Фрейд 3игмунд. Зловещее

О том, каким образом возвращение одинакового выводится из инфантильной душевной жизни, я могу здесь лишь намекнуть и должен отослать читателя к детальному изложению этого вопроса в ином контексте в готовой к изданию работе [«По ту сторону принципа удовольствия». - Пер.]. А именно, в душевном бессознательном дает распознать себя господство исходящего от инстинктивных импульсов навязчивого повторения, которое, возможно, зависит от сокровеннейшей природы самих инстинктов, является достаточно сильным, чтобы поставить себя над принципом удовольствия, наделяет известные стороны душевной жизни демоническим характером, еще очень отчетливо проявляется в стремлениях маленького ребенка и господствует над известным отрезком пути, проходимого психоанализом невротика. Все вышестоящие рассуждения подготовили нас к тому, что зловещим будет ощущаться то, что может напомнить нам это навязчивое повторение.

Ну а теперь, я думаю, пришло время отвлечься от подобных вещей, всегда с трудом поддающихся интерпретации, и обратиться к несомненным случаям зловещего, анализ которых, как мы вправе ожидать, поможет вынести окончательное решение относительно ценности нашей гипотезы.

Персонаж "Кольца Поликрата", гостящий у своего друга, замечает, что всякое желание последнего немедленно исполняется, всякая забота его без промедления снимается с его плеч благосклонной к нему судьбой, и в ужасе от него отворачивается. Его друг сделался для него "зловещим". Объяснение, даваемое им самим (слишком счастливые должны страшиться зависти богов), кажется нам не до конца прозрачным, смысл его завуалирован еще языком мифа. Возьмем поэтому другой пример, рисующий гораздо более скромные обстоятельства. В истории болезни одного своего пациента с неврозом навязчивых состо-яний [Bemerkungen uber einen Fall von Zwangsneuroee (Ges. Werke, Bd. 7).] я рассказал о том, как этот больной пробыл однажды некоторое время в водной лечебнице, что принесло ему значительное улучшение. Он, однако, оказался настолько рассудителен, что приписал этот результат не целебной силе воды, но удачному расположению своего номера, непосредственно соседствовавшего с комнатой одной смазливой медсестры. Когда он затем вторично прибыл в это учреждение и потребовал для себя тот же номер, ему пришлось выслушать, что тот уже занят каким-то престарелым господином. "Ну так за это его удар хватит!" - таким восклицанием выразил он свое неудовольствие по этому поводу. Через четырнадцать дней с престарелым господином действительно случился удар. Для моего пациента это было "зловещее" переживание. Зловещее впечатление оказалось бы еще сильнее, если бы его восклицание и несчастный случай были разделены более коротким отрезком времени или если бы пациент мог сообщить о множестве других совершенно схожих переживаниях. У него и в самом деле без труда отыскались эти подтверждения, но не только у него одного: все люди, страдавшие неврозом навязчивых состояний, которых я исследовал, умели поведать о себе нечто аналогичное. Они никогда не поражались при имевших закономерный порядок встречах с такими людьми, о которых они только что - может быть, после весьма продолжительной паузы - подумали; они имели обыкновение регулярно получать наутро письма от какого-нибудь друга, о котором накануне вечером говорили: "О таком-то что-то давненько ничего не слышно", - и в особенности несчастные случаи или смерти редко имели место без того, чтобы незадолго до этого не промелькнуть в их мыслях. Они имели обыкновение с величайшей скромностью описывать такое положение вещей, утверждая, что имеют некие "предчувствия", которые "большей частью" сбываются.

Одна из самых зловещих и распространенных форм суеверия - страх "дурного глаза", исчерпывающее рассмотрение которого можно найти в книге гамбургского глазного врача 3. Зелигмана[Der bose Blick und Verwandtes. 2 Bde., Berlin 1910 u. 1911]. По поводу источника этого страха никогда, кажется, не было никаких заблуждений. Человек, обладающий чем-то ценным, но преходящим, боится зависти других, проецирует на них эту зависть, которую он испытывал бы на их месте. Такие импульсы выдают взглядом, даже когда отказывают им в словесном выражении и когда кто-либо выделяется среди других определенными бросающимися в глаза признаками, то полагают, что зависть его достигла особенной силы и что сила эта вот-вот претворится в действие. Боятся, стало быть, тайного умысла нанести какой-то вред, когда определенные признаки заставляют предположить, что этот умысел обладает и силой для своего осуществления.

Эти последние примеры зловещего находятся в зависимости от того принципа, который я назвал, воспользовавшись выражением одного пациента, "всемогуществом мысли". Теперь мы уже не можем обознаться по поводу того, на какую почву мы перенеслись. Анализ случаев зловещего привел нас к древнему анимистическому мировоззрению, отличительные признаки которого - наполнение мира духами людей, нарциссическая переоценка человеком собственных душевных процессов, всемогущество мысли и построенная на нем магическая техника, наделение тщательно отмеренными магическими силами других людей и вещей (мана), а также всевозможные творения фантазии, которые неограниченный нарциссизм этого периода человеческого развития выставляет в качестве защиты от неоспоримых притязаний реальности. Кажется, все мы в своем индивидуальном развитии прошли соответствующую этому анимизму первобытных людей фазу, и ни у одного из нас она не прошла, не оставив после себя каких-то способных еще проявиться остатков и следов, так что все, кажущееся нам сегодня "зловещим", обусловлено тем, что восходит к этим остаткам анимистической душевной деятельности и побуждает их проявиться.

(Ср. Раздел III книги "Тотем х табу" (1913), "Анимизм, магия и всемогущество мысли". Там есть к такое примечание: "Кажется, мы наделяем характером "зловещего" такие впечатления, которые могут подтвердить всемогущество мысли и анимистический образ мышления вообще, в то время как в своем суждении мы уже от него отвернулись".)

 Здесь уместно сделать два замечания, в которых я хотел бы запечатлеть суть содержания этого моего маленького исследования. Во-первых, если психоаналитическая теория не ошибается в том, что всякий эмоциональный аффект, все равно какого рода, в результате вытеснения превращается в страх, то среди случаев страшного должна иметься такая группа, на примере которой можно показать, что это страшное есть нечто когда-то вытесненное, а ныне возвращающееся. Этот род страшного и оказался бы зловещим, причем совершенно независимо от того, было ли само оно изначально страшным или же сопровождалось каким-то иным аффектом. Во-вторых, если тайная природа зловещего действительно такова, то нам становится понятно, почему в языковом употреблении das Heimliche может переходить в свою противоположность, das Unheimliche (см. выше), ибо зловещее это в действительности не является чем-то новым или суждым: это, напротив, нечто издавна известное душевной жизни, отчужденное от нее лишь под действием процесса вытеснения. Связь зловещего с вытеснением проясняет нам теперь и шеллинговскую дефиницию, согласно которой зловещее есть нечто такое, что должно было бы оставаться в сокрытии, но всплыло на поверхность.

Теперь нам остается еще лишь проверить достигнутое нами понимание, воспользовавшись им при объяснении некоторых других случаев зловещего.