Вудман М. Волшебники, трикстеры и клоуны: проявление маскулинности в зависимости и пристрастиях

Комментарий: Гава из книги М. Вудман «Опустошенный жених: Женская маскулинность (2013), вышедшей в свет в издательстве Когито-Центр

Овладевая, ты всегда теряешь.
Данте. «Божественная Комедия»

Одна из причин рационализации нашего поведения заключается в том, чтобы замаскировать совершаемое действие. Объяснение того или иного поступка может совершенно не отражать его истинной причины и даже быть связано с волей кого-то другого. Мы говорим, что, например, «дьявол нас попутал». Поступки человека, подверженного зависимости, совершаются под воздействием «кого-то», кого зависимый не знает, но кто должен быть удовлетворен. Если неизвестный «кто-то» не получает удовлетворения, последствия могут стать катастрофическими. Неизвестный «кто-то», находящийся внутри зависимого человека, почти всегда является убийцей.
Как правило, повернуться лицом к убийце – значит обратиться к бессознательному. Убийство совершается, пока жертва находится под анестезией зависимости. Возвращаясь в сознание, зависимый человек видит орудие убийства. Вот использованная игла, рядом – пустая ампула; вот начатый, оставленный на завтра торт. Налицо все доказательства убийства. Жив ли этот зависимый человек? Быть может, он при помощи какого-то колдовства вернулся к жизни? Самая серьезная проблема в лечении зависимых людей заключается в том, что они живут в заколдованном состоянии. Они вовсе не мертвы, они живы. Вернувшись к нормальной жизни, они могут вновь совершить еще одну попытку. Попробовать еще раз испытать на себе это колдовство. Ощутить на себе его воздействие. Их вера возрастает. Счастливый шанс игрока! Всякий раз, убив себя, они оживают как по мановению волшебной палочки. Зависимые люди живут не по законам природы, а по законам колдовства. Всем ведает и руководит маг и колдун.
В своем диалоге «Ион» Платон с большой долей иронии описывает последователей Бахуса, отравленных своим кумиром. Во время ритуального танца, трижды совершая магический круг, «вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме – не черпают»[1]. Если же мы решим помочь зависимым людям вновь прийти в сознание, мы должны постараться понять то колдовство, которое превращает воду в райское молоко, даже если наше понимание отнимет у них богов и лишит их ложного ощущения нуминозного. Они впали в заблуждение, и до тех пор, пока мы потворствуем этому колдовству, мы поощряем это заблуждение, которое ведет их к саморазрушению.
Разумеется, возникает вопрос: «Какой колдун превращает явления природы в дьявольскую насмешку над священнодействием?» Пресуществление – часть таинства святого причастия, ритуала, который должен совершать стоящий у алтаря католический священник: тело Христа, которое символизирует пресная лепешка, вкушают коленопреклоненные верующие. Хотя в ритуальном действе зависимого человека такого пресуществления не происходит, подверженные зависимости люди тянутся к объекту своего желания, словно он столь же сакрален, как воплощенное в хостии1 Христово Тело. В данном случае эпитет «табуированный» оказывается точнее, чем «сакральный», ибо «табуированный» одновременно означает сакральный и запретный, магически притягательный и отталкивающий.
Если вы собираетесь освободить человека от зависимости, нужно обязательно распознать и раскрыть колдуна, обладающего столь мощной магической силой.
Часто дети закономерно обожествляют родителей или же заменяющие их родительские фигуры, например, священников или министров; эти взрослые становятся носителями магических проекций. Если подрывается доверие, которое появилось вместе с проекцией, может возникнуть зависимость. Если отношения между родителями и ребенком построены на физическом или психологическом насилии, любовь противоестественно отождествляется с запретным объектом, который ассоциируется с насилием. Суть любой формы зависимости заключается в радикальной потере доверия.
Зависимость возобновляет травмированное отношение к телу. Действия родителей в прошлом могут превратить тело ребенка в табуированный объект. В таком случае ребенок бессознательно заключен в темницу своего тела, как пленник, и не имеющий возможности им распоряжаться.
В романе Клода Тарда «Сладкая смерть»[2], книге, которая может разрушить даже веру заядлого любителя сладкого в «две груди из ванильного мороженного с двумя сосками из вишневых леденцов»[3], девушка подписывает «пакт о смерти», решив покончить с собой из-за любви к сладкому, наблюдая и сознавая чудовищные превращения, которые претерпевает ее тело. Таким образом она мстит своей «правильной» матери, которая хочет, чтобы ее дочь была худенькой и красивой. В самом конце книги молодая женщина осознает, что «основной причиной» зла является ее зачатие. Она не была дочерью того блондина, которого считала своим отцом. Ее родным отцом был темноволосый испанец.
