Секащсий Александр Куприянович. Онтология лжи.

На смену диалектике здесь приходит своеобразная фармакология,11 искусство приготовления микстур. Ведь можно хватить слишком крепкую дозу «истины», а передозировка фармакона приводит к печальным последствиям, как и всякая передозировка: к расстройству и даже тяжелым отравлениям в сфере человеческого
иЖ.Деррида первым обратил внимание на роль фармакона как инструмента философской мысли (см.: Derrida J. Dissemenation. Chicago, 1981).
поведения. «Психическое расстройство» вполне можно рассматривать как результат грубой фармакометрической ошибки, некоей летальной передозировки фармакона. Бессилие традиционной моралистики как раз и заключается в полном отсутствии рецептур- ности, в совершенном непонимании видеологического устройства сознания.12 Считается почему-то, что произвольное повышение планки не может принести ничего, кроме пользы. Однако даже передозировка, адресованная исключительно самому себе, может иметь разрушительные последствия как попытка пригубить не из той чаши.
Поставивший себе высокую планку требований идеального достоин, конечно же, уважения, но мы вправе задаться фармако- метрическим вопросом: нет ли здесь какого-нибудь «слишком»? Вспомним изречение JIao-цзы: «Человек, стоящий на цыпочках, долго не простоит». Отказывающийся от Lassensein, не позволяет быть в себе «слишком человеческому»: он добровольно выбирает жизнь в неудобной позе, в некоей подвешенности — словом, «на цыпочках». Отказываясь от «правила левой руки» и от аккомпанемента глиняной мелодии, субъект резко понижает порог своей экзистенциальной безопасности, и любой мелкий эксцесс, с которым легко справляется «обыкновенное человеческое», становится для него фактором риска.
Хорошей иллюстрацией к теме отложенных соблазнов служит небольшая повесть М. Вальзера «На всем скаку». Ее сюжет развивается на одном из альпийских курортов, куда «рассказчик» приезжает вместе с женой отдохнуть. Супруги отсыпаются, загорают, посиживают в ресторанчике за бутылкой вина (погружаются в «о- быкновенное человеческое»). И вот, в этом самом ресторанчике они встречают пару, сразу обращающую на себя внимание. Он и она, красивые, молодые, энергичные, буквально излучающие динамизм. Не пьют вина, не курят, они пришли на полчасика послушать музыку и выпить сок — а дальше все расписано: водные лыжи, ночное купание. Утром — ранний подъем и совместные занятия наукой (какой-то экологический проект): здоровый образ
12 Разумеется, реальная функция морализаторства далека от рецептурных задач; она состоит в производстве высокого звона путем побрякивания общепризнанными ценностями, расположенными в трансцендентном, по ту сторону высокой реализуемости. Кимвал, бряцающий без дела, может надоедать (и надоедает), но, как уже отмечалось, полное отсутствие высокого звона создает опасную ситуацию.
жизни, напряженный жизненный ритм. Пары знакомятся; рассказчик и его супруга не устают выражать восхищение, смешанное с легкой завистью. Кажется, что их новые знакомые просто живут в «лучшем из лучших миров». Дальше сюжет этой повести разворачивается так: образцовый муж отправляется кататься на яхте (или на водных лыжах), но попадает в шторм и не возвращается. На поиски отправляются спасатели. Проходят сутки, усилия спасателей не увенчались успехом; большинство отдыхающих, в том числе и собственная жена считают его погибшим. И вот жена (вдова?) приходит в гости к рассказчику и его супруге. Ее обуревают горе, неопределенность, страх, но одновременно... чувство вдруг обретенной «свободы», вместе с которой высвобождаются также ее соблазны (за годы их «успешного преодоления» они не перестали быть соблазнами!). И теперь, находясь в гостях, героиня повести вдруг закуривает сигарету («можно я попробую?») и выпивает рюмку, затем вторую. Ее охватывает состояние, похожее на эйфорию и одновременно на истерию, — она без умолку что-то говорит, рассказывает неожиданные подробности ее брака, казавшегося со стороны почти земным раем. Как человек, долго пребывавший в подвешенном состоянии, она срывается, «на всем скаку» пускается во все тяжкие, гак что вернувшийся муж (его все же удалось спасти) обнаруживает жутковатую картину...
