Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

В этих теориях можно выделить две основные тенденции, которые часто называют «сильным» и «слабым» вариантом гипотезы Уорфа. Сильный вариант, которого, как правило, придерживался и сам Уорф, утверждает, что язык определяет характер мышления и поведения; что язык представляет собой как бы почву для мышления и философии. Слабый вариант, который в той или иной форме популярен и в наше время, просто утверждает, что некоторые аспекты языка могут предрасполагать к выбору человеком определенного способа мышления или поведения, но этот детерминизм не является жестким, мы не находимся полностью в плену у своего языка, он просто указывает нам линию мышления или иного вида поведения.
Итак, мы имеем двоякую классификацию, предполагающую рассмотрение либо лексикона, либо грамматики, и допускаем существование либо слабой, либо сильной связи между некоторым аспектом языка и некоторыми аспектами мышления или поведения. В соответствии с этим выделяются по крайней мере четыре типа гипотезы лингвистической относительности и детерминизма, укладывающиеся в четыре клетки следующей таблицы:

Я думаю, что возникает еще ряд вопросов в связи с фактором причинности. Очевидно, в этом смысле история культуры отличается от истории индивида. Как указывал и сам Сепир (1912), факторы культуры должны были когда-то, в начале человеческой истории, определить становление отдельных языковых форм; но культура развивается гораздо быстрее, чем язык, и поэтому в каждом языке с культурно-детерминистической точки зрения мы обнаруживаем множество архаизмов. В данном случае получается, что зависимой переменной является язык, а не обусловленное культурой поведение. Но эта проблема историческая. Что же касается индивида, то он рождается в определенной культурной и языковой среде и культурные и языковые факторы оказывают влияние на его умственное развитие.
Наконец, Сепир выделяет еще один вид каузальной связи — при котором как языковые, так и культурные формы определяются каким-то третьим фактором, например топографией той географической области, где обитает данное общество. Сепир (1912) упоминает, например, об индейцах паюта, которые живут в пустыне и сталкиваются с необходимостью искать воду. Их язык дает им возможность весьма подробно описывать топологические различия. Здесь мы имеем случай, когда окружающая среда определяет и языковые, и культурные связи с топологией местности.
Я думаю, что очень важно учитывать эти три перечисленные проблемы: природу языковых данных, природу поведенческих данных и каузальную природу существующих между ними связей. Большинство философов и лингвистов, занимавшихся проблемами лингвистической относительности и детерминизма, до недавнего времени не формулировали четко вторую и третью проблемы и часто утверждали, что языковые различия обязательно влекут различия в познавательных процессах, не подкрепляя это утверждение соответствующими данными. Только некоторые психологические эксперименты, проведенные в последнее время, ставили своей целью связать конкретные языковые различия с конкретными аспектами поведения — и даже в тех случаях, когда такая связь была обнаружена, было неясно, какова все-таки каузальная природа этой связи. (Обзор большинства подобных исследований см. в: Lennebergf, 1967).
Рассмотрим теперь эти вопросы более подробно. Прежде всего, какого рода данные вообще навели людей на мысль о существовании лингвистической относительности? Начнем с лексического уровня — с вопроса о том, какие слова входят в конкретный язык и что они обозначают. (Мы будем в значительной степени придерживаться «систематизации гипотезы Уорфа», данной Фишманом (Fishman, 1960).
Когда мы сравниваем два языка, мы можем обнаружить, что в одном из них есть слово, для которого нет одного слова-эквивалента в другом языке. Например, не существует английского слова-эквивалента для немецкого Gemiitlichkeit. (Отметим, однако, что это не мешает нам овладеть значением этого немецкого слова и позаимствовать его для употребления в английской речи. Существуют тысячи слов, которые мы в случае необходимости заимствуем из других языков. Я думаю, что здесь можно утверждать только, что немцы более тонко чувствуют специфику употребления слова Gemutlichkeit, но это как раз случай неязыкового поведения, который очень трудно измерить. Отметим также, что когда возникают новые понятия, мы изобретаем новые слова для их обозначения: «хиппи», «деэскалация» и т. п.)