В последней сцене женщина съедает свадебный торт, который заказала по случаю своего торжественного бракосочетания со смертью. Описав произведение кулинарного искусства, «сияющее серебристым жемчугом сахарных кристалликов, покрытых карамелью», она продолжает:
Самую верхушку торта украшала традиционная брачная пара – жених и невеста: он – во всем черном, она – вся в белом; они держатся за руки, и на губах у них обоих застыла натянутая одинаково пустая ярко-розовая улыбка. Наивный образ величайшей человеческой иллюзии. Ибо что могут сделать сейчас эти двое, поднявшиеся так высоко, но вынужденные скатиться вниз с отвесной горной скалы и закончить свою жизнь, как мухи, прилипшие к липкой бумаге жизни?.. Я говорю горькую правду, материнское молоко отчаяния, оно прогоркло и его заменили искусственным… мне, темноволосой карлице, тупой и достаточно хлипкой физически, мне, невежественному маленькому чудовищу… с глазами цвета сажи, напоминающими темное, несмываемое пятно.
Мои глаза цвета чернил. И маленькие кулечки розовых конфет, скрытые в тени лампы. И черный яд скорпионов.
А сейчас, двадцать лет спустя, меня, наконец, осенила истина. Глупое маленькое чудовище, я оказалась слепым воплощением предательства. Внезапно я вообще лишилась имени. Безымянная среди безымянных, я даже не знаю имени того испанца1.
Предательство детской реальности превратило тело девочки в полновластного тирана; все ее способности оказались в его полном подчинении.
Темная мать – зловещая мать – изо всех сил сопротивляется свету, который выявляет ложь. Не пробужденная духовным светом природа или вовсе не соприкасается с душой, или слепо защищает ее от нестерпимой боли. Перед человеком стоит задача раскрыть предательство доверия, которое привело к разрыву связи между телом и эго-сознанием.
В сновидениях зловещая мать может появляться в образе погруженного в болото полусонного крокодила; при этом ее огромная энергия дремлет: она инертна, неподвижна и совершенно бездуховна. Она постоянно вызывает у сновидца усталость. Она может появляться в сновидениях в любое время, но на поздних стадиях анализа сновидцу понятным ему способом сообщается о том, что прежде, чем он обретет духовное зрение, ему придется погрузиться в самые глубины психики.
Иными словами, прежде чем мы ощутим в себе духовность, должна освободиться жизненная сила в самой глубокой чакре, открытой всем земным энергиям.
Именно здесь зависимость может оказаться королевской дорогой к бессознательному, но иногда эта дорога может привести на скотный двор – прямо в ясли, где лежит божественный младенец, и тогда мудреца будет очень сложно отличить от скотины. Опасность рецидива зависимости побуждает избавившихся от нее людей смотреть на мир широко раскрытыми глазами, теперь уже в полной мере сознавая, что зависимость принесла им страдания, которые привели их к воссоединению со своим телом на очень глубоком уровне, к осознанию света в своем теле и любви Софии, освещающей изнутри всю жизнь. На таком уровне сознания они могут извлечь силу Самости, чтобы постепенно, шаг за шагом, обратиться к самой мрачной стороне своей зависимости.
Способность к извлечению божественной силы нашла свое исключительное выражение в учении ислама о Судном дне. Согласно легенде, Фатима, дочь Магомета, в этот день снимет свою чадру, как только перейдет мост Сират. Этот мост острее лезвия меча и тоньше человеческого волоса. Он соединяет Землю и Небо. Под ним слышится тяжкое дыхание Преисподней. Снятие чадры Фатимой символизирует в исламе появление осознающей себя феминин-ности, соединяющей правоверных с Аллахом через пророка Магомета. Этот апокалипсический союз подобен союзу жениха и невесты, описанному в Книге Откровения Иоанна Богослова.
Фатима, как невеста, снявшая чадру и соединившаяся с божественным, становится неким аналогом Христа, который в притче о возвращении предстает в образе жениха, пришедшего в полночь к мудрым девам, которые наполнили свои светильники маслом, чтобы отвести их на брачный пир. Неразумные же девы,
взявши светильники свои, не взяли с собою масла: мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих; и как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: «вот, жених идет, выходите на встречу ему». Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: «дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут». А мудрые отвечали: «чтобы не случилось недостатка и у нас, и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе». Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые [пойти] вошли с ним на брачный пир, и двери затворились[4].

