Фрейд Зигмунд. Жуткое

Таким образом, мы рискнули бы свести чувство жуткого от Песочника к страху детского комплекса кастрации. Однако, как только появляется мысль принять во внимание для объяснения возникновения чувства жуткого этот детский фактор, это немедленно подталкивает нас к попытке учесть этот вывод также и в объяснениях других примеров жуткого. В "Песочном человеке" имеется мотив кажущейся живой куклы, который был выделен Йенчем. Он утверждает, что особенно благоприятное условие для появления чувства жуткого —пробуждение интеллектуальной неуверенности, когда — не ясно, является ли некий предмет живым или безжизненным и почему безжизненный предмет имеет далеко идущее сходство с живым. Конечно, именно в случае с куклой мы особенно близки к детскому восприятию. Вспомните, что на ранней стадии ребенок в своих играх вообще не различает резко одушевленное и неодушевленное и чрезвычайно охотно обращается со своей куклой как с живым существом. Одна пациентка даже рассказала нам, что в возрасте восьми лет она была убеждена, что если бы она смотрела на свою куклу определенным образом, то та должна была бы ожить. Примечательно, что в случае с Песочником мы можем говорить о пробуждении старого детского страха, а в случае с живой куклой о страхе и речи не идет: ребенок не имел страха перед оживлением своей куклы, вероятно, даже хотел этого. Таким образом, здесь источником чувства жуткого является не детский страх, а детское желание или даже исключительно детская вера. Это кажется противоречивым. Однако это, вероятно, только вариант, который позже может оказаться полезным для нашего понимания.

Э.-Т.-А. Гофман — великолепный мастер изображения жуткого в литературе. Его роман "Эликсиры Сатаны" показывает нам целый букет мотивов, которые укрепляют впечатление жуткого. Содержание романа чересчур богато и запутанно, чтобы мы могли рискнуть составить его краткое изложение. В конце книги, когда добавляются обстоятельства, которые до сих пор скрывались от читателя, результатом становится не просвещение читателя, а его полное запутывание. Художник нагромоздил чересчур много однородного; вероятно, от этого страдает не впечатление целостности, а только его понимание. Здесь мы ограничимся упоминанием наиболее примечательных мотивов, которые производят впечатление жуткого. Один из таких мотивов — проблема двойников во всех ее оттенках и вариантах, иными словами появление людей, которые благодаря одинаковой наружности должны считаться идентичными, усиление данной ситуации благодаря переносу душевных процессов от одной из личностей к другой, что можно назвать телепатией, так что один персонаж овладевает знанием, чувствами и переживаниями другого, фактически отождествляется с другой личностью. Герои произведения беспомощно пребывают в своем "Я" или переставляют чужое "Я" на место собственного, то есть имеет место удвоение "Я", разделение "Я", подмена "Я". И, наконец, — непрерывное возвращение одного и того же, повторение черт лица, характеров, судеб, преступных деяний, даже одинаковых имен на протяжении нескольких поколений.

Мотив двойника был весьма глубоко рассмотрен в одноименной работе О. Ранка. В ней исследуется отношение двойника к зеркальному и теневому изображению, к ангелу-хранителю, к учению о душе и к страху смерти. Первоначально двойник был страховкой от гибели "Я", "решительным опровержением власти смерти" (О. Ранк), и, возможно, "бессмертная душа" была первым двойником тела. Создание подобного удвоения для защиты от уничтожения имеет нечто подобное в языке сновидений, который предпочитает изображать кастрацию путем удвоения или умножения символов гениталий; в культуре Древнего Египта он стало толчком для искусства придавать образу умершего определенную форму. Обсуждаемые здесь представления возникли на почве неограниченного себялюбия, первичного самолюбования, которое не только господствует над душевной жизнью детей, но и руководило первобытными людьми, а вместе с преодолением данной фазы изменяются признаки двойника, и из гарантии загробной жизни он становится жутким предвестником смерти.

Представление о двойнике не исчезло вместе с первобытным нарциссизмом, поскольку оно оказалось в состоянии почерпнуть новое содержание из более поздних ступеней развития "Я". В "Я" медленно выделяется особая инстанция, служащая самонаблюдению и самокритике, производящая работу психической цензуры и известная нашему сознанию как "совесть". В патологическом случае грезовидения она обособляется, откалывается от "Я". Факт наличия такой инстанции, способность рас-сматривать прочее "Я" как объект, т. е. способность человека к самонаблюдению, делают возможным наполнение старого представления о двойнике новым содержанием*.

