наблюдать, как он этим воспользовался. Вопрос о том, когда интерпретировать такие сюжеты и интерпретировать ли их вообще - чисто технический, и здесь я затрагиваю его лишь поверхностно. Основной предмет моего внимания в данной статье -перенос как взаимоотношение, в котором все время что-то происходит, но мы знаем, что это "что-то" основывается на прошлом пациента и взаимоотношении с его внутренними объектами или c его убеждениями относительно этих объектов и того, на что они были похожи.

Я думаю, нам необходимо устанавливать для наших пациентов связи между переносом и их прошлым, чтобы помочь им выстроить ощущение своей непрерывности и индивидуальности, добиться некоторого отстранения и таким образом помочь им освободиться от более раннего и более искаженного ощущения прошлого. Здесь возникает множество проблем, как теоретических, так и технических. Например, способен ли пациент обнаружить в переносе объект с хорошими качествами, если он никогда не переживал его в младенчестве? Я в этом сомневаюсь; подозреваю, что если пациент не встречал в младенчестве объект, на который он мог бы возложить хоть немного любви и доверия, он не придет к нам в анализ. Он будет следовать своим путем психотика в одиночестве. Однако, отслеживая движение и конфликт в переносе, мы способны вновь во взаимоотношении с нами оживить чувства, против которых была выстроена глубокая защита или которые переживались лишь мимолетно, и мы даем им возможность обрести более прочные корни в переносе. Мы не являемся совершенно новыми объектами; я полагаю, что мы становимся значительно более сильными объектами, поскольку в переносе проработаны сильные и глубокие эмоции. Движение этого типа я стремилась продемонстрировать у N, чье душевное тепло и способность ценить хорошее через некоторое время несомненно ожили. Ранее, как я убеждена, они были более слабыми и при этом гораздо более отдаленными, теперь же эти эмоции оказались освобожденными и укрепленными, и картина объектов пациента соответственно изменилась.

Существует также вопрос о том, когда и как полезно интерпретировать отношение к прошлому, реконструировать его. Мне чувствуется, что важно не устанавливать эти связи в том случае, если при этом прерывается то, что происходит на сеансе, т.е. когда возникает нечто вроде пояснительного обсуждения или упражнения. Лучше подождать, пока спадет напряжение и пациент обретет достаточный контакт с собой и с ситуацией, чтобы захотеть понять и помочь в установлении связей. Но, разумеется, даже это может быть использовано в качестве защиты. Однако все это технические вопросы, которые я здесь не обсуждаю.

Теперь я хочу вернуться к моменту, о котором упоминала выше, когда говорила о переносе как месте, где мы можем наблюдать не только природу используемых защит, но и уровень психической организации, в рамках которой действует пациент. В качестве иллюстрации я приведу фрагмент материала, полученного от пациента, которого я буду называть С, личности которого были присущи обсессивные черты, и на его жизнь накладывались строгие ограничения, степень которых он не осознавал до начала лечения. У меня стало создаваться впечатление, что под обсессивной структурой, контролирующей, высокомерной и ригидной, залегает по существу фобическая организация. Я постараюсь свести излагаемый материал к абсолютному минимуму.

На этой неделе С попросил меня начать сеанс в пятницу на четверть часа раньше (это мой первый по расписанию сеанс), чтобы успеть на поезд - ему нужно было ехать на работу в Манчестер. В пятницу он с чрезвычайной, обсессивной обстоятельностью описывал свое беспокойство по поводу опоздания на поезд, попадания в пробки и т. д. - а также предпринятые против этих неприятностей меры. Кроме того он обсуждал тревогу об утрате членства в клубе (поскольку не ходил туда), и говорил о друге, который несколько холодно общался с ним по телефону. Подробные интерпретации, касающиеся его ощущения себя ненужным в связи с выходными, ощущения, что его куда-то не пускают, потребности не уходить, но остаться здесь или быть запертым внутри, казалось, не встретили у него отклика или никак не помогли. Но когда я продемонстрировала ему его потребность быть внутри, в безопасности, он начал говорить, теперь совершенно в ином духе, плавно, о том, как напоминает эта проблема его затруднения при смене работы, переезде на новое место работы, покупке новой одежды, как он привязан к старой одежде, хотя ее осталось совсем немного. Та же самая проблема со сменой машины. …

В этот момент, думаю, возникла интересная вещь. Все, что он говорил, казалось справедливым и важным само по себе, но мысли больше не продумывались: они стали словами, конкретными аналитическими объектами, в которые он мог погружаться, оказываться втянутым, как если бы они были неким психическим приложением к физическому телу, в которое он уходил на сеансе. Можно было избежать вопроса об обособлении, как физическом, так и психическом, поскольку наши идеи можно было переживать как совершенно согласованные, и он ретировался в них. Когда я указала С на это, он испытал потрясение и произнес: "Когда Вы это сказали, мне на ум пришел Манчестер, словно бы в меня воткнулся нож". Я подумала, что движение ножа - это не только вталкивание мною реальности назад в его ум, но также прохождение ножа между ним и мной, обособливающее нас друг от друга и заставляющее С осознать, что он - другой и находится вовне, и это немедленно вызвало у него тревогу.

