Фрейд Зигмунд. Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве

[16] К этому инциденту относится, согласно Сконьямильо (там же, р. 49), темное и даже различно интерпретируемое место из «Codex Atlanticus»: «Quanto io feci Domeneddio putto voi mi metteste in prigione, ora s'io lo fo grande, voi mi farete peggio» («Когда я написал Доменеддио мальчиком, вы посадили меня в тюрьму, сейчас же, если я изображу его большим, вы поступите со мной еще хуже»).

[17] Мережковский Д. С. Леонардо да Винчи. Биографический роман конца XV столетия. Центральная часть большого романа-трилогии, озаглавленного «Христос и Антихрист». Две другие части называются «Юлиан Отступник» и «Петр Великий и Алексей».

[18] Solmi E. Leonardo da Vinci. Berlin, 1908. S. 46.

[19] Botazzi Filippo. Leonardo biologo e anatomico. P. 193.

[20] Da Vinci Leonardo. Traktat von der Malerei. Jena, 1909 (Abschnitt L 64. S. 54).

[21] Solmi E. La resurrezione etc. P. 11. («Подобное, я бы сказал — религиозное превращение науки о природе в эмоции является одной из характерных черт леонардовских рукописей, где это сотни раз четко и ясно выражено...»)

[22] «La resurrezione etc.», p. 8; «Leonardo aveva posto, come regola at pittore, lo studio della natura... poi la passione dello studio era divenuta dominante, egli aveva voluto acquistare non fin la scienza per l'arte, ma la scienza per la scienza» («Сначала Леонардо предписывал художнику в качестве правила изучение природы... затем страсть к изучению стала преобладающей: он решил заниматься наукой не для искусства, но для самой науки»).

[23] Смотри перечень его научных достижений в прекрасном биографическом введении Марии Херцфельд (Jena, 1906), в отдельных эссе «Conferenze Florentine, 1910» и в других местах.

[24] Для подтверждения этих невероятно звучащих утверждений возьмем представление из «Analyse der Phobie eines fьnfjahrigen Knaben», 1909 (русский перевод в кн.: Фрейд 3. Психология бессознательного. М., Просвещение. 1989. С. 38—121) и из аналогичных наблюдений в статье «Infantilen Sexualtheorien», 1908; я писал: «Эти умствования и сомнения становятся, впрочем, прототипом всей более поздней работы мышления над проблемами, а первая неудача действует парализующе на все последующие времена».

[25] Scognamiglio. Ibid.P. 15.

[26] «Questi seriver si distintamente del nibio par che sia mio distino, perchи nella mia prima ricordatione della mia infantia e mi parea che essendo io in culla, che un nibio venissi a me e mi aprissi la bocca colla sua coda e molte volte mi percuotesse con tal coda dentro alle labbra» (Cod. atlant. F. 65 V).

[27] Хавелок Эллис* в доброжелательной рецензии на данное сочинение в «Journal of mental science» (July, 1910) возражает против вышеизложенного объяснения: весьма вероятно, это воспоминание Леонардо имеет реальные основания, так как воспоминания детства очень часто простираются гораздо дальше, чем обычно полагают. Разумеется, большая птица не обязательно должна быть именно коршуном. Я охотно с этим соглашусь и для уменьшения затруднения добавлю предположение: мать наблюдала прилет большой птицы к своему ребенку, который она легко могла счесть за важное предзнаменование, и позже неоднократно рассказывала об этом ребенку, так что младенец запомнил рассказ, а позднее, как очень часто бывает, мог спутать его с воспоминанием о собственном переживании. И все же такое изменение не наносит ущерба достоверности моего описания. Позднее созданные фантазии людей о своем детстве опираются, как раз чаще всего, на мелкие реальности такого обычного забытого прошлого. Поэтому все же необходим потаенный мотив, чтобы извлечь его из реального небытия и переработать, как это произошло у Леонардо с птицей, названной коршуном, и с ее странным действием.

[28] С той поры я опробовал такое же использование непонятного воспоминания о своем детстве еще одного великого человека. В написанной Гёте биографии («Поэзия и правда») на первых страницах рассказывается, как он в возрасте примерно шести лет по наущению соседей выбросил в окно на улицу игрушечную глиняную посуду, так что она разлетелась на куски, и именно такова единственная сцена, запомнившаяся ему о самом раннем детстве. Полная безотносительность ее содержания, ее совпадение с воспоминаниями детства некоторых других людей, ничем особым не выделявшихся, как и то обстоятельство, что в этом месте Гёте не вспоминает о братце, при рождении которого ему было три года и девять месяцев, а при его смерти без малого десять лет, побудило меня предпринять анализ этого воспоминания. (Впрочем, Гёте упоминает об этом ребенке позже, когда останавливается на многочисленных заболеваниях детства.) При этом я надеялся, что мне удастся заменить его чем-то другим, что лучше включается в целостность гётевского описания и из-за своего содержания было бы достойно как запоминания, так и надлежащего места в биографии. Небольшой анализ (Eine Kindheitserinnerung aus «Dichtung und Wahrheit». 1917) позволил тогда признать выбрасывание глиняной посуды магическим действием, направленным против досаждающего пришельца, а в том месте, где сообщалось о происшествии, оно должно было означать триумф по поводу того, что второй сын не имел права долго мешать задушевной связи Гёте с матерью. Что же удивительного в том, что самое раннее, сохранившееся в таком облачении воспоминание детства касается матери — у Гёте, как и у Леонардо?