Союз невесты и жениха (тела и духа) (Антонио Канова, 1757-1822, Лувр, Париж)
В этих образах жениха и невесты можно усмотреть состояние зависимого человека, шаг за шагом ведомого Самостью. Раскрывшаяся София, или Премудрость, видится переходящей через опасный мост Сират, который соединит ее с объектом желания, тогда как лежащая под мостом пропасть, кишащая ложными устремлениями, ждет лишь одного ее неверного шага.
Очень важным в лечении зависимости становится подчинение власти, превышающей власть Эго, которой Эго научилось доверять, преодолевая испытанное в детстве предательство. С возрастанием доверия усиливается сознательная связь между телом и Эго; обостряется чувствительность к психической и физиологической отраве, и тело обретает способность к самоочищению. По выражению одной женщины, «Самость постоянно выталкивает наверх всю предысторию». Другая женщина выразила это так: «Прежде я могла съесть дюжину банок ореховой пасты. Теперь мой желудок начинает протестовать, если я съедаю одну». Третья ворвалась в мой кабинет и, смеясь, заявила, что стала совершенно сознательной, потому что раньше она могла выпить лошадиную дозу алкоголя, а теперь ее организм реагирует даже на один глоток. Концентрация, требуемая для поддержания напряжения, нашла отражение в следующем выражении пациентки: «Я говорю не об обжорстве шоколадом. Моя душа на костре: она привязана к столбу и корчится в пламени. Я думала, что боролась со своим слабоволием. Теперь я считаю, что борюсь с силами и убеждениями, которые на виду у всех пытались погубить мою душу. Я даже в течение часа не могу быть довольна собой».
Эти женщины кроме анализа проделали большую работу, продолжавшуюся более пяти лет, чтобы установить связь между душой и телом, и стали воспринимать свою зависимость как указанный Самостью путь, ведущий к осознанию и переживанию перевоплощения. На первой стадии самым болезненным у них было ощущение, что чем больше они погружались в работу с телом, тем сильнее у них обострялось ощущение заброшенности и тем явственнее становилось желание сохранить существующую зависимость. Если же им удавалось удержаться от этого гипнотического притяжения, они ощущали, как их тело превращалось в раздувшегося тирана. Тому, кто стоял между ним и райским молоком, грозила символическая смерть. Выдержав это напряжение, они достигали самого ядра травмы: тело превращалось в тирана, так как подчинялось колдовскому заклятию, неподвластному законам эго-сознания. Независимо от того, на чем именно держалась власть родительских образов – на великодушии или насилии, – тело ребенка считалось объектом, который следовало наполнить или опустошить, наказать или сделать предметом игры.
Родители могут праздновать победу над ребенком, но, в конечном счете, нет никакой радости в том, чтобы одержать верх, применяя силу, даже если эта сила искусно замаскирована. Доминирование есть владычество, и тело, которое подверглось насилию, очень твердо усвоило его уроки. Оно превращается в покинутого властелина, лишенного благотворного воздействия любви. Оказавшись в изоляции, оно становится одержимым, цепляется за вещи или людей, наделяя их волшебной силой. Попадая в зависимость от этих талисманов ради обретения хоть какого-нибудь жизненного смысла, тело становится беспощадным в своем требовательном стремлении овладеть ими и установить над ними контроль, стремясь как можно дольше продлить ту фантасмагорию, в которую оно больше не верит.
Я не вижу смысла в том, чтобы заставлять родителей чувствовать себя виноватыми. Каждый из нас – продукт современной культуры, одобряющей конкуренцию и стремление к власти. Едва ли мы осознаем, что такое любовь, сосредоточенная в теле. Мы порой смешиваем ее с сексуальностью и путаем с неудовлетворенностью. Однако истинная любовь пронизывает каждую клетку нашего тела. Она сразу распознается животными, детьми и даже некоторыми взрослыми, которые или родились вместе с ней, или обрели ее через страдания и лишения. Тонкая позолота вины не может скрыть ощущения заброшенности, лежащего в ее основе. Наша задача – изменить сложившуюся психодинамику.