Я привела этот материал, чтобы показать, как интерпретации обсессивного контроля и попыток пациента поддержать себя и меня, затем интерпретации его потребности избежать обособления, новых вещей и т. д., и находиться внутри, не переживались как пояснения, оказывающие помощь, но использовались как конкретные объекты, части меня, в которые он мог защитным образом углубиться, отгораживаясь от психотических тревог более агорафобического типа, ассоциирующихся с отделением. Это давало возможность наблюдать, как два уровня функционирования - обсессивный в качестве защиты от фобического - проживались в переносе, и когда я затронула более глубокий слой, указав на плавное защитное использование моих слов, пациент ощутил мои интерпретации как нож, и в переносе вновь возникли тревоги. В некотором смысле данный материал сопоставим со случаем, который мы обсуждали на семинаре. В подобных ситуациях, если интерпретации и понимание остаются на уровне отдельных ассоциаций, не касаясь тотальной ситуации и способа использования аналитика и его слов, мы обнаружим, что нас втягивают в псевдо-зрелую или более невротическую организацию, и мы теряем из виду более психотические тревоги и защиты, которые проявляются, когда мы принимаем в расчет тотальную ситуацию, отыгрываемую в переносе.

В данной статье я сосредоточиваю свое внимание на том, что проживается в переносе, и в последнем примере, как и в начале, я пыталась показать, что интерпретации редко выслушиваются исключительно как интерпретации, за исключением тех случаев, когда пациент близок к депрессивной позиции. Тогда интерпретации и сам перенос становятся более реалистичными и менее нагруженными фантазийным значением. Пациенты, оперирующие более примитивными защитами расщепления и проективной идентификации, склонны "слышать" наши интерпретации или "использовать" их по-другому. То, как они "используют" или "слышат", как и различие между этими двумя понятиями, необходимо распознавать, если нам надлежит прояснить ситуацию переноса, состояние Эго пациента и правильность или неправильность его восприятий. Иногда пациенты слышат наши интерпретации в более параноидном ключе, например, как критику или нападение. С, оказавшись поглощенным моими мыслями, услышал интерпретации относительно Манчестера как нож, воткнутый в него - и между нами. Иногда ситуация кажется похожей, хотя и несколько иной: пациент выглядит ошеломленным интерпретацией, но фактически слышит и понимает ее правильно, хотя это и происходит бессознательно - он активно использует интерпретацию, добиваясь вовлечения аналитика.

N, полагаю, не слышал мои интерпретации относительно вертолета как жестокие или суровые, но бессознательно использовал их, мазохистически укоряя, бичуя и истязая себя, и таким образом в своей фантазии использовал меня как палача. В другом случае, если вернуться к С, пациент расслышав определенную часть моих интерпретаций и правильно восприняв их значение, использовал эти слова и мысли, не размышляя, но бессознательно с ними взаимодействуя: погружаясь в них и стремясь вовлечь меня в эту деятельность, жонглируя словами, но реально не вступая с ними в коммуникацию. Подобные типы деятельности не только окрашивают, но и структурируют ситуацию переноса и имеют важные последствия в отношении техники.

Резюме

В данной статье я стремилась обсудить, как, на мой взгляд, мы сегодня можем использовать концепцию переноса. Я подчеркивала значимость рассмотрения переноса как жизненного взаимоотношения, в котором происходит постоянное движение и изменение. Я показала, как все, что значимо в психической организации пациента, основанной на его ранних и привычных способах функционирования, его фантазиях, импульсах, защитах и конфликтах, будет некоторым образом проживаться в переносе. Кроме того, на все, что аналитик говорит или чем он является, скорее всего будет получен отклик в соответствии с собственным психическим строением пациента, а не с намерениями аналитика и тем значением, которое он придает своим интерпретациям. Поэтому я пыталась обсудить то, как способ, которым пациенты сообщают нам свои проблемы, часто оказывается за рамками их отдельных ассоциаций и их слов, и зачастую может быть оценен только посредством контрпереноса. Это - некоторые из моментов, которые, на мой взгляд, следует рассматривать под рубрикой тотальных ситуаций, что переносятся из прошлого.

Библиография

KLEIN, M. (1952) 'The origin of transference', International Journal of Psycho-Analysis, 33: 433-8; воспроизведено в: The Writings of Melanie Klein, vol. 3, London: Hogarth Press (1975), 48-56.

STRACHEY, J. (1934) 'The nature of the therapeutic action of psychoanalysis', International Journal of Psycho-Analysis, 15: 275-93.