Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

Однако, несмотря на свое пессимистическое отношение к возможности выработать надежные операциональные критерии, Хомский упорно утверждает, что в настоящий момент трудность заключается не в недостатке необходимых данных, а в том, как описать всю массу языковых явлений, чтобы это описание соответствовало взглядам всех носителей языка. Проблемы разработки правил порождения даже небольшого числа безусловно грамматически правильных предложений являются настолько актуальными, что целесообразно было бы отложить рассмотрение неясных и противоречивых случаев на будущее.
Кроме того, существуют еще и чисто практические соображения. Дело в том, что если не допустить стандартизации речевого поведения, то, рассуждая логически, придется составлять отдельные грамматики для любой, чуть отличной от стандарта языковой активности говорящего. Именно эта проблема возникает в связи с попытками описать индивидуальную языковую способность конкретного ребенка. В этом случае лингвист не может полагаться ни на собственные интуитивные представления, ни на какой-то общий стандарт речевого поведения детей. Рассматривая этот вопрос, Хомский (1964) говорит о том, что попытки построить грамматику ребенка обычным путем, основываясь на зафиксированных высказываниях этого ребенка, обречены на неудачу, потому что при этом игнорируется способность ребенка производить новые высказывания, отсутствующие в зафиксированных данных. Но именно потому, что нельзя апеллировать к «идеализированным» знаниям носителя языка при попытке анализа возможных в языке ребенка предложений, Хомский считает необходимым разработать «косвенные и изощренные» способы исследования языковой активности, которые годились бы и для характеристики языковой способности ребенка.
При отсутствии таких методов остается, очевидно, нерешенной проблема критерия грамматической правильности предложения, несмотря на то что практические результаты вроде бы убеждают в том, что можно полагаться на интуицию лингвистов. Ни данные анализа ограниченных выборок явлений, ни непредубежденные суждения носителей языка нельзя признать достаточными для окончательных выводов, поэтому Хомский определяет грамматически правильное предложение в зависимости от того, может ли быть получена принципиальная схема этого предложения в результате применения правил. Но это определение представляет собой на деле замкнутый круг; из него следует, что любое предложение, порожденное в результате применения правил грамматики, является по определению грамматически правильным. Но как тогда эмпирически показать, что эти правила не могут привести к порождению грамматически неправильных предложений?
Все дело в том, что трансформационная теория пытается объяснить эмпирические данные естественных языков при помощи системы дедуктивных правил порождения. В любой экспериментальной науке, в том числе и в психологии, операциональные критерии правильности реакции устанавливаются самим экспериментатором до эксперимента. Даже исследование оперантных условных реакций в «ящике Скиннера» требует принятия определений a priori, согласно которым любое действие, завершающееся нажатием на рычаг, считается правильной реакцией, а все другие — неправильными. С другой стороны, лингвистика старается отмежеваться от самоочевидных критериев, приемлемых для дедуктивных систем правил порождения, аналогичных тем, которые были установлены в математике. Можно, конечно, определять правильность результатов умножения только на основании того, получены они или нет в результате применения правил умножения чисел. Именно эти правила и составляют сущность умножения, и нет никакой надобности оценивать их на основании какого-то внешнего поведенческого критерия. В этом смысле лингвисты представляют собой трудный случай, потому что их действия напоминают известную игру — перетягивание каната, на одном конце которого находится внешний критерий соответствия реальному поведению говорящего, а на другом — внутренний критерий построения системы таких правил, которые сами по себе описывали бы потенциальную способность говорящего производить новые предложения.
Эта трудность отчетливо проявляется в отношении Хомского к переменным, стоящим между языковой способностью и языковой активностью. Когда он говорит о различии между приемлемыми и неприемлемыми предложениями, связанном с какими-то психологическими факторами, нельзя не заметить большой принципиальной разницы между закономерными ограничениями, связанными с памятью, которые делают порождение некоторых предложений вообще невозможным, и какими-то временными провалами памяти, что в некоторых случаях ведет к появлению незаконченных предложений. Встает вопрос: если какое-то чрезвычайно сложное предложение—например, предложение, приводимое Дж. Миллером: The race that the car that the people whom the obviously not very well dressed man called sold won was held last summer (Гонки, которые машина, которую люди, которых этот явно не очень хорошо одетый человек послал, продали, выиграла, происходили прошлым летом) — вообще никогда не может возникнуть в естественной речи в силу принципиальных ограничений при переработке информации человеком (во всяком случае, без искусственной опоры на запись), то в какой степени верно утверждение, что такое предложение входит во множество потенциально возможных в данном языке предложений?
