Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

Семантический компонент предполагает, конечно, и наличие синтаксического компонента, который, как уже говорилось в этой книге, тоже должен иметь какую-то психологическую реализацию. Учет семантического компонента может в какой-то степени прояснить проблему слов, не имеющих конкретных референтов, во всяком случае, слов, которые выполняют грамматические функции. Возьмите, к примеру, слово the, которое, очевидно, не укладывается в концептуальную схему треугольника значения. Что же является референтом слова the? Референта, конечно, не существует. В таком случае, какую мысль или какую реакцию оно у вас вызывает? У меня, например, оно почти ничего не вызывает, кроме, пожалуй, зрительного образа самого этого слова, написанного буквами (исключительно потому, что я оказался грамотным, а вовсе не из-за основных психологических процессов, лежащих в основе значения). Означает ли это, что слово the лишено смысла? Конечно, нет. Этот факт говорит только о том, что существуют иные типы значения, которые нам надо исследовать (вероятно, их можно назвать «синтаксическими значениями»). Теория процессов референции, повторяю, не исчерпывает теорию значения. Однако полной теории значения, к сожалению, пока не только не существует, но не видно даже ее силуэта на психолингвистическом горизонте.
В следующей главе мы рассмотрим более широкие вопросы, чем обсуждавшиеся до сих пор проблемы значения слова и предложения, и остановимся на роли языка в когнитивном развитии и в когнитивных процессах у взрослого человека. В заключение рассмотрения широчайшего круга проблем, поднимаемых исследованиями значения, лучше всего вернуться к приключениям Алисы:
«— Когда я употребляю какое-то слово, — сказал Шалтай-Болтай довольно презрительным тоном, — оно означает то, что я хочу, чтобы оно означало, — не больше и не меньше.
— Вопрос в том, — сказала Алиса, — можно ли вообще заставить слово означать так много разных вещей.
— Вопрос в том, — сказал Шалтай-Болтай, — кто из нас тут хозяин — вот и все.
Алиса была слишком озадачена, чтобы что-то ответить...».
ЯЗЫК И ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ
Последовательность человеческого поведения, как таковая, объясняется исключительно тем фактом, что человек сформулировал свои желания, а затем и рационализировал их при помощи слов. Словесная формулировка желания заставляет человека стремиться вперед до тех пор, пока он не достигнет цели, даже если само желание дремлет . где-то внутри. Точно так же рационализация желания человека на основе какой-либо теологической или философской системы может убедить его, что он идет по правильному пути... С точки зрения психологии теология или философия могут быть определены как устройство, позволяющее человеку хладнокровно и упорно совершать действия, которые в противном случае ему пришлось бы выполнять только путем проб и ошибок, если у него возник бы непреодолимый порыв совершить эти действия...
Не только во имя добра, но и во имя зла язык сделал нас людьми. Лишенные языка, мы были бы такими же, как собаки или обезьяны. Обладая языком, мы являемся людьми — мужчинами и женщинами, одинаково способными как на преступление, так и на героический поступок, на интеллектуальные достижения, недоступные ни одному животному, но в то же время часто на такую глупость и идиотизм, которые и не снились ни одному бессловесному зверю.
Олдос Хаксли
Человеческая культура, социальное поведение и мышление, как известно, не могут существовать вне языка. Эту мысль блестяще выразил Олдос Хаксли в только что приведенном отрывке. В этой главе мы попытаемся четко определить эти понятия и подробно рассмотреть некоторые из них. Если выразиться более точно, нас интересует, в какой степени язык может активно влиять на человеческие мысли и действия. Рассматривая развитие ребенка, мы должны выяснить, каким образом его речевое развитие может влиять на развитие его мышления. И наконец, мы подойдем к древнему и весьма интригующему вопросу: если люди говорят на разных языках, значит ли это, что мыслят они тоже по-разному?
ЯЗЫК, РЕЧЬ И МЫШЛЕНИЕ
Прежде всего являются ли мышление и речь неразделимыми? Этот старый вопрос не получил до сих пор четкого ответа ни в философии, ни в психологии. Наиболее категоричный утвердительный ответ принадлежит Дж. Уотсону, основателю американской бихевиористской психологии: «по-моему мнению, мыслительные процессы являются просто моторными навыками гортани» (1913). Американский бихевиоризм на заре своего развития не признавал никаких промежуточных переменных между стимулом и реакцией. Утверждение Уотсона, что мышление — это не что иное, как скрытая речь, является ярким выражением этой тенденции.
