Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

Лексические различия языков могут рассматриваться в трех только что упомянутых аспектах: отсутствие отдельного термина, отсутствие обобщающего слова и различия в членении семантической сферы. Основной проблемой является, по-видимому, относительная кодируемость понятия. Хотя это и спорный вопрос, мне кажется, что любое понятие может быть каким-то образом закодировано в любом языке, в одних легко, а в других— сложными, окольными путями. Что касается лексического уровня, то мне лично импонирует слабый вариант гипотезы Уорфа. В этом варианте отражено важное различение привычных и потенциальных типов поведения. Например, хотя человек в состоянии различить огромное число цветов, большинство людей в повседневной речи пользуется лишь очень небольшим числом привычных цветовых терминов. Хотя и верно, что с определенными усилиями можно выразить все что угодно средствами любого языка, мы стремимся использовать в речи то, что закодировано привычным конвенциональным способом, и часто уподобляем свои впечатления категориям языкового кода. Список частотных слов, употребляемых в данном языковом обществе, может дать нам хороший предварительный указатель того, что, возможно, является наиболее важным для членов этой группы. Второстепенное содержание может, конечно, выражаться при помощи более сложных высказываний, но для выражения самого существенного такой путь будет неэкономным.
Как же обстоит дело на грамматическом уровне? Здесь, мне кажется, вопрос о детерминизме становится еще более увлекательным, поскольку в любую грамматику включен ряд обязательных классификаций, на которые мы обычно не обращаем внимания и которые вообще иногда удается выявить, только когда мы начинаем сравнивать языки. Один из наиболее поразительных примеров приводит сам Сепир (см. Mandelbaum, 1958, p. 157—159), и этот пример стоит привести полностью. Читая его, держите в памяти еще и пример Выготского о том, как можно выразить словами тот несложный факт, что босой мальчик в синей блузе бежит по улице.
«Естественно — во всяком случае, это прежде всего приходит в голову — предположить, что, когда мы хотим передать некоторую мысль или свое ощущение, мы производим нечто вроде приблизительного и быстрого анализа тех объективных элементов и отношений, которые сюда включены; и что такая «инвентаризация», или анализ, совершенно неизбежен, и что наша языковая задача сводится просто к выбору отдельных слов и словосочетаний, которые соответствовали бы результатам этого объективного анализа. Так, когда мы наблюдаем объект, принадлежащий к классу, который мы именуем «камни» и который летит с небес на землю, мы непроизвольно анализируем это явление и разлагаем его на два конкретных понятия — понятие камня и понятие акта падения; и, связав эти два понятия вместе с помощью формальных приемов, присущих английскому языку, мы заявляем: the stone falls. Мы довольно наивно предполагаем, что это есть единственный возможный в данном случае вид анализа. Но если мы посмотрим, как этот несложный факт может выражаться в других языках, мы увидим, как много можно добавить, или убрать, или изменить по сравнению с нашей формой выражения, хотя никаких материальных изменений, которые могли бы изменить наш рассказ об этом факте, не происходит.
В немецком и французском языках необходимо выразить в слове камень еще и категорию рода — возможно, фрейдисты смогут сказать нам, почему это слово в одном языке — мужского рода, а в другом — женского; в языке чиппева мы не можем построить это выражение, не указав, что камень является неодушевленным предметом, хотя нам этот факт представляется в данном случае совершенно несущественным. Если мы считаем категорию рода абсолютно несущественной, русский может спросить у нас, почему мы думаем, что необходимо в каждом случае специально указывать, понимаем ли мы этот камень или вообще какой-то объект определенно или неопределенно, почему для нас имеет значение различие между the stone и a stone, Просто камень падает без указания определенности устроило бы и блестящего русского, и блестящего римского оратора. Если же англичане считают варварством пренебрегать этим различием, индеец квакиутл из Британской Колумбии нам не только посочувствует, но еще и выскажет недоумение по поводу того, что мы не считаем нужным отразить специально факт видимости или невидимости этого самого камня для говорящего в момент говорения, а также указать, к кому ближе всего находится этот камень — к говорящему, или к его слушателю, или к какому-то третьему лицу. «Возможно, в языке квакиутл это все звучало бы прелестно, но нам как-то не до этого!» И тем не менее мы считаем необходимым указать на единственность этого падающего объекта, а индеец квакиутл, в отличие от индейца чиппева, может от этого факта абстрагироваться и построить высказывание, одинаково верное и для одного, и для нескольких камней. Более того, ему не нужно заботиться о том, чтобы указать время падения камня. Китаец обходится минимумом явных формальных средств и просто довольствуется простейшим высказыванием вроде «камень падать».