Отложенные соблазны сработали как взрыватель с часовым механизмом, как «бомба времени», используя выражение В. Гигери- ча. Произошло, если можно так выразиться, «несварение идеального», ибо был взят слишком большой кусок, причем без заботы об аккомодации к нему. Подобными взрывами, вызванными неправильной фармакометрией, переполнены все горизонты человеческого— от масштаба истории до микромасштабов повседневности. Общую формулу последствий неправильной дозировки дает Паша Белобрысов, герой повести В. Шефнера «Лачуга должника». Эту формулу можно назвать основным фармакологическим законом:
Где чего-то слишком мало — Жди серьезного провала. Где чего-то слишком много — Жди плачевного итога.
Результатами грубых фармакометрических просчетов служат множество человеческих коллизий. Наряду с завышением верхней планки и соответственно неправомерным расширением юрис
дикции идеального «обыкновенное человеческое» подстерегает и чрезмерное занижение нижней планки — неоправданные репрессии против маргинального. Крах коммунистических утопий и глубокие потрясения социальных тел, в которые был внедрен коммунизм, видеологически объясним через роковое сужение допуска. Отсутствие предохранительной прививки Lassensein и откладывание соблазнов путем выбора статичной «неудобной позы» для всего социального тела привели к тому, что весь социум превратился в сплошную «отсиженную ногу». Понятно, что ни о какой его устойчивости не могло быть и речи. Социальный организм, не прошедший прививку соблазнов, не имеет соответственно и резистентности к нему (иммунитета); последствия как для психики индивида, так и для общественного сознания оказываются в равной степени печальными. Величина допуска является показателем благополучия и устойчивости во всех феноменах человеческого сознания. При этом для любых двух субъектов, квазисубъектов, или устроений, включающих в себя обыкновенное человеческое и отличающихся относительной устойчивостью, выполняется простое видеологическое правило: большая широта допуска означает и больший запас прочности и динамизма.
Возьмем наугад несколько примеров из текущей истории.
1. Побежденная и униженная Япония 1946 г. Разрушена промышленность, два крупных города уничтожены ядерными взрывами, полегли лучшие воины, потерпел фиаско тысячелетний кодекс бусидо. В стране находятся оккупационные войска. За доллар можно купить все, вчерашние враги чувствуют себя хозяевами и желанными гостями повсюду. Даже такой проницательный историк, как А.Тойнби, посетивший в это время страну, был уверен, что Япония поднимется не скоро.
Однако среди руин уцелело главное — точная фармакометрия самонастройки и прежде всего широкий допуск, позволяющий использовать обширную энергетику лжи без разрушения социума. Да, американские сержанты писали в письмах домой, что за полдоллара можно заполучить на ночь любую приглянувшуюся японку... Но массовая проституция не поколебала устоев японской семьи (и лишь такие устои воистину устойчивы). Мужья смогли вынести подобные заработки своих жен, а отцы — подобные заработки своих дочерей. Вынужденное поведение вошло в допуск через зону маргинального, не вступая в разрушительный конфликт
с ценностями идеального, а сами ценности не потускнели, несмотря на громадную степень проседания морали. После войны множество японцев устремилось за океан, в страну-победительницу их собственной страны. Естественно, эмигранты из Японии могли рассчитывать только на самую грязную и тяжелую работу — и они безропотно согласились на нее. Роскошь и изобилие Америки были просто приняты к сведению — и спокойно размещены во внутренней Вселенной японской эмиграции, не подорвав прочности ее микросоциума. Р. Бенедикт в своей книге «Хризантема и меч»13 отмечает необыкновенный разброс и высочайшую поляризованность японской культуры: созерцание кончика сосновой иглы, одна из самых эзотерических традиций стихосложения, вполне уживается в ней с неслыханно спокойным восприятием крови и жестокости (достаточно вспомнить кровавый реализм японского кино от А. Ку- росавы до Н.Осимы). Осмысливая опыт последних десятилетий, в обширный букет Lasensein можно добавить и японскую порнографию, которую ряд исследователей считает самой грязной и низкопробной.14