Однако в двойника возможно включать не только содержание, предосудительное для "Я"-критики, но равно и все оставшиеся варианты формирования судьбы, на которых фантазия еще будет задерживаться, и все так называемые "стремления «Я», не сумевшие добиться успеха по причине внешних неблагоприятных условий, все подавленные волеизъявления, которые доказывают иллюзорность свободы человеческой воли**.

*Я считаю, когда поэт жалуется, что в человеке обитают две души и когда популяризаторы-психологи ведут речь о расколе "Я" в человеке, то у них намечается раздвоение, которое относится к психологии "Я", — между критической инстанцией и оставшейся частью "Я", а не открытая психоанализом противоположность "Я" и бессознательного вытесненного психического материала. Во всяком случае, разница сглаживается благодаря тому, что среди отвергнутого критикой "Супер-Я" находятся, прежде всего, остатки вытесненного. — Прим. Авт.

**В поэме Г.-Г. Эверса "Студент из Праги", на которой основывается исследование Ранка о двойниках, герой обещает невесте не убивать своего противника на дуэли. Однако по дороге к месту дуэли он встретил двойника, убившего соперника.

После этого рассмотрения явной подоплеки образа двойника нам ничего не остается как только' сказать себе: из всего этого ничто нам не объясняет весьма высокую степень жуткого, которая ему присуща, а основываясь на наших знаниях патологических душевных процессов, мы в состоянии установить: ничто из этого содержания не в состоянии объяснить защитное стремление, которое проецирует его вне "Я" как нечто постороннее. Особенность жуткого берет свое начало только из того, что двойник — это образование, относящееся к преодоленным первобытдым временам психики. Двойник стал образом ужаса, подобно тому, как боги после падения их религии стали демонами (Гейне "Боги в изгнании").

Другие расстройства "Я", использованные Гофманом, можно легко оценить согласно образцу мотива двойника, речь идет об отступлении к отдельным фазам в истории развития чувства "Я", к возврату во времена, когда "Я" еще не было жестко отграничено от внешнего мира и от другого человека. Я считаю, что эти побудительные силы виновны в создании впечатления жуткого, хотя их долю в этом впечатлении по отдельности выделить трудно.

Фактор повторения одного и того же, вероятно, не у всех становится источником чувства жуткого. Согласно моим наблюдениям, при определенных условиях и в сочетании с определенными обстоятельствами, без сомнения, такое чувство возникает, и оно к тому же напоминает о чувстве беспомощности при некоторых состояниях мечтательности. Однажды я жарким солнечным днем гулял по незнакомым, совершенно безлюдным улицам небольшого итальянского городка. Я оказался в таком месте, в характере которого сомневаться не приходилось. В окнах небольших домов стояли исключительно вызывающе накрашенные женщины, и я поспешил покинуть эту улочку через ближайший закоулок. Однако через некоторое время, не зная дороги, я неожиданно вновь оказался на той же улице, где уже начал привлекать всеобщее внимание, а мое поспешное бегство привело к тому, что отправившись по новой окольной дороге я в третий раз оказался в веселом квартале. Тогда меня охватило чувство, которое я могу назвать исключительно чувством ужаса, и я был рад, когда, отказавшись от дальнейших проб бегства, целеустремленно начал искать дорогу на площадь, которую недавно проходил. Другие ситуации, сходные с только что описанной, называемые ситуациями случайного возвращения, однако в других отношениях основательно от нее отличающиеся, сопровождаются тем же чувством беспомощности и ужаса. Например, когда человек заблудился в дремучем лесу, который к тому же окутан туманом, и все же, несмотря на все старания найти приметную или знакомую дорогу, раз за разом возвращается к одному и тому же, отмеченному определенными признаками месту. Или когда ходят по незнакомой темной комнате в поисках двери или выключателя и при этом неоднократно сталкиваются с одними и теми же предметами мебели, ситуация, которую Марк Твен, правда с помощью гротескного преувеличения, преобразовал в чрезвычайно комическую.