Секащсий Александр Куприянович. Онтология лжи.

Так, как «сыграл эту сцену» ребенок, не удастся сыграть ни одному взрослому артисту, но лишь потому, что малышу и не надо было ничего играть—игра-подстрекательство, затеянная с ним дядей, представляет собой абсолютно точно рассчитанный прием (то же сближение частоты колебания маятника),/который у детей в пределе приблизительно от 1,5 до 3,5 лет безотказно провоцирует «экспериментальный невроз».
Такой тип ловушек можно назвать ловушками зоны патологической невидимости. Пока Я не упрочено в своей полной достоверности, пока не окрепнет его сложная видеологическая структура, оно поддерживается (и выстраивается) тем, что видимо другими, и прежде всего «близкими другими». Уже шестилетний ребенок не попадет в ловушку зоны патологической невидимости (хотя может попасть в другие ловушки), поскольку овладел элементарными структурами лжи. Он воспримет такие поиски себя именно как игру, как шутку. Но лишь потому, что уверен — на самом деле его зримость гарантирована. Ибо даже взрослый, если в нем не видят «дорогое и единственное Я», говоря словами Бахтина, а видят все время только некую функцию — «покупателя, клиента, последнего в очереди» и т.д., — может попасть в ситуацию Джованни и тоже закричит: «Мама!» — или, скажем: «Вот же я, Господи! Ты видишь меня?»
Существует своя топография и хронология зон патологической невидимости, о которой психология, исследующая все вплоть до корреляции расовой толерантности с приростом IQ (коэффициент умственного развития), предпочитает не говорить ни слова. Может, потому, что это пока запрещено правилами техники безопасности для JI-сознания.
Во всяком случае, принципиально важны для понимания онтогенеза сознания специфически детские опыты обращения с ложью— прежде всего первая явная ложь. Понимание того, что можно солгать — всегда открытие, которое сопровождается детски наивной верой в невидимость лжи, настойчивыми попытками отпора «принудительной визуализации» и, наконец, воистину гамлетовским вопросом: «откуда взрослые узнают, что Я вру?» Ребенок и не догадывается, что для того чтобы укрывать ложь в невидимости, т.е. там, где ей и положено быть, требуется вся мощь интеллекта и что обучение этому искусству есть не что иное, как траектория становления сознания/ Очень интересна в этом отно
шении книга «Разделенное Я» (The Divided Self) американского психиатра Р.Лэйнга, который, докапываясь до сущности шизофрении, пересматривает традиционную нозологическую характеристику dementia ргаесох — «лживость», переформулируя ее как «неумение справиться с ложью»..19 Взаимоотрицание состояний Я, которые в норме не разрушают друг друга, а просто сменяются, то пребывая в невидимости, то визуализируясь (ср. у Р.Музиля: «Нормальный человек отличаете^ от безумца тем, что страдает всеми маниями сразу»), в психической аномалии перестают вдруг чередоваться, становятся неуправляемыми. Всякая попытка шизофреника солгать оказывается несостоятельной, все его роли или версии неуклюжи и примитивны. Мало ли кто считает себя Наполеоном, Мессией или неотразимым красавцем — все это не такая уж аномалия! Правда, человек без видимых психических отклонений, «решивший—с кого сделать жизнь», не станет подавать виду, что подгоняет себя под избранный идеал, а будет заниматься трудной работой сознания, т.е. соблюдать его видеологическую раскладку. Без этого коммуникация «субъект — субъект» невозможна (а значит, невозможен и сам субъект).
Тем, что в юридических актах несовершеннолетние и умалишенные приравнены друг другу, выражается лишь простой факт равного несоответствия их сознания требованиям техники безопасности укрытия лжи.