Языки различаются также по наличию обобщающих терминов для выражения определенных категорий. Например, в английском языке есть обобщающие слова типа «животное», «птица», «насекомое» и «существо», которых нет в других языках. Однако в английском нет слова, которое обобщало бы, например, «фрукты и орехи», которое есть в китайском. (Я полагаю, что подобного рода данные могут рассматриваться только в отношении слабого варианта гипотезы; мы, безусловно, можем принять группирование фруктов и орехов в одну категорию, хотя обычно этого не делаем; и мы можем воспользоваться продуктивными свойствами своего языка, чтобы найти выражение для категории «фрукты и орехи», если она не обозначена в языке одним словом.) В арабском языке, например, имеется множество слов для обозначения различных пород лошадей, но отсутствует обобщающий термин для «лошади вообще»; в языке ацтеков одно слово обозначает снег, лед и холод, в английском языке для обозначения таких понятий есть несколько, а в языке эскимосов — очень много слов и т. д. Эти примеры можно приводить до бесконечности. Подобные данные приводятся в многочисленных работах немецких филологов XIX в., и эти данные лили воду на мельницы тех философов, которые хотели показать, что другие народы мыслят совершенно иначе (обычно менее полноценно), чем «современные европейцы».
Языки на лексическом уровне различаются также тем, как в них осуществляется разграничение разных семантических сфер. Одной из наиболее популярных областей исследования в связи с этой проблемой является цветовой континуум, поскольку он может быть описан объективным образом и не имеет обусловленных природными факторами границ. Языки различаются по тому, какими и сколькими способами они расчленяют этот континуум. Глисон, например, приводит следующее сравнение членений цветового спектра носителями английского, языка шона (язык одной из областей Родезии) и языка басса (Либерия) (Gleason, 1961, р. 4),
Английский
purple blue green yellow orange red
Шона
cips;vuka citema cicena cipswuka
Басса
hui zrza
Сравнение этих трех членении наталкивает на серьезные размышления. Возьмем, например, цвет, который можно обозначить как «желто-зеленый». Этот цвет в английском обозначается составным термином, потому что лежит на границе двух цветовых категорий. Если измерить время, необходимое испытуемому, чтобы найти название цвета предлагаемой полоски бумаги, мы увидим, что поиск названия цвета, лежащего на границе (типа «желто-зеленый»), занимает больше времени. Чистый цвет находится где-то в середине имеющей название категории и обозначается отдельным словом (например, «желтый», «зеленый»). В то же, время этот неопределенный «желто-зеленый» или «зелено-желтый» цвет может быть легко и быстро назван человеком, говорящим на языке шона, которому он представляется чистым цветом cicena. Любая семантическая система предполагает, что какой-то конкретный стимул является оптимальным представителем своей категории и что трудности с наименованием возникают на границах между получившими отдельное название категориями.
Еще одно исследование (описанное в кн.: Lenneberg, 1967) показало, что названия цветов могут влиять на запоминание цвета, и это соответствует нашим рассуждениям о языке и памяти. Например, выцветший зеленый цвет запоминается как просто зеленый, потому что нет способа легко закодировать «слегка выцветший зеленый» для того, чтобы потом узнать этот цвет.
Часто для иллюстрации различных членений семантической сферы приводят пример Уорфа (1956) из языка эскимосов, в котором есть больше слов для обозначения снега, чем в английском. Отметим, впрочем, что во всех этих примерах речь идет о наличии или отсутствии в языке отдельного слова, и это считается доказательством в пользу лингвистической относительности и детерминизма. Как я говорил выше, в каждом языке есть возможности продуктивного комбинирования слов: действительно, Уорф не смог бы объяснить специфику языка эскимосов без обращения к способам формирования словесных комбинаций и предложений в английском языке. Р. Браун (Brown, 1958) рассматривал этот процесс в свете проблемы кодируемости, то есть той степени легкости, с которой данное понятие может быть закодировано средствами данного языка. Проблема легкости кодирования, очевидно, возвращает нас к слабому варианту гипотезы Уорфа: носителям одних языков легче говорить и думать об определенных вещах потому, что сам язык облегчает им эту задачу.
В таком случае проблема заключается в том, чтобы продемонстрировать влияние кодируемости еще один популярный пример: в некоторых языках определенные слова имеют дополнительные оттенки или аспекты значения, которыми не обладают их приблизительные или даже самые точные эквиваленты в других языках. Французское слово conscience, например, соответствует двум английским словам — conscience и consciousness. С одной стороны, это означает, что французам труднее выразить некоторое различие этих терминов, чем англичанам. А с другой — что французам легче выразить частичную идентичность этих терминов, чем англичанам. Некоторые ученые считают возможным доказать, что такая языковая идентичность ведет к смешению у французов этих двух понятий — conscience и consciousness, чего нет у англичан или немцев.