Фрейд Зигмунд. Скорбь и меланхолия

Лишь этот садизм раскрывает нам загадку склонности к самоубийству, которая делает меланхолию столь интересной и столь опасной.[37] Мы признаем изначальным состоянием, из которого происходит жизнь влечения, грандиозную самовлюбленность я, мы видим, что в страхе, возникающем при угрозе жизни, освобождается такой колоссальный объем нарциссического либидо, что не понимаем, как может я согласиться на самоуничтожение. Мы давно знаем, что ни один невротик, который не обращает на себя импульс к убийству другого, не испытывает самоубийственных намерений, но оставалось неясным, посредством игры каких сил этот импульс может проявиться в поступке. Теперь анализ меланхолии показывает, что я только тогда может убить себя, когда в результате обращения нагрузки объекта к себе оно может рассматривать как объект самое себя, когда оно может направить на себя враждебность, которая относится к объекту и которая представляет собой изначальную реакцию я на объекты внешнего мира.[38] Так, хотя при регрессии от нарциссического выбора объекта, хотя объект и снят, он все же оказывается мощнее, чем само я. В двух противоположных ситуациях — исключительной влюбленности[39] и самоубийства — объект берет верх над я, пусть даже и совершенно различными путями.[40]

Получается, что поразительная черта меланхолии, проявление страха перед обеднением я проистекает из анальной эротики, утратившей свои связи и регрессивно преобразованной.

Меланхолия ставит нас и перед другими вопросами, ответы на которые частично от нас ускользают. Характерное свойство прекращаться по прошествии определенного периода времени, не оставляя после себя серьезных видимых изменений, она разделяет со скорбью. Там мы обнаружили, что для детального испытания реальности необходимо время, после чего я получает свое либидо свободным от утраченного объекта. Мы могли бы предположить, что во время меланхолии я совершает аналогичную работу; экономическое понимание процесса здесь, как и там, отсутствует. Бессонница при меланхолии, вероятно, подтверждает закостенелость состояния, невозможность осуществить необходимое для сна общее изъятие нагрузок. Меланхолический комплекс ведет себя как открытая рана,[41] со всех сторон притягивает к себе энергию нагрузок (которую мы при неврозах переноса назвали «противонагрузкой») и опустошает я до полного оскудения; он может легко противиться желанию спать со стороны я. Вероятно, соматическое, психогенно необъяснимое обстоятельство проявляется в регулярных облегчениях состояния в вечернее время. К этим рассуждениям примыкает вопрос, достаточно ли утраты я безотносительно объекта (чисто нарциссических упреков в свой адрес), чтобы создать картину меланхолии, и не может ли прямое токсическое оскудение я-либидо[42] приводить к известным формам расстройства.

Наиболее примечательное, требующее объяснения своеобразие меланхолии состоит в ее склонности превращаться в симптоматически противоположное состояние мании. Как известно, такова судьба не всякой меланхолии. Некоторые случаи протекают с периодическими рецидивами, интервалы между которыми несут либо очень незначительный оттенок мании, либо вообще лишены их. В других случаях происходит регулярное чередование меланхолических и маниакальных фаз, выражающееся в формировании циклического помешательства. Эти случаи были бы исключены из психогенного толкования, если бы психоаналитическая работа как раз таки не достигала в ряде подобных заболеваний разрешения[43] посредством терапевтического воздействия. Таким образом, не только можно, но даже нужно распространить аналитическое объяснение меланхолии и на манию.[44]

Я не могу обещать, что результат этой попытки будет во всем удовлетворительным. Скорее, речь идет всего лишь о возможности некоторой первой ориентации. Здесь в нашем распоряжении две отправные точки, первая — психоаналитическое воздействие, вторая — можно, пожалуй, сказать — общий экономический опыт. Впечатление, о котором уже много сказано другими психоаналитиками, такое, что содержание мании ни в чем не отличается от содержания меланхолии, что оба эти состояния борются с одним и тем же «комплексом», который, вероятно, при меланхолии уничтожает я, тогда как при мании я преодолевает либо устраняет его. Еще одну опору предоставляет опыт: во всех состояниях радости, восторга, триумфа, которые демонстрирует нам пример мании, можно распознать указанную экономическую обусловленность. В этих случаях речь идет о воздействии, в результате которого большие, долго сохранявшиеся или обычно производимые психические затраты в конечном счете становятся чрезмерными, так что они готовы к разнообразному применению и к возможному ослаблению. Например, когда какой-нибудь бедняга, выиграв большую сумму денег, внезапно избавляется от хронической заботы о хлебе насущном, когда продолжительная и тяжелая борьба, в конце концов, заканчивается успехом, когда попадаешь в положение, которое одним ударом кончает с гнетущей неизбежностью, долго продолжавшимися изменениями и т. д. Все подобные ситуации отличаются приподнятым настроением, признаками расслабления благодаря радостному возбуждению и повышенной готовности к различным действиям, совсем как при мании и в полную противоположность депрессии и заторможенности при меланхолии. Можно осмелиться сказать, что мания есть не что иное, как такой триумф, только от я опять же остается скрыто, что оно победило и по какому поводу имеет место триумф. Алкогольное опьянение, относящееся к этому же ряду состояний, поскольку оно радостно, можно объяснить так же; в данном случае речь, вероятно, идет о токсически достигнутом снятии затрат на вытеснение. Дилетант с готовностью предположит, что причиной такой подвижности и предприимчивости в подобном маниакальном состоянии является «хорошее настроение». Эту ложную связь[45] необходимо, естественно, разорвать. То упомянутое экономическое условие в душевной жизни выполнено, и поэтому возникают, с одной стороны, веселость в настроении, а с другой — безудержность в действиях.

Совмещая оба истолкования, мы получаем следующее: при мании я должно было преодолеть утрату объекта (или скорбь по утрате, или сам объект) и теперь получило в свое распоряжение всю сумму противонагрузки, которую болезненное страдание при меланхолии перенесло с я на себя и привязало к себе. Одержимый манией человек тоже явно демонстрирует нам свое освобождение от объекта, от которого он страдал, с жадностью выходя на новую объектную нагрузку.

Это объяснение звучит убедительно, но оно, во-первых, еще не слишком определенно, а во-вторых, порождает больше новых вопросов и сомнений, чем мы способны разрешить. Мы не будем избегать их обсуждения, даже если не можем надеяться с его помощью обрести ясность.