Дональд Калшед 'Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа'

На первый взгляд, пациент произвел на нас впечатление полностью нормального, он был в состоянии держать офис, быть успешным в делах, так что мы ничего не подозревали. Наше общение с ним было вполне адекватным, и в какой-то момент мы позволили себе употребить слово "масон". Неожиданно веселое выражение его лица на глазах изменилось, на нас устремился пронзительный взгляд, полный крайнего недоверия и нечеловеческого фанатизма. Он стал похож на затравленного, опасного зверя, окруженного невидимыми врагами: иное эго вынырнуло на поверхность.

Что же произошло? Очевидно, в какой-то момент идея преследуемой жертвы взяла верх над эго, стала автономной и сформировала второго субъекта, который временами полностью замещал здоровое эго. (Jung, 1928c:par.499 500)

Юнг был твердо убежден в том, что такого рода инкапсулированная параноидная система имеет психогенную, а не биологическую или физическую причину, т. е. ее истоки находятся в самой ранней психотравмирующей ситуации (или ситуациях). Более того, эти ситуации оказались психотравмирующими потому, что определенные поддерживающие бессознательные фантазии пациента, возникшие в силу эмоциональной гиперсензитивности, были разрушены атакой его преждевременно сформировавшегося интеллекта. Критический травматический момент для молодого пациента Юнга наступил, когда "духовная форма, в которой нуждались его эмоции для того, чтобы жить, была разрушена. Она не разрушилась сама по себе, ее разрушил пациент" (там же: par. 501).

Это произошло следующим образом. Будучи чувствительным юношей, но уже обладая развитым интеллектом, он страстно влюбился в свою невестку, и это, естественно, вызвало неудовольствие ее мужа, его старшего брата. Мальчишеские чувства, сплетенные, в основном, из лунного сияния, как и все незрелые психические импульсы, искали материнского участия. Эти чувства на самом деле нуждались в материнской поддержке, в длительном инкубационном периоде для того, чтобы окрепнуть и выдержать неизбежное столкновение с реальностью. В этих чувствах не было ничего предосудительного, но простому, прямолинейному уму они показались подозрительными. Грубое истолкование, которое старший брат дал его юношеским переживаниям, произвело разрушительный эффект, так как пациент внутренне согласился с тем, что его брат прав. Его мечта была уничтожена, однако это одно не было бы таким пагубным, если бы не были убиты и его чувства. Ибо тогда его интеллект присвоил себе роль старшего брата и с неумолимостью инквизитора стал уничтожать любой намек на чувства, устремляя его к идеалу хладнокровной бессердечности. Менее страстные натуры со временем смирились бы с этим, однако эмоциональные, чувствительные индивиды, ищущие близкого человеческого участия, оказываются надломленными в таких ситуациях. Со временем ему представилось, что он достиг своего идеала. Но в ту пору ему стало казаться, что официанты и другая прислуга проявляют к нему странное любопытство, понимающе ухмыляясь друг другу,- и вот однажды он сделал потрясающее открытие: они считают его гомосексуалистом. С этого момента параноидная идея стала автономной. Можно легко увидеть глубокую связь между безжалостностью интеллекта, хладнокровно уничтожившего все чувства, и непоколебимой параноидной убежденностью этого пациента. (там же: par.501-2; курсив автора)

Этот клинический случай является выдающимся примером того, что Корриган и Гордон (Corrigan& Gordon, 1995) обозначили как атакующий "мысленный объект" (см. главу 6) со связанной с ним системой фантазий. Юнг приводит описание более ранней травматической ситуации, послужившей отправной точкой для разума пациента в создании им системы фантазий. Призрачная "любовь" молодого человека (лунный свет) и его бессознательная идентификация со старшим братом заставили его испытать травмирующее чувство унижения. Его "мечта" уничтожена, в вакууме, образовавшемся после распавшейся иллюзии, пациент сберег любящую идентификацию со своим братом, объединяясь с ним в чувстве ненависти, обращенном на себя (идентификация с агрессором). Фантазии при этом продуцируется ничуть не меньше, чем под влиянием лунного света любви, однако на месте любви теперь ненависть, которая раскручивает новый "сюжет" (story). Для того, чтобы ненавидеть самого себя, пациент Юнга должен был расщепить себя надвое. Нет сомнений, что его аффективное переживание унижения и разочарования (disillusionment) было невыносимо для него. Тем не менее, его "разум" выступил на сцену и "отыскал смысл", хотя и низменный, за пределами этого невыносимого переживания. В итоге, эта фантазия позволила ему сохранить в качестве объекта любви своего жестокого брата, тогда как сам пациент выступил в роли объекта ненависти. В погоне за совершенством, идентифицируясь с идеальным образом брата, "разум" третировал хрупкое "чувствующее я", как "плохое", недостойное любви, "маменькина сынка", неспособного любить настоящую женщину в реальном мире. В рамках этой защитной структуры любовь и ненависть не могли быть испытаны по отношению к одному объекту, т. е. амбивалентность оказалась невозможной. По крайне мере, в его тайном "чувствующем я" старший брат был "хорошим", а он сам должен был оставаться "плохим". Для пациента стало одинаково невыносимо и неприемлемо как испытывать ненависть к идеализированному брату, так и допустить переживание сочувствия к своей собственной (отвратительной) слабости.