Хомский считает, что невозможно сформулировать правила грамматики так, чтобы исключить появление такого рода предложений. Но это не самоочевидный факт, потому что правила трансформационной грамматики все время претерпевают изменения, когда возникает необходимость исключения предложений, признаваемых грамматически неправильными. Получается, что в одном случае интуиция подсказывает лингвисту, что некоторые различия между предложениями являются лингвистически значимыми, а в другом — это различие оказывается произвольным, как в приведенном выше примере, когда требуется установить предел числа вложенных предложений. В «Лекциях памяти Бертрана Рассела» Хомский (1972) утверждает, что подобные ограничения несущественны для понимания природы человеческого мышления просто потому, что они легко объяснимы «функциональными» причинами, (например, ограниченными возможностями памяти), которые существуют и в любой искусственной системе обработки информации. Речь идет лишь о «формальных» операциях, которые, как можно показать, являются универсальными для всех языков, и тем не менее их нельзя вывести на основе общих функциональных закономерностей, ибо эти закономерности ничего не говорят нам о специфике мышления пользующегося языком человека. Каким бы заманчивым ни казался такой подход, в нем таится опасность, что все данные, соответствующие представлениям лингвистов о специфически языковых универсалиях, будут рассматриваться как проявления общей языковой структуры, а все другие будут относиться за счет влияния «функциональных» факторов языковой активности.
Если проанализировать точку зрения на лингвистические данные в свете взаимоотношений лингвистики и психологии, то мы увидим, что большинство недоразумений вызвано тем, что лингвистика является, скорее, эмпирической, а не экспериментальной наукой. Именно поэтому подвергаются критике критерии, используемые для оценки достоверности лингвистической теории в соответствии с получаемыми данными. Следует также отметить, что применяемые до сих пор методы экспериментального исследования не дали нам возможности понять способность человека творчески использовать естественный язык.
В заключение надо сказать, что если бы удалось разработать адекватные операциональные методы исследования речевого поведения, это имело бы совершенно различные последствия для двух определений языковой способности. Если придерживаться более слабой формулировки, нам потребовалось бы только изменить правила трансформационной грамматики в соответствии с новыми данными. По существу, постоянное усложнение процедуры грамматического анализа вызвано именно желанием познать более тонкие аспекты языковой активности. Однако перед нами встанет совершенно иная задача, если мы примем более сильное определение языковой способности, согласно которому языковая способность отражает внутренние знания носителей языка,
В этом случае противоречие с данными речевого поведения может заставить нас изменить свои взгляды на сущность тех правил, по которым строится это поведение.

ИССЛЕДОВАНИЯ, ОСНОВАННЫЕ НА ТЕОРИИ ХОМСКОГО (вариант 1957 г.)
Введение
Эксперименты, вызванные к жизни трансформационной теорией варианта 1957 г., основаны на сильной гипотезе о том, что правила порождающей грамматики являются теми реальными правилами, которыми пользуется говорящий при порождении и понимании предложений. В следующем разделе будут описаны самые первые эксперименты, проведенные Дж. Миллером для проверки психологической реальности трансформационных правил. Однако, когда появились другие экспериментальные исследования, стало ясно, что результаты экспериментов нельзя интерпретировать только в терминах синтаксических трансформационных операций. Вместо того чтобы снова ссылаться на туманные переменные речевого поведения, были разработаны два основных теоретических подхода, цель которых состояла в том, чтобы попробовать объяснить причины неудачи при попытках установить точное однозначное соответствие между предположениями, сделанными на основе трансформационной грамматики, и реальным поведением испытуемых.
Интересно, что эти два подхода характеризуются совершенно различной интерпретацией одних и тех же экспериментальных результатов. Исследование, описанное на стр. 245 и след., имело целью установить, в какой степени результаты испытуемых во время психолингвистического эксперимента отличаются от естественного речевого поведения. Поскольку в «реальной жизни» синтаксические правила предназначены исключительно для передачи семантических отношений, выдвинуто предположение, что отклонения в использовании трансформаций зависят от того, в какой степени эти трансформации выполняют свою естественную семантическую функцию.