Секащсий Александр Куприянович. Онтология лжи.

Идеальное есть то, что присутствует, несмотря на отсутствие в имманентности хода вещей; оно есть «видимое, несмотря ни на что» (ср. хайдеггеровский анализ «идеи» Платона как «вида», «зримости»). Напротив, маргинальное — это «невидимое несмотря ни на что», то, что полагается отсутствующим, как бы несуществующим, не имеющим имени вопреки своей включенности в причинный ряд и в феноменологический срез повседневности. Маргинальное присутствует как лишенное видимости — «тайное», «порочное», «греховное» — некий мощный источник причинения, мотивы которого необходимо перепричинить — идеализировать, удержать вне сферы рефлексивного самоотчета, в иновидимости.
Такого рода элементарную архитектонику практического разума мы и называем видеологической раскладкой этого сознания: отметим, что сферы идеального и маргинального имеют общую
1 Принято считать, что несогласование мифа с законом явлений представ вляет собой момент слабости (и только) мифологического мышления. Между тем, без помощи контрмотивации, без воли к пересозданию мира, никогда не удалось бы удержать дистанцированный от природы плацдарм автономного законодательства разума. Если бы ребенок осваивал речевые структуры только вслед за действительным эмпирическим опытом, то его очеловечивание потребовало бы необозримого времени, а значит — стало бы невозможным.
видимость, но разную невидимость; причем маргинальное представлено либо в иновидимости (это дозволенный, принятый для него способ репрезентации), либо в эксцессе — в некоем акте видеологического взрыва, представляющего собой смену полярности.
Типы коллизий
Каждый из полюсов сознания, как идеальное, так и маргинальное, автономны в пределах сферы своего законодательства. Регистраторами двух автономий можно, при желании, назвать Канта и Фрейда. Нас интересуют коллизии, неизбежно возникающие в случае экспансии суверенных, равно необходимых начал на сопредельную территорию. Речь пойдет именно о видео логической стороне коллизий, имеющих еще множество других параметров — экзистенциальных, социальных, социально-психологических. Уже простое нарушение соотношения видимого и невидимого в раскладке практического разума влечет за собой фундаментальные перемены и, как правило, ставит под угрозу условия человеческого существования.
Что, казалось бы, плохого может содержать в себе «настойчивое утверждение идеала»? Существует колоссальный слой штатных и внештатных моралистов (абсолютно преобладающий в педагогике, в клерикальных кругах, но пронизывающий и все остальные страты общества), специализирующийся на морализаторстве, на обличениях лжи и т. п. Оставляя в стороне несбыточность подобных проповедей (Господь не зря отделил желание сдвинуть камень от самого камня), можно указать на результаты давно уже проделанного философского анализа. По Канту, нравственное законодательство есть сфера свободы и поэтому принуждение к нравственности является даже не то что безнравственным, а попросту саморазрушительным актом.2 В гегелевской «Феноменологии
2 Почему-то сразу всплывает аналогия из воспоминаний десятилетней давности. Друг долго приглашал меня приехать к нему в село, расписывая, среди прочих прелестей, как приятно пройтись босиком по траве. Я приехал, и мы славно провели день. Наступило время вечерней прогулки. Друг разулся и шел босиком, рекомендуя мне сделать то же самое сначала мягко, а затем все более настойчиво: «Ну почему ты отказываешься получить удовольствие? Я же хочу, чтобы тебе было приятно!» В конце кондов разговор дошел до своего апофеоза. «Ты будешь снимать обувь, черт побери?!»—сказано было мне уже с нотой угрозы. Возникшая пауза, когда мы несколько секунд молча смотрели друг на друга, закончилось взрывом хохота. Но кто знает? ..
