Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика.

В одной части своего исследования Беллуджи-Клима (1968) показывает существование отдельных грамматических трансформаций в речи ребенка, и мы коротко остановимся на ней. Речь идет о том аспекте грамматики, о котором мы говорили в гл. 1: об образовании вопросов при помощи «wh-слов» (what, who, why и т. д.). Как указывалось в этой главе, дети части образуют вопросы типа What the boy hit?. Можно привести еще типичные примеры: What he can ride in?; What he wants?; Where f should put it? и Why hes doing it?. Во всех этих примерах ребенок правильно производит одну грамматическую операцию — ставит в начале предложения вопросительное слово. Но он не может произвести следующую операцию — ввести вспомогательный глагол и поставить его перед подлежащим. Беллуджи-Клима обнаружила, что на том этапе, когда ребенок уже умеет составлять wh-вопросы типа What he can ride in?, он умеет также и осуществлять инверсию в вопросах, предполагающих ответ «да» или «нет», типа Can he ride in a truck?. Значит, ребенку доступна операция инверсии, или транспозиции. Отсюда можно заключить, что обе операции — препозиции и транспозиции — операции, «психологически реальные» для ребенка, потому что полученные данные говорят о том, что ребенок умеет производить каждую из этих операций отдельно. Очевидно, существуют какие-то деятельностные ограничения, какие-то пределы «объема программирования предложения», которые блокируют одновременно выполнение обеих операций на этой стадии развития. «Ошибки» ребенка как раз и обнаруживают использование грамматических трансформаций.
Предложения типа Where I can put them?, безусловно, создаются самим ребенком. Невероятно, чтобы это была имитация речи взрослых. Более того, когда ребенка просят повторить правильное предложение, он чаще всего пропускает его через «фильтр» собственной грамматической системы:
Взрослый: Адам, повтори за мной: Where can I put them?
Адам: Where I can put them?
Похоже, что ребенок накладывает свою собственную структуру даже на то, что он слышит. Снова, как и в гл. 2, мы сталкиваемся с примером активного восприятия, обрабатывающего слышимую речь в соответствии с собственной внутренней структурой.
Беллуджи-Клима высказывает предположение, что маленький ребенок действует в условиях ограниченного числа операций, которые он может произвести при порождении предложения. На этой стадии развития ребенок, очевидно, ограничивается лишь одной из двух операций — препозиции и транспозиции, он не может осуществить транспозицию в предложении, в котором нормы взрослой речи предписывают произвести обе операции. На следующих стадиях развития объем программирования предложения, очевидно, увеличивается, и ребенок уже может произвести обе операции в одном и том же предложении, создавая вполне нормативное предложение вроде Why can he go out?. Однако произвести три операции, диктуемые системой взрослой речи, ребенок на этом этапе развития еще не может. Это обнаруживается при появлении в его речи операции отрицания. Отрицательный элемент должен присоединяться к вспомогательному глаголу, и ребенок демонстрирует свою способность контролировать эту операцию в предложениях типа Не cant go out. Но посмотрите, что получается, когда для операции отрицания требуется произвести еще транспозицию и препозицию: ребенок говорит Why he cant go out?, не производя транспозицию, хотя он прекрасно делает это в соответствующем утвердительном предложении Why can he go out?
Беллуджи-Клима хорошо иллюстрирует это явление на примере речи маленького мальчика, который в ее книге назван Адамом. Она играла с мальчиком в такую игру, когда от него требовалось задавать вопросы своей кукле, изображавшей старушку:
Взрослый: Adam, ask the Old lady where she can find some toys.
Адам: Old lady, where can you find some toys?
Взрослый: Adam, ask the Old lady why she cant run.
Адам: Old lady, why you cant run?
Беллуджи-Клима ставила перед Адамом множество подобных проблем. Она приходит к следующему заключению: «В ответах во всех утвердительных предложениях
операция инверсии была выполнена, а во всех отрицательных— нет. Это согласуется с предположением о том, что существует предел допустимой сложности на каждом этапе развития» (1968, р. 40).
Этих нескольких примеров достаточно, чтобы показать, насколько сложна задача овладения родным языком, стоящая перед ребенком. Не забывайте об этом, когда позднее в этой главе мы будем обсуждать проблему возможной психологической основы такого процесса овладения языком. Но прежде рассмотрим более подробно понятие «правило».
Что такое «правило»?
