Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

Запоминание реально происходивших событий, конечно, также подвергается изменениям, вызванным словесной формой кодирования. Это особенно четко проявляется на примере слухов, где, очевидно, запоминание событий в словесной форме изменяется со временем под влиянием стереотипов и экспектаций. Этот феномен может быть воспроизведен и в лабораторных условиях, в экспериментах, где задачей испытуемых является передача некоторого описания или истории друг другу, как в старой игре в «телефон» (см., например, Bartlett, 1932; Allport, Postman, 1947).
Какого рода изменения происходят с хранящимися в памяти историями и событиями? Во-первых, уравнивание (levelling); многие события выпадают из памяти, история приобретает более короткий и схематичный вид. Но в то же время происходит уточнение (sharpening): некоторые детали вдруг приобретают особую отчетливость и всегда повторяются при пересказе. И, наконец, ассимиляция в соответствии с некоторой схемой, или стереотипом, или экспектациями. В известной мере мы запоминаем события так, как нам этого хочется; то, что мы запомнили, часто изменяется в соответствии с нашими предубеждениями или желаниями и становится, таким образом, более достоверным или приемлемым для нас.
Это явление схематизации запоминаемого Дж. Миллер называет перекодированием в своей известной статье, посвященной проблеме памяти, — «Магическое число семь плюс или минус два» (Миллер, 1964). В этой статье Миллер приходит к выводу, что человек может хранить в непосредственной памяти не более 7 ± 2 «сгустков» информации, и говорит о своего рода экономии мышления, которая происходит благодаря соединению многих вещей в один «сгусток». Так, легче запомнить список из семи случайных букв в виде списка из семи случайных слов, хотя в семи словах содержится гораздо больше букв, чем в списке из семи букв. Я предполагаю, что один из способов «сгущения» в памяти — это перекодирование продолжительного впечатления в форме короткого описания — может быть, даже в одно слово — в надежде на то, что впоследствии детали могут быть восстановлены благодаря хранению в памяти краткого вербального описания или ярлычка.
Для чего нужна такая схематизация в памяти? На этот вопрос можно ответить самым простейшим примером. Если вы хотите вспомнить, что произошло вчера, например, и если бы в вашей памяти не было бы такой схематизации, вам пришлось бы восстанавливать в памяти весь день с той же скоростью, с какой вы его прожили. Очевидно, таким образом вы ничего не добьетесь. У вас уйдет целый день на то, чтобы вспомнить вчерашний день! Отсюда ясно, что мы должны сокращать то, что запоминаем, до того момента, когда получаем своего рода резюме. Как происходит подобная редукция, представляет для нас еще во многом тайну. Весьма интересные соображения с точки зрения неврологии содержатся в работе Пенфилда и Робертса (Пенфилд, Роберте, 1964).
Детская амнезия
С памятью связаны две основные проблемы — хранение и извлечение. Допустим, что информация как-то хранится в памяти, каким же тогда образом она извлекается оттуда, когда она нам нужна? С такой проблемой
мы сталкиваемся, пытаясь вспомнить что-то происшедшее с нами в прошлом. Обычно отыскать в памяти то, что нужно, нам помогает некоторая словесная формулировка, но этот удобный способ малопригоден, когда мы пытаемся вспомнить свое раннее детство. Многие люди практически не помнят, что происходило с ними до двух или трех лет. Почему же детство так ускользает из памяти?
Фрейд считал, что воспоминания о раннем детстве на самом деле существуют в бессознательном взрослого человека, но они недоступны для осознанного воспроизведения, потому что связаны с подавленными влечениями детской сексуальности. Действительно ли это «подавление» делает для нас недоступными ранние воспоминания или на это есть другие причины — причины когнитивного характера? Ж. Пиаже (Piaget. 1962b) тоже занимался исследованием подобных проблем, и этот вопрос был также очень глубоко рассмотрен психологом Э. Шахтелем (Schachtel, 1959). Когнитивный подход к этой проблеме открывает много интересных аспектов той роли, которую играет язык в запоминании.
Шахтель выдвигает несколько серьезных возражений против позиции Фрейда. Он указывает, что фрейдовское толкование подавления воспоминаний, связанных с детской сексуальностью, не может объяснить, почему взрослый утрачивает все воспоминания раннего детства. Более того, нельзя вернуть такие воспоминания в сознание даже средствами психоанализа или какими-либо другими способами стимуляции памяти.
Шахтель утверждает, что сохранение воспоминаний раннего детства невозможно по причинам строго познавательного характера, а именно потому, что «категории (или схемы) памяти взрослого неприемлемы для впечатлений раннего детства и поэтому не могут служить основой для сохранения этих впечатлений и их последующего воспроизведения. Функциональные возможности сознательной памяти взрослого обычно ограничены теми типами впечатлений, которые осознаются взрослым и на которые он способен».
