Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

ДЖ. ГРИН. ПСИХОЛИНГВИСТИКА.
ХОМСКИЙ И ПСИХОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ. СУЩНОСТЬ ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Введение
Прежде чем приступить к описанию психологических экспериментов, вызванных к жизни теорией Хомского, важно понять сущность психолингвистических исследований вообще. В их основе лежит предположение о том, что грамматика описывает языковую способность носителя языка. Такой взгляд на язык явился прямым результатом нововведения Хомского, выразившего грамматические правила в генеративной форме. До этого лингвисты занимались в основном поисками методов анализа готовых предложений (примером такого метода является анализ по непосредственно составляющим). В противоположность этому Хомский утверждал, что грамматические правила должны быть способны порождать все предложения на данном языке, и это утверждение находится в прямой связи со способностью говорящего производить бесконечное число предложений, которых он никогда не слышал раньше. Первое признание теория Хомского получила в книге Дж. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама (1965), где система Хомского рассматривается этими психологами как аналог тех операций, которые производит говорящий при порождении предложения.
Однако за сравнительно недолгую историю психолингвистики не раз возникал вопрос о том, насколько правомерно рассматривать лингвистические правила как прямую модель речевого поведения. Как мы увидим в последующих главах, имеется тенденция переходить от моделей, построенных строго по принципам трансформационной грамматики, к моделям другого типа, построенным на тех же основных понятиях, но не предполагающим, что реальные психологические механизмы являются точным отражением лингвистических правил. Этот новый подход имеет важные последствия для взаимоотношений двух дисциплин 1. С одной стороны, все больше высказывается сомнений в целесообразности построения психологических моделей на основе лингвистической теории. С другой, существуют разногласия по поводу того, следует ли вносить изменения в лингвистическую теорию в соответствии с новыми открытиями, сделанными в психологических исследованиях. Первый вопрос сводится к тому, до какой степени языковая способность находит свое выражение в языковой активности, этот вопрос мы рассмотрим в следующем разделе. Второй вопрос возникает потому, что лингвистический анализ только в самом крайнем случае прибегает к анализу продукции языковой активности, то есть к тем потенциальным высказываниям, которые может произвести носитель языка. Достоверность лингвистических данных является предметом обсуждения в третьем разделе.
Языковая способность и языковая активность
Попытки разрешить пограничный конфликт между лингвистикой и психологией всегда приводят к проблеме разграничения языковой способности, которая считается областью лингвистики, и языковой активности, относимой к области психологии. Языковая способность рассматривается в непосредственной связи с языком, как нечто такое, что составляет способность говорить на данном языке. Под языковой активностью, напротив, понимаются те реальные высказывания, которые производит носитель языка. При этом не всегда существует точное соответствие между этими высказываниями и лингвистическими правилами данного языка.
Это разграничение языка и его носителя возможно на нескольких уровнях. Прежде всего реальные и потенциальные высказывания — это все, что нужно лингвисту, чтобы описать языковую способность; закономерно возникает проблема в том случае, если высказывания носителя языка, а тем более проявления его языковой интуиции не отражают того, что он знает о своем языке. Такое несоответствие может быть отнесено за счет пси-
1 Лингвистики н психологии. — Прим. перев.
хологических факторов, таких, как ограничения восприятия и памяти, но это все-таки не дает нам возможности решить вопрос о том, какие высказывания говорящего свидетельствуют об его языковой способности, а какие являются просто отклонениями, обусловленными указанными факторами.
Еще один аспект различения языковой способности и языковой активности состоит в разграничении абстрактной способности производить высказывания и выбора конкретного высказывания в конкретной ситуации, который может быть обусловлен всякого рода ситуативными переменными. В данном случае исследование процесса выбора высказываний почти всеми признается «епархией» психологии, так как оно связано скорее с мотивами человеческого поведения, чем с языком, как таковым. Однако, как следует из сравнительной характеристики моделей порождения речи, приведенной на стр. 309 и след., любая модель такого рода должна в принципе допускать возможность выбора высказывания, хотя мотивы выбора в каждом конкретном случае могут оставаться за пределами рассмотрения.
Но по-настоящему сложные проблемы возникают, когда мы задаемся вопросом, что же представляет собой сама языковая способность, ибо совершенно ясно, что, несмотря на разнообразные психологические факторы, которые могут оказывать влияние на высказывания говорящего, остается вопрос о том, говорит или не говорит человек на данном языке. Поскольку речь идет о языковой способности говорящего, то есть о его способности говорить на конкретном языке, то это — сфера лингвистики. Но трудность состоит в том, что психологов тоже интересует природа способности человека пользоваться языком для передачи значений в такой форме, чтобы они могли быть поняты другими носителями данного языка. Поскольку и лингвисты, и психологи на совершенно законных основаниях интересуются этим аспектом языковой способности, возникает вопрос о том, в какой степени лингвистические и психологические трактовки языковой способности совпадают. Вероятность разногласий по этому поводу велика еще и потому, что в трудах Хомского можно найти два определения языковой способности, причем из одного из них следуют более сильные выводы для психологии, чем из другого.
