Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

Если же принять более сильное утверждение, что языковая способность присутствует в сознании говорящего, то какие выводы можно сделать относительно взаимоотношений между лингвистикой и психологией? Прежде всего надо сказать, что чем сильнее утверждения лингвистов по поводу мыслительных процессов, тем легче такие лингвистические теории поддаются психологической проверке. Это объясняется тем, что и психологи, и лингвисты вправе строить предположения относительно языковых операций, исследуя взаимосвязи между «входом» и «выходом» речи. Так, Хомский приходит к определенным выводам о сущности грамматики, к поиску которой предрасположен ребенок, сравнивая первоначальные лингвистические данные, которые имел ребенок на «входе», из своего речевого опыта, с конечным «выходом» — речевым поведением взрослого. Но столь же справедливо утверждать, что если какой-то психологический эксперимент, предназначенный для исследования «входа» и «выхода» речи, показал, что говорящий использует операциональные правила, не имеющие ничего общего с правилами трансформационной грамматики, то это должно заставить нас серьезно задуматься над тем, действительно ли ребенок овладевает языком, постигая правила порождения, описанные трансформационной грамматикой. И если утверждается, что правила трансформационной грамматики отражают способ человеческого мышления, любые данные, не соответствующие этому утверждению, должны повлечь за собой радикальные изменения как в форме, так и в существе гипотетической языковой способности, лежащей в основе использования языка.
Однако следует признать, что перед лицом психологических данных такого рода Хомский и его последователи стремятся спрятаться за более нейтральное определение языковой способности, утверждая, что подобные данные несущественны для чисто формального анализа языковых явлений. Вот что пишет Хомский в книге «Аспекты синтаксической теории» (1965, р. 9):
«Когда мы говорим о грамматике как об устройстве, порождающем предложения с заданными структурными характеристиками, мы просто имеем в виду, что грамматика приписывает предложению эти структурные характеристики. Когда мы говорим о выводе предложения в рамках какой-то порождающей грамматики, мы ничего не сообщаем о том, каким образом слушающий или говорящий практически осуществляет такой вывод».
Хомский считает, что это его утверждение должно рассеять все еще существующее недоразумение. Но в том же самом абзаце он пишет, что цель порождающей грамматики — «описание в возможно более нейтральных терминах тех знаний о языке, которые создают основу для реального использования языка говорящим и слушающим». Хомский идет дальше, говоря: «Нет никакого сомнения в том, что любая разумная модель языковой активности будет включать в качестве основного компонента порождающую грамматику, в которой отражены знания говорящего и слушающего о своем языке». Но это равносильно утверждению, что «человек, овладевший языком, овладел и системой правил... которые он использует при порождении и понимании речи», утверждению, которое нуждается в эмпирической проверке. Данные относительно психологических механизмов не могут служить достаточным основанием для оценки правильности или неправильности чисто описательного лингвистического анализа, они становятся значимыми, если такой анализ кладется в основу теории когнитивных процессов, в том числе операций, участвующих в порождении и восприятии речи. Таким образом, сторонники трансформационной лингвистики явно стараются оградить свои теории от психологических данных, принимая первое, более нейтральное определение языковой способности, но в то же время, прикрываясь более сильным определением, делают широкие обобщения относительно природы когнитивных процессов.
Из сказанного вовсе не следует вывод, что результаты лингвистического анализа вообще не представляют никакой ценности для психологических исследований языка. Дело в том, что два упомянутых определения предполагают совершенно различные выводы для психологического исследования. Нейтральная формулировка создает основу для формального анализа лингвистических данных, результаты которого совпадают с интуитивными знаниями носителя языка. Демонстрируя множество сложных и тонких закономерностей, проявляющихся в реальном использовании языка, грамматическая теория может служить критерием оценки психологических теорий языка. Таким образом, эта теория дает возможность избежать чрезмерного упрощения исследуемого поведения, которое допускается, чтобы привести в соответствие результаты с психологическими предположениями.
Более сильная формулировка языковой способности возникла из того неизбежного предположения, что если трансформационные правила дают «оптимальное» описание, которому должен соответствовать «выход» любой модели речи, то эти правила должны также дать «оптимальное» объяснение тех операций, которые производит говорящий, чтобы получить этот «выход». Но хотя утверждение о том, что формальный анализ потенциальной речевой продукции каждого «знающего» язык описывает также и скрытые «знания» говорящего о языке, выглядит вполне правдоподобным, оно еще весьма гипотетично. По существу, именно оно и вызвало появление новой линии исследований, выявивших такие факторы, влияющие на речь, о которых раньше и не подозревали. Несмотря на склонность Хомского делать далеко идущие выводы относительно природы человеческого мышления, игнорируя при этом психологические данные, пока психолог признает принципиальные различия между двумя трактовками языковой способности, нет причин отказываться от попыток экспериментального исследования обеих этих трактовок.