Наконец, это расщепление, произошедшее в его самопрезентации, получило внешнее "подтверждение" в реакциях официантов, которые начали принимать его за гомосексуалиста. Теперь его тайная мерзость была подтверждена "реальностью". Фантазия преследования оказалась "доказанной". Это пример того, как комплексы постепенно разрастаются, втягивая в свою орбиту все больше и больше элементов реальности, подобно черной дыре в космическом пространстве, размалывая зерна переживания в "системе" разрушительных смыслов.
Травма и "смысл" в клиническом примере Юнга

Клинический случай, приведенный Юнгом, является превосходным примером того, как травма не только прорывает стимульный барьер, но и имеет непосредственное отношение к "смыслу" или к психической реальности. Неврозы возникают не как реакция на травму как таковую, а в ответ на фантазии, посредством которых травма обретает приписанный ей смысл. Таким образом, защитные механизмы сами по себе приобретают значение для выполнения обязательной задачи сохранения человеческого духа. Плетя унизительную негативную фантазию о его собственной мерзости, разум пациента, как бы "старался" сохранить его контакт с реальностью, стоящей того, чтобы в ней жить и любить, пусть даже его эго само при этом оказалось недостойным любви. Что касается психики, то, по-видимому, для нее негативный смысл предпочтительнее отсутствия смысла; негативные фантазии лучше, чем отсутствие всяких фантазий. Его непреклонный перфекцио-низм (несмотря на обусловленные им атаки против самого себя) стал панцирем, который не позволял "я" пациента распасться в условиях отсутствия тех "переходных" процессов, которые могли бы сохранить "истинное я". Кроме всего прочего, если у человека "плохое" представление о себе, он всегда может поработать над тем, чтобы стать лучше.

К сожалению, однако, способность выдерживать невыносимый аффект только больше разрушается этими архаичными защитами. Предназначенная для того, чтобы защитить личностный дух от аннигиляции при столкновении с неумолимой реальностью, система самосохранения производит фантазии, которые "находят смысл" за пределами страдания, но, одновременно с этим, они разрывают единство разума и тела, духа и инстинкта, мысли и чувства. "Разум" становится тираничным перфекционистом, преследующим более слабое "чувственное я", скрывая его как позорного тайного партнера, до тех пор, пока не будут утрачены все контакты между эго и этим "жертвенным я" и не прозвучит ужасное пусковое слово ("масон"). Теперь эго полностью заменено изнутри на презираемую слабость. Слабость становится единственным "я", и теперь целый мир оказывается тираничным, преследующим и перфекционистским. Эго оказывается одержимым отщепленным "жертвенным я". Здесь мы видим окончательный итог действия системы самосохранения - постепенная амплификация комплекса приводит в итоге к тяжелым формам психопатологии.
Двойственная Самость Юнга: свет и тьма

В большинстве своих ранних работ Юнг говорит о Самости как об упорядочивающем принципе, который объединяет разные архетипические содержания и уравновешивает противоположности психики в течение аналитического процесса, ведя к "цели" индивидуации или "самореализации". Юнг пришел к этой гипотезе через эмпирические наблюдения. В своих собственных сновидениях и в сновидениях анализируемых он столкнулся с источником неоспоримой мудрости, находящимся в бессознательном, представляющим совершенно иной образ истинной жизни пациента, чем тот, что поддерживается эго пациента. Этот "центр" в бессознательном, как представляется, компенсирует односторонность установок эго. В его "намерения", вероятно, входит коррекция несбалансированных установок пациента и создание представления о "цели", которая, видимо, охватывает не только эго, но и всю личность пациента. Более того, этот "центр" мудрости в бессознательном, видимо, и "представляет себя" в сновидениях через нуминозные образы, несущие в себе священную "инаковость", нерушимость, разрешение конфликта, целостность и несказанную красоту.

Исходя из этого, Юнг пришел к выводу, что в то время, как эго является центром сознания, Самость является субъектом целостной психики, заключающей в себе как сознание, так и бессознательное.

С интеллектуальной точки зрения Самость - не что иное, как психологическое понятие, конструкция, которая должна выражать неразличимую нами сущность, саму по себе для нас непостижимую, ибо она превосходит возможности нашего постижения, как явствует уже из ее определения. С таким же успехом ее можно назвать "Богом в нас". Начала всей нашей душевной жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и последние цели, кажется, сходятся на ней. (Jung, 1934a.par.399*)

Исходя из этих определений, многие последователи Юнга были склонны подчеркивать предвидимое Самостью "раскрытие" в процессе индивидуации - подталкивание Самостью порой сопротивляющегося эго к предопределенному "замыслу" целостности индивида. Эти авторы признают, что такое "подталкивание" может вызывать несогласие эго, может даже ужасать его, но подразумевается, что Самость лучше знает, что необходимо для эго (см. Whitmont, 1969). Иногда Самость представляется как голос оракула, звучащий во внутреннем мире, толкающий "хозяина" на моральный конфликт с коллективными ценностями, если ему или ей нужно осознать уникальную личную истину (см. Neumann, 1969). Другие, следуя идее Юнга о том, что Самость является "прообразом эго", делают акцент на диалектическом взаимодействии между эго и Самостью, на связующей "оси", медленно появляющейся между ними. В качестве аналогии на индивидуальном уровне рассматриваются отношения между воплощенным Христом и его трансперсональным Отцом (см. Edinger, 1972). Во всех этих подходах Самость представляется как высшая сила, страстно стремящаяся к трансцендентному единству жизни, объединению противоположностей, к тому, чтобы наступили времена извечного Единого.

* Юнг К.Г. Психология бессознательного. М.: Канон, 1994, с. 312.