духа» есть несколько прекрасных страниц, посвященных анализу превратности благих намерений и, в частности проблеме добродетели. Так, Гегель пишет: «Общий ход вещей... для добродетели неуязвим... не может иметь места ни принесение в жертву своего, ни нанесение ущерба чужому. Добродетель уподобляется не только тому воину, для которого в борьбе все дело в том, чтобы содержать свой меч во всем его блеске, но она и в борьбу вступает только затем, чтобы сохранить оружие врага и оберегать его от себя самой, ибо все оружие составляет благородную сторону добра, за которую добродетель вступила в борьбу».3
В сущности, язвительные замечания Ницше уже мало что добавляют к гегелевскому анализу, ибо и в самом деле получается, что «не смеют даже командиры ("рыцари Добра") чужие изорвать мундиры о "Добродетели" штыки».4 Устранение разности между должным и сущим приводит к смещению видеологической перспективы, к «помутнению» сознания — это и есть превратность.
Как поется в одной из баллад Высоцкого, «чистая правда, конечно же, восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь». Восторжествовать-то восторжествует, но потеряет свое имя, ибо, овладевая бастионами лжи, становясь там хозяином, приходится хочешь не хочешь принимать в придачу и имя побежденного. Так аристократы средневековой Европы присоединяли к своему титулу название завоеванной местности. Вытеснение зла посредством экспансии неизбежно связано с присвоением его топики, каким бы ни было новое самоназвание: «полиция свободы», «министерство мира» и т. п.
Все попытки прямой трансплантации должного в царство сущего, в повседневность практического разума, приводят либо к извращению (превратности) и уподоблению злу в случае вооруженной высадки, либо к бессильному морализаторству-резонерству, когда высокие слова всуе сотрясают воздух.
Но не следует забывать и о противоположной коллизии — ведь еще более чудовищной оказывается обратная трансплантация, ко
3Гегель. Феноменология духа//Гегель. Соч. Т. 4. М., 1959. С. 206.
4 По степени точности и проницательности с мыслью Гегеля может сравниться разве что следующее четверостишие О. Хайяма: Если вдруг на тебя снизошла благодать, можешь все, что имеешь, за правду отдать. Но, святой человек, не обрушивай гнева на того, кто не хочет за правду страдать!
гда общий ход вещей («как оно есть»), а тем более структуры маргинального, требуют и получают санкцию в должном («как следует быть»).
Если нравственный закон начинают теснить с его собственной территории, то голос его проповедников уже более не называется морализаторством, дешевым заклинанием банальности. Ему подобает другое имя — гражданское мужество. Когда подполье и свет божий меняются местами, распадается привычный ход вещей, тогда агонизирует даже сама социальность слишком человеческого. Маргинальность, провозглашающая себя действительной нравственностью или даже просто провозглашающая себя вслух, есть абсолютно разрушительная сила, подрывающая устои, т.е. расклад видимого и невидимого, видеологическую перспективу сознания.
В таких ситуациях гарантом спасения оказываются люди, не замечающие превратность добра при его воплощении — люди со своеобразным слепым пятном в поле зрения, со слегка смещенной видеологической перспективой сознания. Голос этих «белых ворон» (типа правозащитников Павла Когоута, Анатолия Марченко) невозможно распознать в хоре специализирующихся на проповедовании добродетели. Между тем их проповедь не прекращается даже тогда, когда смолкают все остальные. И вот именно эта маниакальная стойкость5 в понимании вечных истин как личных проблем служит главной опорой добродетели, она есть не оружие, а то, что обезоруживает.
Вообще есть два вида обличителей: обличители греха и обличители пошлости. Человечество прислушивается к ним попеременно и, к счастью, не слишком внимательно — срабатывает тот же общий охранительный закон мгновенного забывания, который опосредует и повседневную коммуникацию. Иногда, заслушавшись каким-нибудь особенно красноречивым говоруном (все равно из
5О маниакальности речь идет неслучайно: психиатры 1-й половины XX в. в качестве характерных симптомов шизофрении выделяли «патологическое правдоискательство» (Э. Крепелин) и «маниакальное отстаивание справедливости» (Э.Блейлер). Это очевидное сродство шизофрении и правдоискательства (в том числе в специфической форме — «правозащитной деятельности»), как правило, не эксплицируется, а проще сказать, замалчивается. Под влиянием новой, достаточно мощной гуманистической цензуры из клинической картины «помешательства» постепенно вообще исчезло упоминание о «навязчивом правдолюбии».