Автор хочет тем самым сказать, что ребенок воспринимает мир настолько иначе, чем взрослый, что эти два мира практически непостижимы друг для друга. Подумайте только, как трудно представить себе, о чем думает и что чувствует маленький ребенок — не говоря уже о младенце. Одна из причин этого, конечно, состоит в том, что в процессе роста происходит и развитие познавательных процессов. Другая причина связана с тем фактом, что взрослые говорят о своих ощущениях и воспоминаниях и, как мы уже отмечали, стремятся кодировать и хранить свои ощущения в языковой форме. Иначе говоря, мы можем проделать путь назад в памяти взрослого к какому-то воспоминанию, восстанавливая его по словесному описанию или «ярлыку»; таких словесных ярлыков нет в распоряжении ребенка для описания самых ранних впечатлений. Шахтель замечает, что, если попросить взрослого рассказать о своей жизни, он следует неким стандартным «вехам», принятым в его культуре, обращая внимание на такие факты, как образование, вступление в брак, работа, путешествия и т. п. Эти воспоминания схематичны и обычно не обладают живостью и силой реальных впечатлений. Жизнь и рассказ о ней лежат в разных плоскостях, и лишь очень искусный писатель может вдохнуть жизнь в какое-то ретроспективное описание. (Так, рассказывая о своем состоянии во время наркотического опьянения, люди часто говорят, что его невозможно описать словами, но заметьте, что то же самое можно сказать о наших повседневных переживаниях.)
Прежде чем вернуться к проблеме детской амнезии, стоит рассмотреть эффект пересказа своих жизненных впечатлений. Сартр в своем романе «Тошнота» (1959, р 56—58) очень живо описывает эту дилемму — жизнь или воспоминания о ней, борьбу между эмпирическим и символическим, или «рассказываемым».
«И вот о чем я подумал: чтобы самое банальное событие превратилось в приключение, вы должны (и этого вполне достаточно) начать о нем рассказывать. Именно это одурманивает людей, любой человек — это рассказчик историй, он живет в мире своих рассказов и рассказов других, и все, что происходит с ним, он видит через призму этих рассказов, и он старается прожить жизнь так, словно рассказывает одну большую историю.
Но приходится выбирать — или жить, или рассказывать. Например, когда я был в Гамбурге с одной девицей Эрной, которой я не очень-то доверял и которая меня боялась, я жил очень странной жизнью. Но я был в самой гуще этой жизни и не думал о ней. И вот однажды вечером в маленьком кафе в Сан-Паули девица удалилась в дамскую комнату. Я остался один, фонограф играл «Голубые небеса». Я начал рассказывать самому себе, что произошло с тех пор, как я осел здесь... И вдруг у меня появилось острое ощущение приключения. Но вернулась Эрна, села рядом и обняла меня за шею, и я ненавидел ее, сам не зная почему. Теперь я понимаю: пришлось снова возвращаться к жизни и дух приключения исчез.
Пока вы просто живете, ничего особенного не происходит. Меняются декорации, приходят и уходят люди, вот и все. Ничего не начинается. Дни ползут за днями без всякого ритма и смысла, в бесконечной, монотонной последовательности...
Такова жизнь. Но все меняется, когда вы начинаете рассказывать о жизни; никто не замечает этой перемены: это можно доказать тем, что люди называют некоторые истории правдивыми. Как будто вообще бывают правдивые истории; события происходят одним образом, а мы рассказываем о них совершенно иначе. Например, вы вроде бы начинаете рассказывать с самого начала: «Был чудный осенний вечер. Это было в 1922 году. Я тогда был клерком у нотариуса в Маромме». А на самом деле вы начали с самого конца. Он незримо присутствовал в вашем рассказе, и именно он заставил вас выбрать для начала такие значительные и пышные слова. «Я пошел прогуляться. Сам того не замечая, я вышел из города, мои мысли были заняты денежными затруднениями». Если взять это предложение отдельно, само по себе, оно просто означает, что человек был озабочен, угрюм, ему и не снилось никакое приключение — как раз то состояние, в котором мы не замечаем, что происходит с нами. Но и тут незримо присутствует конец, все изменяя. Для нас человек уже стал героем какой-то истории. Его угрюмость, его денежные затруднения мы принимаем ближе к сердцу, чем собственные, все они видятся нам в свете будущих страстей. История развертывается с конца: мы не перескакиваем легкомысленно с одного события на другое, не нагромождаем эпизоды хаотически, все они стянуты концом истории, который выстраивает их в строго определенном порядке, и каждый доследующий эпизод истории заставляет всплывать
какой-то предыдущий: «Была ночь, улица была пустынна». Эта фраза брошена как бы между прочим, она кажется ненужной, но мы не позволяем себе так думать и откладываем ее «на потом». Это такой элемент информации, ценность которого мы сможем определить впоследствии. И мы чувствуем, что герой переживает все события этой ночи как предвестники, как обещания каких-то будущих событий или что герой воспринимает только такие события, оставаясь слепым и глухим ко всем прочим, которые не сулили приключения. Мы забываем о том, что никаких будущих событий пока нет, что человек просто шел по улице ночью, ни о чем не подозревая, и, хотя ночь могла предложить ему множество сюрпризов, он был лишен возможности выбрать.
Я хотел, чтобы события моей жизни следовали друг за другом, как в воспоминаниях о жизни. Вы тоже можете попытаться поймать за хвост птицу времени».
Мы можем связать этот отрывок из Сартра с проблемой детской амнезии. По этому поводу Шахтель приводит два основных замечания: 1) у ребенка нет схем, нет внутренней системы для сохранения своих самых ранних впечатлений; 2) те схемы, которыми он позже в детстве овладевает, не годятся для интерпретации или перекодирования его ранних впечатлений.