Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

утверждение Хомского о независимости синтаксиса от семантики привело к гораздо более глубокому, чем раньше, осознанию сложных взаимосвязей между ними. Единственным назначением синтаксических правил является выражение семантических отношений, причем значение предложения определяется синтаксическими отношениями между конкретными словами. Для того чтобы уметь говорить на иностранном языке, важно знать не столько значение каждого слова, сколько правила комбинирования слов друг с другом для получения значимого высказывания. Формализация отношений между синтаксическим и семантическим компонентами, осуществленная Хомским в новом варианте его теории 1965 г., позволила сформулировать взаимодействие синтаксиса и семантики с позиции слушающего, который должен установить отношения в глубинной структуре, необходимые для извлечения семантического содержания из поверхностной последовательности слов в предложении. Это в свою очередь вызвало вопрос о том, содержит ли глубинная структура всю информацию, необходимую для определения семантических сходств и различий, а также вопрос о возможном введении третьего уровня, уровня семантической репрезентации. В настоящее время оживленно обсуждаются три возможных решения этого вопроса:
1. Добавить еще один уровень — уровень семантической репрезентации.
2. Заменить уровень глубинной структуры на уровень семантической репрезентации.
3. Расширить анализ на уровне глубинной структуры, чтобы включить в него необходимые семантические отношения.
Вся эта дискуссия свидетельствует об одном несомненном факте — о все большем осознании сложности процессов, участвующих в понимании говорящим семантического содержания.
Рассмотрение этой проблемы с точки зрения порождения речи привело к тому, что мы осознали чрезвычайную сложность описания способности говорящего выбирать соответствующую комбинацию синтаксической структуры и конкретных слов для выражения нужного значения. Вообще вопрос о том, каким образом говорящий выбирает нужную цепочку слов и развертывает ее слева направо, оказался весьма трудным для разрешения в рамках порождающей грамматики, построенной на случайных правилах переписывания.
При попытке создать модель порождения речи снова встает вопрос о правильном соотношении между лингвистикой и психологией. Согласно более слабому определению языковой способности, эти дисциплины не должны пересекаться, поскольку лингвистические описания рассматривают только то, что составляет языковую способность. Но если принять более сильное утверждение о том, что грамматические правила являются внутренними правилами поведения говорящего, то тогда и психологов, и лингвистов интересует, каким образом человек, владеющий языком, может производить высказывания, которые воспринимаются как значимые другими носителями языка. Психолога, однако, интересуют еще и другие вопросы: во-первых, если мы уже имеем адекватное описание способности носителя языка производить предложения, то почему эта способность используется для порождения конкретных высказываний в конкретных обстоятельствах; во-вторых, каким образом овладевает этой способностью ребенок.
По поводу первого из этих вопросов Хомский (1966 b, р. 55, а также в: Lester, 1970) говорит, что речевое поведение «свободно от стимулов и всегда творческое». Поскольку повторение застывших высказываний довольно редкое явление, «лишь в весьма исключительных и не представляющих никакого интереса случаях можно всерьез утверждать, что „ситуативный контекст" определяет то, что говорится, даже с вероятностной точки зрения». Эта позиция является прямой противоположностью позиции Скиннера, утверждающего, что все вербальное поведение находится под контролем стимулов. Из этого спора следует, что каждая из сторон рассматривает только один аспект языка. И теоретические соображения и данные экспериментов, приведенные в этой книге, показывают, что языковая способность человека не может быть объяснена только на основе генерализации ассоциаций стимул — реакция. Достаточно сказать, что анализ поверхностной последовательности слов в явных вербальных реакциях, как было показано, не является адекватным объяснением способности человека порождать и понимать предложения.
С другой стороны, как отмечал Мак-Коркодэйл (MacCorquodale, 1970), делая героическую попытку защитить позицию Скиннера, Хомский даже не касается вопроса о том, что именно говорит человек при всей его языковой компетенции. Поскольку то, из чего состоит вербальная реакция, не может быть сведено к скинне-ровскому «Ой!» в ответ на укол булавки, вполне логично рассмотреть вопрос о том, в каких условиях говорящий использует свои знания сложных языковых правил для порождения именно данного высказывания. Если Хомский считает, что языковое поведение не может быть определено даже с вероятностной точки зрения, имеет ли он при этом в виду, что вообще нельзя говорить о том, что одни высказывания более вероятны в данном контексте, чем другие? Хомский и Скиннер потому не могут построить свой спор на разумной основе, что Хомский вообще не видит здесь проблемы, а Скиннер полагает, что он эту проблему уже решил.