Согласно первой интерпретации, которую я буду называть слабым, или нейтральным, определением языковой способности, грамматика должна представлять собой оптимальное описание языковой активности. С точки зрения Хомского, такая грамматика должна включать в себя набор правил, способных породить все возможные в данном языке предложения, а также структурные описания, соответствующие интуитивным представлениям носителя языка о грамматических отношениях. Психология может отсюда заключить, что любая психологическая модель речевого поведения носителя языка должна соответствовать этому описанию языковой активности. Другими словами, описывая то, что составляет речевое поведение, лингвистический анализ может служить эмпирическим средством оценки результата применения любой психологической модели.
С другой стороны, такой анализ языковой способности ровным счетом ничего не говорит нам о тех реальных правилах или операциях, которыми пользуется носитель языка для создания речевой продукции. Точно так же, разумеется, никакие психологические данные об операциях, участвующих в процессе порождения языка, не могут служить основанием определения того, каким образом формулируются грамматические правила. Это, по существу, означает, что нет обязательной связи между системой правил, пусть даже дающей оптимальное описание интуитивных знаний говорящего, и тем набором операций, при помощи которых этот говорящий сам приходит к формированию этих интуитивных знаний.
Впрочем, несмотря на существование такого различия, трудно удержаться от предположения, что если можно оптимально описать интуитивные знания носителя языка об этом языке при помощи некоторой системы правил, то эти правила должны каким-то образом быть представлены в сознании говорящего, хотя он может совершенно не сознавать этого. Но это значит, что нам надо сделать шаг от нейтральной трактовки языковой способности к более сильному утверждению о том, что грамматические правила как бы существуют в сознании говорящего и создают основу для понимания им языковых отношений. Другими словами, приходится перейти от описания того, что составляет языковую активность носителя языка, к гипотезе о том, как он действует при использовании этого языка.
Противоречие между сильной и слабой трактовками языковой способности выступает особенно отчетливо, когда Хомский от описательной адекватности грамматической теории переходит к проблеме ее адекватности как объясняющей теории. Я считаю, что в действительности сущность этого противоречия кроется в расхождении между теоретическими доказательствами объяснительной адекватности теории, с одной стороны, и эмпирическими данными, на основании которых можно оценить ее адекватность, — с другой. На практике об объяснительной адекватности грамматической теории судят по ее способности приводить к таким обобщениям, которые могли бы объяснить сущность большинства интуитивных знаний о языке. Безусловно, этот критерий основан на чисто лингвистических соображениях о том, каким должен быть оптимальный метод анализа языковых данных. Отсюда вовсе не следует, что эти упрощенные грамматические правила и есть те реальные правила, которыми пользуется носитель языка при порождении и понимании предложений.
Другое дело, когда речь заходит о теоретических обоснованиях объяснительной адекватности теории. К грамматике предъявляется следующее требование: она должна объяснить, каким образом ребенок может овладеть такой системой грамматических правил, которые обеспечивают порождение всех возможных предложений; и кроме того, почему такое порождение возможно на основе тех языковых данных, с которыми ребенок сталкивается в речевом опыте, данных не только ограниченных, но и тормозящих развитие в том смысле, что многие из них являются аномальными и должны каким-то образом отвергаться. Тогда возникает предположение, кажущееся весьма правдоподобным, что у ребенка должны быть какие-то врожденные представления об универсальных грамматических принципах, которые и обусловливают выбор ребенком нужного набора грамматических правил. Это не только гипотеза о том, как ребенок овладевает языком. Отсюда также следует, что в процессе овладения языком происходит интериоризация грамматических правил и что это и есть та самая языковая способность, которая лежит в основе языковой
активности взрослого. Как писал Хомский (1970, р. 184), «человек, овладевший языком, овладел и системой правил, при помощи которых он соотносит определенным образом звук и значение. Иными словами, он приобрел известную способность, которую он использует при порождении и понимании речи».
Хомский идет еще дальше и утверждает, что, поскольку способность овладеть речью на естественном языке присуща человеческому разуму, правила, определяющие овладение языком, должны характеризовать также и специфику человеческого мышления. В книге «Язык и мышление» (1968, р. 24) Хомский пишет: «На уровне универсальной грамматики (лингвист) пытается выявить некоторые общие свойства человеческого разума. Лингвистика в таком случае есть не что иное, как просто раздел психологии, изучающий эти аспекты мышления».