Эти различия в анализе, как мы видим, чисто формальны: они не исключают необходимости в основном конкретном анализе ситуации на камень и то, что этот камень делает, в данном случае — падать. Нам такой первичный анализ кажется совершенно необходимым, но это заблуждение. В языке нутка комплексное явление типа падающего камня анализируется совсем по-другому. Про камень отдельно упоминать не обязательно, а употребляется только одно слово, глагольная форма, причем практически она понимается не менее однозначно, чем английское предложение. Этот глагол состоит из двух основных элементов, первый из которых указывает на движение или положение камня или кам-неподобного объекта, а второй выражает движение сверху вниз. Мы можем как-то приблизиться к пониманию этого слова в языке нутка, если допустим существование непереходного глагола типа «камнить», отражающего движение или положение какого-то камнеподобного объекта. Тогда наше предложение камень падает можно представить в форме камнит. В высказывании такого типа свойства камня как предмета отражены в обобщенной глагольной единице камнить, а специфические аспекты движения, которое мы воспринимаем, видя летящий камень, разделяются на обобщенное понятие движения некоторого класса объектов и более специфическое понятие направления движения. Другими словами, хотя язык нутка позволяет без всяких затруднений предельно просто описать падение камня, в этом языке нет глагола, в точности соответствующего глаголу падать».
Подобные примеры с поразительной ясностью показывают, почему было выдвинуто предположение, что грамматические категории языка скрыто заставляют нас обращать внимание на различные признаки ситуации. Выготский, вероятно, в самом деле видел босого мальчика в синей блузе, бегущего по улице, но, как мы только что говорили, перевод этого чувственно воспринимаемого факта в языковую форму — дело не простое. Влиял ли этот перевод в какой-то степени на то, что действительно увидел Выготский, или на то, что он воспринимал в этой ситуации особенно остро? На этот вопрос ответить чрезвычайно трудно. Хотя прямых данных такого рода практически нет, мы не можем не чувствовать, что обязательные грамматические различия, подобные тем, которые описал Сепир, действительно делают говорящего особо чувствительным к определенным аспектам действительности — по крайней мере, когда он говорит.
Для меня наиболее ярким доказательством правильности этого предположения является специфика употребления местоимений при обращении в различных языках (см. Brown, 1965, гл. 2). В немецком языке, например, надо выбирать между «фамильярным» du и «вежливым» Sie, во французском — соответственно между tu и vous, употребляя соответствующие формы Спряжения глагола. Это грамматические обязательства: когда вы говорите по-немецки или по-французски — если только вы говорите с кем-нибудь, — вы обязаны как-то отразить свои взаимоотношения с ним в смысле статуса и степени близости в тех формах, которые приняты в данном обществе. Конечно, часто надо задумываться о подобных вещах и говоря по-английски — при выборе стиля речи, темы разговора, обращения по имени, по фамилии или по званию и т. д. Но мне кажется, что при сравнении английского языка с немецким или французским, например, мы ясно увидим, в какой большой степени грамматические обязательства предрасполагают говорящего к учету определенных факторов. В английском очень часто можно обойти проблему социальных взаимоотношений, просто употребив you, говоря на общие темы и не обращаясь по имени. Но что гораздо важнее, говоря по-английски, во многих случаях мы просто не думаем о таких вещах, как статус или степень нашей близости с собеседником. Подумайте только, со сколькими людьми вам приходится говорить в течение дня — с людьми, с которыми вы сталкиваетесь по работе, с теми, кого видите в столовой, с людьми разного возраста и социального положения; я уверен, что в большинстве случаев вам не приходится мучительно думать над теми проблемами, с которыми вы постоянно имели бы дело, говоря, например, по-французски, когда вам пришлось бы все время решать, какое местоимение употребить, какую форму глагола выбрать — почти в каждом своем высказывании. Если бы мы все вдруг заговорили по-французски, мы обнаружили бы, что все время обращаем внимание на те аспекты социальных отношений, о которых до сих пор специально не задумывались. Дело не в том, что мы никогда не задумываемся над подобными вещами, говоря по-английски, а в том, что, говоря на французском или каком-то другом языке, нам бы пришлось постоянно, повседневно обращать на них больше внимания.
Еще один вопрос, возникающий в связи с грамматическим аспектом гипотезы Уорфа, — это вопрос о принадлежности слова к определенной части речи и, так сказать, о семантических последствиях такой принадлежности. Например, «тепло» является существительным в индоевропейских языках. Многие существительные обозначают конкретные вещи. Может быть, именно поэтому в западной науке было столько бесплодных попыток найти субстанцию тепла вроде «флогистона» или «калорика». Как знать, возможно, если бы западные ученые говорили на языке хопи, где тепло — это глагол, то они начали бы разрешение этой проблемы с разработки более адекватной кинетической тепловой теории, к которой в конце концов и пришли. (Но отметим, что, несмотря на языковую специфику — если она действительно была определяющей, — западным ученым все-таки удалось отбросить понятие тепловой субстанции, когда стала ясна неадекватность этого понятия и с эмпирической, и с теоретической стороны.)