Мы уже не раз отмечали, что говорящий знает правила своего языка, что в речи ребенка появляются различного типа правила. Вы, очевидно, помните, что огромная продуктивность человеческого языка — способность производить и понимать бесконечное число новых предложений — требует того, чтобы речь строилась по каким-то грамматическим правилам, а не на основе заучивания множества отдельных сочетаний слов. Но такое определение правила, к сожалению, весьма расплывчато и легко может быть неправильно понято. Слово «правило» может создать у вас впечатление, что психолингвисты предполагают у людей умение формулировать эксплицитные грамматические правила и что дети обучаются этим правилам. Конечно, мы имеем в виду совсем другое. Никто из нас не может, например, сформулировать все правила английской грамматики. Вероятно, это столь важное понятие правила станет яснее, если мы будем искать в поведении человека те данные, на основании которых можно сказать, что человек «владеет» определенными правилами или «действует» так, словно «знает» их. (Я полагаю, что этот подход может оказаться перспективным для исследования и других областей человеческого поведения, хотя здесь речь идет лишь о правилах, связанных с развитием грамматики у детей.)
Существуют несколько уровней доказательства существования правил, от весьма слабых до вполне убедительных. Проще всего получить такие данные, анализируя естественное поведение — в нашем случае спонтанную речь ребенка. Например, на элементарном уровне двусловных высказываний, который мы только что рассмотрели, уже можно выявить некоторые закономерности, хотя бы потому, что в речи этого периода встречаются не все теоретически возможные комбинации слов. Это первое свидетельство существования правил, почерпнутое из онтогенеза — закономерности поведения.
Более строгим доказательством существования правил являются поиски ребенком возможности распространения этих правил на новые случаи. Как мы уже видели, спонтанная речь ребенка содержит немало свидетельств этого, а именно высказываний типа it breaked и two mouses. Джин Берко (Berko, 1958) создала прямой тест для обнаружения способности ребенка переносить морфологические правила на новые слова, и разработанный ею метод, вероятно, окажется эффективным и для исследования других систем правил. Берко предлагала детям новые слова, и они имели возможность применить свои лингвистические знания для использования этих слов. Например, ребенку показывают картинку, на которой изображено маленькое животное под названием wug, а затем просят описать картинку, на которой изображено два таких животных. Если ребенок говорит wugs, это является убедительным доказательством того, что он знает, как при помощи данного окончания построить форму множественного числа в английском языке, несмотря на то что он безусловно не слышал никогда раньше слово wug.
Но существуют и еще более строгие тесты или определения правила. По мере развития ребенок обнаруживает нормативное чувство правила, а именно он научается определять, является ли высказывание правильным относительно некоторого языкового стандарта. Это как раз то, что лингвисты называют «чувством грамматичности». Существует несколько уровней доказательства того, что чувство грамматичности появляется с возрастом, демонстрируя все большую уверенность ребенка в его лингвистических силах.
И снова самые ранние свидетельства этого мы обнаруживаем в спонтанной речи ребенка. Когда ребенок прерывает свою речь и сам поправляет ошибки, мы можем видеть, что он уже управляет своей речью в соответствии с каким-то представлением о правильности. К трем годам случаи самостоятельного исправления ошибок становятся весьма часты. Вот магнитофонная запись речи
трехлетней девочки: She had a silly putty like me had... like I... like I did. Очевидно, что девочка, строя фразы, проверяет свою речь по каким-то языковым правилам. Анализ других высказываний этой девочки показал, что она использует в качестве стандарта своего чувства грамматичности собственные языковые правила, а не правила, которыми пользуются взрослые. Например, в одном из высказываний она «поправляла» себя так: Why... Why... Why ducks have not... Why ducks have no hands?
Возможно, еще более убедительным показателем чувства грамматичности является тот факт, что дети начинают замечать отклонения от нормы в речи других. Известно, что трехлетние дети поправляют речь других детей и даже родителей, хотя хронологическая зависимость между исправлением собственной речи и речи других не была установлена.
Наиболее строгим критерием существования грамматических суждений является ответ на прямо поставленный вопрос. Можно спросить ребенка, например, как «лучше» или «правильнее» сказать: two foots или two feet. Эго наиболее типичный прием в работе лингвиста со взрослым информантом. Способность открыто выражать грамматические суждения развивается в детстве довольно поздно и, к сожалению, очень трудно исследуема у маленьких детей. Бесплодные попытки такого рода исследований удачно названы «эффектом бух-бух-стреляю», о котором писали Роджер Браун и Урсула Беллуджи-Клн-ма (Brown and Bellugi, 1964):
Экспериментатор: Ну-ка, Адам, послушай меня. Как лучше сказать... вода или воды?
Адам (2 года): Бух-бух-стреляю.