Созерцание. Теория и праксис в античности

Итак, если знание имеет дело с тем, что иначе быть не может, то оно выявляет бытие и сущее, а значит, и философия призвана не порождать, но показывать то, что есть само по себе, что подлинно есть и не зависит от наших творческих способностей (прежде всего — от воображения). В понимании античного мыслителя главная его задача — открывать то, что точно и гармонично установлено (не им), чему он причастен как член космоса и во что вплетен, — увидеть, как говорит Плотин, то чем каждый, в сущности, уже обладает, то, что ближе человеку его самого, но не всегда замечается им. Поэтому высшая цель ума — созерцание, т.е. самоопределение индивидуальной души в устойчивом пребывании чистой энергии всеобщего "нуса", разума, которому причастен познающий. Поскольку же разум и бытие — одно и то же, то в безвидном, безобразном видении и внимании к прообразам видимого мира человек переключается, как бы неожиданно впадает в совершенно иной режим существования — от текучей рассеянности переходит ко всецелой собранности, в длительности времени переживает опыт вечности.

Античные мыслители подчеркивают преимущество созерцания перед практической деятельностью, теории — перед праксисом, что оказывает влияние и на последующую философию. Когда приговоренному к смерти и ищущему утешения в философии. Боэцию в тюрьме является женская ее персонификация, то на верхнем крае одеяния, покрова философии оказывается начертанной буква 0(стр.225), (теория), на нижнем же — л(стр.225)(практика), что указывает на верховенство первой и подчиненность второй. В самом деле, созерцание

— чистая деятельность, свою цель имеющая в самой себе, а практика — деятельность незавершенная, к которой неизменно примешана никогда до конца еще не реализованная возможность. Как говорит Платон, высшее и лучшее из доступного человеку (хотя и весьма трудное; "все прекрасное трудно", по греческой поговорке) — умозрение, теория («Государство» VII, 518c-d; IX 582с), т.е. созерцание, через которое только и можно обрести смысл и оправдание как отдельной человеческой, так и общественной, полисной жизни. Созерцание — лучшее из доступного человеку, только в нем он утрачивает черты случайного существа и открывает непреходящее, божественное. Оттого-то созерцание ценно само по себе и доставляет блаженство мыслящему, причастному беспримесному бытийному умозрению-общению идеального космоса.

Но коль скоро созерцание приводит человека к успокоению, избавлению от бессмысленной сутолоки и суеты, оно сродни своего рода недеянию, потому что открывает законченную деятельность и действительность, которая вовсе не нуждается в дополнении и завершении человеческим действием. От человека же зависит лишь совершение усилия успокоения и удержания себя в этом чистом энергийном состоянии созерцания-недеяния. И тогда становится понятным сообщение Элиана о том, что "Сократ утверждал, что бездеятельность — сестра свободы. В доказательство он приводил мужество и свободолюбие индийцев и персов, и, наоборот, в высшей степени оборотистых фригийцев и лидийцев, привыкших к игу рабства" («Пестрые рассказы» X, 14).

Созерцание, таким образом, предполагает некую совершенную восприимчивость и способность внимания — удержания себя в состоянии видения и ведения того, что не изобретается и не выдумывается, а является как абсолютно данное. Иными словами, самобытная и самобытийная истина не нуждается в наших практических усилиях для ее образования или порождения, ибо есть всегда, сама по себе, завися только от Блага. Нам же следует лишь не мешать самопроявлению истины, удерживая себя в состоянии собранного и ответственного недеятельного созерцания (что ни в коем случае не означает бездеятельности: ведь созерцание и есть чистая энергия, т.е. деятельность и действительность). Философа поэтому не гнетет страх, ибо если мыслитель оставит все как есть, без практических усилий преобразования, он вовсе не придет к краху, к ничто, — ведь мыслящий пребывает в объективном и самостоятельном, не им порождаемом идеальном мире.