/Бее еще остаются неисследованными онтогенетические этапы освоения квазипространства лжи, наслоения видимых и невидимых «поверхностей». Например, такт — один из высоких модусов лжи. Есть принципиальный стадиальный рубеж между ребенком, который еще может заявить гостю: «Мама говорит, что Вы так много едите, что на Вас не напасешься», и ребенком, который так уже не скажет. Преодоление этого рубежа в определенном смысле важнее, чем усвоение обратимости операций (способность, зафиксированная Пиаже), ибо оно относится не к инструментарию, не к технике, а к топике сознания и поэтому носит универсальный для всех культур характер. В период освоения высоких модусов лжи — такта, деликатности, вежливости, чуткости — изменяется родительская тактика. На смену первоначальной дидактической формуле «нельзя говорить ложь» при
19Laing R.D. The Divided Self. London, 1977. P. 160-178. — Книга переведена на русский язык.
ходит более продвинутая формула «нельзя говорить то, чего нельзя говорить». Традиционная педагогика, не используя видеологического метаязыка, с помощью набора эмпирических примеров так или иначе задает видеологическую раскладку: что следует иметь в невидимости, что нужно иметь в виду, а что—на виду (т.е. какой «делать вид»). Настоящая культурность предлагает владение всем спектром модусов лжи. Она несовместима с явной ложью — вообще все низкие модусы полностью экранированы. Поэтому, между прочим, «светский» человек узнается по способности владеть собой, по умению блокировать утечку лжи. Запас сверхнормативной невидимости позволит ему сгладить («не заметить») возникшую неловкость, не задать нескромный вопрос, который может спровоцировать ложь низкого модуса или «голую правду» (и то, и другое разрушительно для коммуникации}/ О. Уайльд справедливо считал, что «самое трудное искусство—быть естественным». Точно так же самое трудное искусство, или самая сложная техника, для «так устроенного сознания» — это техника воздержания от лжи, правдивость. Выше ее в этическом измерении— только праведность, или искусство никогда не говорить (не продуцировать) ложь. Но, по существу, сверхвысокие модусы праведности могут быть реализованы лишь при условии подыгрывания или в особо маркированном социальном пространстве, где исключена «ложь во спасение», утешение и т.д. Например, для правосудия, и не случайно, эпитет «праведный» чаще всего сочетается со словом «судия». Наконец, принципиальная неспособность солгать находится вообще за пределами нормальной психики или человеческого разума как нечто абсолютно трансцендентное.
Таким образом, пристройка невидимого этажа к «Дому Бытия» успешное обживание «зоны миражей» стоили человеку, как видим, многих жертв. Разрушения, произведенные возвратными волнами фальсификации, следует считать платой за созидание или, точнее, за пересоздание мира. Причем, нет никаких оснований полагать, что самая страшная жертва уже принесена, ибо в расширяющемся фронте фальсификации техника безопасности по-прежнему находится в небрежении—она не успевает откладываться в видеологической культуре сознания, в соотношении видимого и невидимого.
Экспериментатор, заставляющий содрогнуться природу и вводящий в вибрацию все более плотные слои сущего, ставит эксперимент и над собой. Пока защита экспериментатора выдерживает,
и его неразрушаемость ложью срабатывает, сохраняя ему разумность и умножая могущество. Но возникает еще один космологический аспект проблемы, не замечаемый пока ни прогностикой программы CETI, ни современной фантастикой. Аспект, между прочим, точно угаданный Достоевским в рассказе «Сон смешного человека». Главный герой этого фантастического рассказа засыпает, и ему снится странный сон: будто светлый ангел перенес его через звездные дали и космические пространства в идеальный мир, где не было скверны. Там жили точно такие же люди, на такой же Земле, но жили счастливо и праведно: они не знали ни зависти, ни преступлений, ни... короче говоря, в нашем контексте — ни одного из модусов лжи, т. е. неспособны были солгать. Герой восхищается счастливыми обитателями, тем более, что его сразу принимают, он погружается в эту жизнь, но скоро... приводит ее к разладу — к войнам, преступлениям, к алчности и зависти, — причем ничего не делая «специально», просто живя «по-человечески». Одно это оказалось достаточным для подрыва всего фундамента безгрешности. «Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться — не знаю... Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собою всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства... может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им».20