Лингвистические данные
До сих пор мы рассматривали вопрос о взаимоотношении двух научных дисциплин с точки зрения того, какую пользу может извлечь психологическая модель из лингвистической теории, допуская при этом, что грамматический анализ может быть независим от психологического. Но, как уже говорилось выше, можно по-иному представить себе взаимоотношения лингвистики и психологии; поскольку грамматики основаны на высказываниях носителя языка, а точнее, на его интуитивных представлениях по поводу возможных высказываний, психологическое исследование языковой активности может стать исключительно важным для интерпретации лингвистических данных. Некоторые психологи, особенно Бродбент (Broadbent, 1970), подвергли критике теорию Хомского на том основании, что говорящий не всегда производит речевые реакции в той форме, которая предписывается трансформационной грамматикой.
Здесь мы сталкиваемся с двумя основными проблемами. Первая — как выделить в множестве высказываний, доступных лингвистическому анализу, те, которые будут считаться правильными, отбросив, таким образом, множество незаконченных и других ненормативных предложений. Очевидно, возможность провести такое разграничение очень важна, если грамматики оцениваются по их способности порождать правильные, и только правильные, предложения.
Вторая и еще более трудная проблема заключается в том, что к грамматике предъявляется еще и требование порождения новых предложений, которые по определению не представлены ни в одной выборке речевых данных. Для этого требуется экстраполяция критерия грамматической правильности на любое потенциально возможное предложение. Хомский видит решение этой проблемы в том, чтобы полагаться на интуитивные представления носителей языка о допустимости того или иного предложения в их языке. Но когда дело доходит до исследования этих интуитивных представлений, Хомский отрицает эффективность экспериментального их исследования. Во-первых, говорит Хомский, любой экспериментальный прием должен оцениваться прежде всего по тому, насколько он соответствует интуитивным представлениям носителя языка; таким образом, основная проблема останется нерешенной.
Вторая трудность, на которую указывает Хомский, состоит в том, что носители языка часто могут не отдавать себе отчета в своих интуитивных представлениях. Так, неоднозначность предложений типа Преследования солдат были ужасны или Я сделал ремонт, особенно в соответствующем контексте, может быть замечена далеко не всегда. Тем не менее Хомский утверждает, что, коль скоро имеются хотя бы две различные интерпретации (обычно на основе аналогичных языковых примеров), интуитивные знания говорящего о своем языке неизбежно приведут его к выводу, что такое предложение может быть в трансформационном смысле связано с двумя или более глубинными структурами.
Но самая важная проблема, возникающая при разработке процедуры эксперимента, который позволил бы нам «добраться» до этих интуитивных представлений, состоит в том, что мы должны быть уверены, что реакции испытуемого основаны на соображениях, имеющих отношение к языковой способности. В этой связи Хомский вводит различие между приемлемостью (acceptability) и грамматической правильностью; суждения относительно приемлемости предложений связаны с такими факторами, как объем памяти и стилистические соображения, поэтому эти суждения очень сложно сформулировать и понять. Хомский утверждает, что такие суждения не существенны для понятия грамматической правильности, поскольку многие высказывания, которые по той или иной причине не являются приемлемыми, тем не менее грамматически безупречны.
Некоторые факторы, влияющие на суждения относительно языковых явлений, рассмотрены в книге Гринбаума и Куирка (Greenbaum, Quirk, 1970) в связи с разработкой методов оценки суждений испытуемых о приемлемости различных вербальных явлений по сравнению с реальным использованием тех же явлений, вызванных и зафиксированных в специально созданных условиях. Были обнаружены чрезвычайно интересные расхождения между суждениями и реальным поведением испытуемых, причем на ответы оказывают влияние такие факторы, как образованность испытуемого и его предположения о целях эксперимента. Но хотя такого рода исследования являются, несомненно, благодатной почвой для психологического исследования языка, перед лингвистами встает трудная задача отделить основную языковую способность от других факторов, влияющих на индивидуальные суждения испытуемых.