Потому античная философия  рассматривает теорию, — как пребывание (жизнь) ума в полноте и преизбытке общения сущностей идеального космоса, причастность божественному в созерцании. Созерцание — лучшее и высшее, недаром и добродетель определяется именно через созерцание (ср. Платон, «Государство» IX, 580с-583а). Не случайно "созерцание" и "Бог" — одного корня и сродни глаголу — "зреть", "видеть" — истину (Платон, «Государство» VI, 508Ь-509а; VII 518b-519a; 533d; «Тимей» 47а-с; «Пир» 219а; «Софист» 254а;

Аристотель, «Никомахова этика» I 4, 1096b29; VI 13, 1144а30). Само высшее умозрение — первая философия, по определению Аристотеля, есть строгое умозрение, созерцательно исследующее первые начала и причины («Метафизика» I 2, 982Ь9-10).

Подобное понимание истины неизбежно должно быть связано с представлением о том, что новое хуже бывшего, нынешний век хуже прежнего, золотого века человечества. Древние, как говорит Сократ, "были лучше и обитали ближе к богам" (Платон, «Филеб» 16с).

И в самом деле, если истина не изобретается, но только открывается, она есть сразу вся целиком и неизменно, — быть может, меняются лишь способы ее представления, лики истины. В таком случае, как считается, истину не нужно придумывать, но только хранить, передавать (например, в неизменности текста). Однако вопреки этому сама античная культура отличается от предшествовавших ей великих культур прежде всего своим динамизмом, т.е. умением и способностью обновляться, ибо стоит на представлении о доказательности знания; доказательство же, доказывая одно, неизменно вызывает множество новых проблем и вопросов, потому именно, что в мысли имеет дело с идеальным космосом, где каждое связано с каждым. И все же лучшим и более важным считается не оригинальность стиля (хотя и она, конечно, высоко ценится), но умение избавиться от случайных, привходящих черт и изобразить, воплотить в чистой бытийной форме бессмертное, божественное, а не индивидуальное, частное и отдельное. Это значит, что не надо изо всех сил стремиться быть оригинальным, но надо стараться сказать правду, просто и безыскусно, и если это удастся, то и будешь неизбежно оригинальным (скорее, это даже некое досадное обстоятельство), как неизбежно оригинален почерк и стиль каждого, переписывающего один и тот же текст.

Наконец, созерцаемость — не порождаемость — истины подразумевает специфическое понимание того, что позднее подпало под "эксперимент" — это прежде всего наблюдение, созерцательное проникновение в идеальную неизменную структуру космоса. И первая "экспериментальная наука" античности — астрономия — принимает наблюдаемое как данное, в котором ничего изменить нельзя (и поэтому созерцание звезд, а также нравственного закона справедливости приводит в такое восхищение древних — Еврипида, Аристотеля и Плотина, а вслед за ними, уже в Новое время — Канта) (Еврипид, «Меланиппа». Фр. 486; Аристотель, «Никомахова этика» V 3, ll29b28-29; Плотин, «Эннеады» I, 6, 4). В этом смысле эксперимент-наблюдение есть своего рода общение, общность с природой как равноправным партнером-собеседником, который поведает внимательному уму нечто о себе, если только соблаговолит, т.е. откроет, — подобно тому, как один человек, если захочет, рассказывает о себе, о своем сокровенном другому. Такое представление об эксперименте разительно отличается опять-таки от нововременного, рассматривающего эксперимент почти как пытку природы, насильственное выведывание ее тайн (так ведь и говорится: „пытливый ум", "естествоиспытатель"), стремление поставить ее в небывалые условия и посмотреть: а что будет Античное отношение к природе более сдержанно и, пожалуй, мудро, — не пытая, не задавая нескромных вопросов, не стремясь за грань возможного, ученый-философ достигает подлинного знания, всегда проявляющегося в мире становления и природы, но не смешанного с ним, ведения-пребывания в мире идеальных вечносущих прообразов всего видимого.