Утверждение того очевидного факта, что появление некоторых высказываний может быть предсказано с большей вероятностью, чем других, на первый взгляд означает игнорирование уникальности большинства предложений; в таком случае не может быть никаких предварительных вероятностей, на которых можно было бы строить такой прогноз. Принципиальное различие моделей состоит в том, что вероятностные модели осуществляют попытку вычислить будущие вероятности цепочки слов на основе известных ранее прошлых частот встречаемости. Отсюда должно следовать, что говорящий при порождении предложения подсчитывает эти ранее известные вероятности; аналогично слушающий строит свои ожидания на основе тех же самых уже известных ранее частот. Предположение, выдвигаемое в этой книге, совсем иное: можно предсказать выбор высказывания говорящим, принимая во внимание и его знания лингвистических правил, и соответствующую информацию о внутреннем состоянии говорящего и внешней ситуации. В этом случае нет никаких оснований считать, что таким образом предсказанное высказывание не может быть совершенно новым, и объектом исследования становятся условия, в которых говорящий использует определенным образом свою способность порождать новое предложение. Действительно, может оказаться настолько трудным получить в изолированном виде все переменные, влияющие на речевое поведение, что может создаться впечатление, что любое высказывание непредсказуемо на основе предшествующих и настоящих условий; но согласиться с этим — значит навсегда оставить надежду дать научное объяснение сущности речевого поведения.
Одна из недавних попыток дать такое объяснение принадлежит Осгуду (1971). Его метод заключался в предсказании формы и содержания предложений, которыми пользуется человек для описания простейших ситуаций (например, человек с синим мячом в руках; черный мячик, который катится и ударяет по синему мячу; мяч, летящий в корзину или мимо нее, и т. п.) воображаемому собеседнику. По предположе-жению, использование некоторой последовательности событий может влиять на вероятность обращения испытуемых к определенным аспектам ситуации и выражению отношений между этими аспектами определенным образом. Эксперимент показал, что для идентификации объекта при его первом появлении в высказываниях или чтобы отличить его от других сходных объектов, часто используются прилагательные; затем, когда объект становится более знакомым, прилагательные начинают опускаться, неопределенный артикль а заменяется определенным the; вместо существительных начинают употребляться местоимения; известным закономерностям подчиняется и выбор времени для описания законченных или одновременных действий, используются союз and (и) для описания сходных и but (но) для описания противоположных действий; наконец, неоправданные ожидания выражаются в форме отрицательного высказывания.
Этот эксперимент фактически продолжает исследование семантической функции отрицательных и пассивных форм (см. стр. 245—251), поскольку целью его является выявление условий, в которых различные типы языковых конструкций находят естественное использование. Осгуд приходит к выводу, что порождающая грамматика вообще не может описать способность говорящего таким образом использовать язык, потому что факторы ситуации, на которые реагирует говорящий, являются скорее перцептивными и когнитивными, а не
языковыми. Как указывает Осгуд, выбор говорящим определенного высказывания основан на уверенности в том, что собеседник разделяет точку зрения говорящего относительно объективного контекста; например, обоим известно, что синий мяч упоминается не в первый раз, или оба ожидают, что на столе что-то есть.
Интересно, что если до недавнего времени считалось, что мы пытаемся выяснить, почему люди создают конкретные высказывания в определенных ситуациях, то теперь мы снова вернулись к проблеме, как говорящий это делает. Можно, конечно, и сейчас проводить различие между способностью говорящего выбирать предложения и теми ситуациями, которые определяют этот выбор. Но трудность проведения такой границы между лингвистическими и психологическими проблемами отражена в одной из статей Хомского (1971). Говоря о необходимости учитывать поверхностную структуру для определения предпосылок, позволяющих предсказать возможную реакцию на высказывание, Хомский пишет (р. 205): «Понятия «смысловой центр высказывания» («focus»), «пресуппозиция» и «общая пресуппозиция» (даже в тех случаях, когда пресуппозиция вообще не может быть выражена при помощи грамматического предложения) должны определяться через семантическую интерпретацию предложений, если мы хотим объяснить, как строится речевой поток и вообще речевое поведение». Хомский, разумеется, имеет в виду только лингвистические данные, полученные из анализа самого предложения. Но если расширить понятие языковой способности так, чтобы она включала знание пресуппозиций, то мы подходим к новому определению языковой способности, данному недавно Кэмпбеллом и Уэлсом (Campbell and Wales, 1970, p.247), как «способности порождать или понимать высказывания, не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются». Это означает, что модель носителя языка должна включать не только способность говорящего порождать все приемлемые предложения и операции выбора нужного предложения, но также и способность производить этот выбор с учетом собственного знания и знания собеседника о контексте (даже в тех случаях, когда речь идет не о непосредственно воспринимаемых физических явлениях, а о внутренней соотнесенности с каким-то абстрактным предметом разговора, общим для собеседников).