Менее категоричную позицию занимают русские психологи, имеющие богатую историю. Одним из первых научную позицию по поводу этой проблемы определил в 1863 г. И. М. Сеченов, основоположник русской физиологии и учитель И. П. Павлова. Он писал, что, когда ребенок думает, он всегда при этом говорит. Мысль пятилетнего ребенка передается посредством слов или шепота, безусловно посредством движений языка и губ, то же самое часто происходит (а возможно, и всегда, но в различной степени) при мышлении взрослого человека (см. Сеченов, 1956).
Таким образом, русские психологи придерживаются мнения, что мышление и речь тесно связаны в детстве, а затем, по мере развития, мышление взрослого в известной мере освобождается от языка — во всяком случае, от явных или скрытых речевых реакций. Наиболее крупный вклад в разработку этой проблемы внес выдающийся советский психолог Л. С. Выготский, работавший в 1930-е годы. В своей самой значительной работе «Мышление и речь», изданной в СССР вскоре после его безвременной смерти в 1934 г., Выготский развивает мысль о том, что и в филогенезе, и в онтогенезе имеются элементы невербального мышления (например, «практическое» мышление при решении практических задач), а также элементы неинтеллектуальной речи (например, эмоциональные крики), и пытается проследить взаимодействующее развитие этих двух элементов вплоть до того момента, когда речь начинает обслуживать мышление, а мышление может отражаться в речи. В этой главе мы еще вернемся к исследованиям советских ученых в этой области.
Блестящие исследования развития познавательных процессов, проведенные Ж. Пиаже и его коллегами в Женеве, являются прямой противоположностью бихевиористской традиции. Согласно позиции, разделяемой школой Пиаже, развитие познавательных процессов осуществляется само по себе, а речевое развитие следует за ним или отражает его. Интеллект ребенка развивается благодаря взаимодействию с предметным миром и окружающими ребенка людьми. В той мере, в какой язык участвует в этом взаимодействии, он может способствовать развитию мышления и в некоторых случаях ускорять его, но сам по себе язык не определяет этого развития.
Однако прежде чем анализировать эти проблемы человеческого развития, мы должны установить, могут ли вообще какие-либо интеллектуальные процессы, познавательные процессы высшего порядка протекать без участия языка. Рассмотрим несколько примеров.
Прежде всего, мы не должны забывать о различии между языком и речью, о чем говорилось в начале этой книги. Речь — это материальный, физический процесс, результатом которого являются звуки речи, язык же — это абстрактная система значений и языковых структур. Поэтому Уотсон вообще не рассматривает связи языка и мышления; он скорее отождествляет речь и мышление. Такие психологи, как Выготский и Пиаже, рассматривали мышление и речь в той степени, в какой речь участвует в передаче знаний людьми. Но, точнее, они рассматривали связь между языком и мышлением, взаимоотношения внутренних языковых и когнитивных структур. Для них это внутреннее употребление языка необязательно должно проявляться в артикуляторных движениях голосового аппарата.
Много аргументов было выдвинуто против категоричной гипотезы Уотсона (см., например, Osgood, 1952). Наиболее уязвимым следствием из гипотезы Уотсона является утверждение, что человек, лишенный возможности управлять своей речевой мускулатурой, должен потерять и способность мыслить. Поразительные данные, опровергающие этот вывод, приводит Кофер (Gofer, I960, р. 94—95).
«Смит и его сотрудники (1947) изучали депрессивные и анестезирующие свойства яда кураре. Смит вызвался быть испытуемым в этом эксперименте. Один из видов кураре (d-тубокурарин) был введен Смиту внутривенно... Наступил полный паралич скелетных мышц, так что потребовался кислород и искусственное дыхание. Разумеется, в течение некоторого времени испытуемый был не в состоянии производить какие-либо двигательные или звуковые реакции. В своем отчете, продиктованном после прекращения действия яда, Смит утверждал, что голова у него была совершенно ясная и он полностью сознавал все, что происходило; он прекрасно изложил все, что ему говорили или делали с ним во время полного паралича. Он мог, очевидно, справляться и с простейшими задачами, если только мог найти какое-то средство коммуникации, например движение большим пальцем, после того как речь была потеряна.
ЭЭГ была нормальной все время и соответствовала нормальной кривой».
Итак, от наивного отождествления речи и мышления можно отказаться. Но можно ли мыслить без внутренней речи — то есть без какого-то внутреннего языкового опосредования, даже если оно не проявляется в явной или скрытой форме? Имеется целый ряд мыслительных процессов, которые можно считать доязыковыми или неязыковыми. Всем, вероятно, знаком малоприятный процесс поиска нужного слова или наиболее подходящего способа выразить свою мысль. Вряд ли кто-либо описал это явление лучше, чем психолог У. Джемс в своем знаменитом учебнике «Краткий курс психологии» (James, 1892, р. 163—164):