12. И Галера плывет - Сборник - Сатпрем

   Он  следовал  берегом,  линией  скал,  белым  песком,  где   приземлилась

смеющаяся чайка, а  мудрый  баклан,  весь  черный,  уселся  на  волнорезе  -

невозможно было себя обмануть: это был все тот же берег, вся та же  сторона;

а он шел тяжелой и  причудливой  походкой,  немного  раскачиваясь,  как  под

дуновением какого-то Посейдона; и он выпрашивал свою чашечку  риса  или  бог

весть что, здесь или там, потому что ему еще надо  было  чем-то  питать  это

блуждающее нечто; но питало не это, а это было как старая струя  за  кормой,

тянущаяся за судном. И там внутри  вибрировал  странный  пассат,  он  всегда

поднимался из глубин Неизведанного. Эта вибрация, эта тяжелая волна,  бывшая

однако настолько легкой, что она бороздилась насквозь - это то,  к  чему  он

прислушивался, это было как его немой Секрет,  и  это  было  так  несказанно

священно... Он слушал и слушал, как если бы это собиралось  рассказать  свой

секрет, увести его на свой неизведанный Север, направлять и  вести  его  как

птицу.

   К чему прислушивалась эта птица, птица-которой-еще нет? К "нечто  иному",

что дышит невозможным воздухом, воздухом подземным и  настоятельным,  соком,

поднимающимся из никакого дерева; к "нечто иному", что бьется, чтобы  узнать

то, что есть, чтобы смочь жить тем, что есть в  этом  старом  продырявленном

панцире, который был человеком, на старом берегу,  который  не  знал  своего

Севера. Но они наносили координаты, долготы и широты на старый глобус  былых

времен, они старательно смастерили клетку, чтобы поймать  дикую  птицу,  они

нашли секстанты, расставили маяки и бакены, чтобы управлять своим судном.  А

галера плыла, и люди на борту глупели, бунтовали и вели междоусобицу,  чтобы

протащить в трюмы последнюю снедь. И трюмы были пусты.

   Трюмы были пусты. Они были совершенно пусты.

   Дикая птица расправила свои крылья и улетела с судна, это  вечная  птица,

которая летала на их земли и на другие земли, пребывала на этом судне  и  на

других судах, и в их сердце; но их сердце было пустым, как  и  их  трюмы,  и

галера плыла, потому что ничего больше не было на борту, а капитаны потеряли

свой курс.

   Он, птица-которой-еще  нет,  он  послушал-послушал  это  биение  крыльев,

которое не говорило ничего, эту Вибрацию, такую нагруженную и такую  легкую,

которая поднималась, как  спокойная  буря,  из  глубины  Веков,  из  глубины

Небытия,  которое  было  грандиозным   "нечто"   посреди   бедствия   старых

ракообразных в их раковине, пустой как и их сердца и их трюмы.

   Но было больше, чем еще одна пустая раковина в  ходе  времен,  на  старых

исчезнувших отмелях, больше, чем еще  один  окаменелый  скелет,  стремящийся

сотворить настойчивое будущее; и какой была эта упрямая птица,  которая  еще

билась и билась в жаждущем сердце, чтобы сотворить Будущее, несмотря  ни  на

что или из-за всего этого?

   Сделает ли он улучшенный скелет или что?

   Это был вопрос, бившийся в его сердце, Вибрация, которая заставляла жить.

Вопрос, который заставлял родиться.

   Вечной птице не  нужно  составлять  географической  карты,  не  нужно  ни

наносить координат, ни сажать в  клетку  Чудо;  она  живет  всей  географией

единственного  взмаха  крыльев  и  своими   птичьими   координатами   каждое

мгновение.

   Но как быть ему, птице еще не рожденной  или  птице,  которой  невозможно

родиться при этом землетрясении под его пятками,  в  непостижимом  там,  без

секстанта и компаса?

   Галера плыла.

   Смерть возобновила свои дела.

   А он? Он, живущий несмотря ни на что жизнью, которая не знала саму  себя,

как и выход из собственной могилы.

   Тогда это биение крыльев завибрировало в его  сердце,  и  он  упорхнул  с

борта; он оставил этот берег, смеющихся чаек, пристани, гавани и эту галеру,

которая плыла свои курсом.

   - Свистать всех наверх, есть человек, который знает.

   Казалось, что это сказало это нечто, которое вибрировало  в  его  сердце,

как первое дуновение на никаком языке.

   Это было из непосредственной географии.