Неодолимое чувство заброшенности, заставляющее страдать множество людей, уходит своими корнями не в сиротство, не в запущенность ребенка, а в одиночество детской души. Проецируя на ребенка его искусственный образ, родители тем самым уничтожают реального ребенка – того, которого оставили родители, и он лишается ощущения своего Я и потому вынужден уйти глубоко в себя. Именно вследствие этого широко распространенного насилия возникает чувство стыда, связанное с каким-то неизвестным ребенку проступком, из-за которого он ощущает чувство вины. Сны, в которых совершается убийство или возникает изувеченный труп, сообщают о предательстве, которое не перестает ощущать и взрослый человек. Например, когда над отношениями нависает угроза опасности, взрослый человек покидает ушедшего глубоко в себя ребенка, который по-настоящему честен; затем взрослый снова надевает маску, старается быть ласковым и сохранить отношения любой ценой. Существуют два уровня вины: «Я виноват в том, что я такой, какой есть» – и на более глубоком уровне: «Я покинул самого себя».
Покинутый человек становится жертвой колдуна, который пользуется его одиночеством, играет на отчужденности, воздействует волшебными чарами на ту область, где, по его мнению, обитает душа, а затем резко разрушает иллюзию. Темная часть колдуна уводит зависимого человека все дальше и дальше в тот таинственный мир, где царит смерть; его светлая часть, воплощаясь в образе мудрого старца, может открыть перед освобожденной душой творческий путь. Подлинность чувства становится лезвием бритвы, разделяющим два этих мира. «Я не прав, я виноват, я жертва, я заслуживаю наказания» – эти слова приводят к колдовскому заклятию и зависимости. «Я не оставлю себя, я не виноват, я останусь тем, кто я есть» – эти слова открывают путь к таинству и творчеству.
Юлия была зависимой, ее детская вера в отца была сломлена; помимо всего прочего, он смущал ее своими насмешками. Он оказался тем колдуном, который каждый раз во время вечерней сказки очаровывал ее, заставляя забыть о печали, и в то же время еще глубже нагонял на нее тоску.
Чтобы избежать предположения, что каждый отец, читающий маленькой дочурке ночную сказку, бессознательно втягивает ее в свою эротическую фантазию, следует кое-что сказать об этих особых отношениях, на которых постепенно фокусировался процесс анализа.
Отец был очаровательным пуэром («вечный юноша»), воображение которого строило дворцы там, где другие люди видели лишь развалины. Отстранившись от жены, считавшей его идеализм угрозой материальному достатку и благополучию семьи, он обратился к дочери, в которой искал для себя главную психологическую поддержку. Он старался защитить дочь, когда она была еще мала, от внезапных эмоциональных взрывов матери, которые часто кончались рукоприкладством. В результате Юлия стала повсюду его сопровождать, куда бы он ни направлялся, и самым счастливым временем детства считала часы, которые проводила у него в студии или сидя на его коленях, декламируя стихи или напевая песни. Казалось, они объединились против безразличного, если не враждебного им мира ради духовного наслаждения. Это наслаждение они получали вместе, когда воображение дочери подпиты-валось отцовским вдохновением.
Мир, в котором пребывали отец и дочь во время совместных чтений, был тайным драгоценным миром, который ассоциировался с запретной «вершиной». Волшебник-отец психологически соблазнял свою дочь. Ребенок чувствовал стыд, но стыд совершенно непреодолимый, ибо он рождался в интимной атмосфере, создававшей отцу ореол божественности. Они оба оказались во власти странного таинственного ритуала. Каждый раз девочка проверяла присутствие волшебной силы, стараясь понять, может ли она прекратить плакать, находясь в одиночестве. Такой контроль постепенно привел к тому, что она утратила связь со своими телесными ощущениями. Несмотря на то что в памяти Юлии не было следов физического насилия, психологическое предательство привело к расщеплению души и тела, т. е. по своему воздействию походило на настоящий инцест.
По всей вероятности, встревоженный эмоциональной насыщенностью этих отношений отец постоянно надламывал их и подрывал безграничное доверие своей дочери. Юлия очень любила сказку Ганса Христиана Андерсена «Девочка со спичками», в которой речь идет об одинокой девочке, потратившей накануне Нового года последнюю спичку, чтобы согреться и оживить свои фантазии. Когда кончаются спички, девочка замерзает. Эта сказка об отношении матери к дочери, у которой единственным защитником от матери был отец, выполняла терапевтическую функцию. Девочка верила, что, читая эту сказку, отец не только почувствует ее состояние, но и укрепит в ней веру и окажет поддержку. Однако, услышав взрыв его смеха в ответ на свои слезы, она ощутила, как грубо он растоптал ее веру. Она превратилась в ту маленькую девочку, последняя спичка которой погасла вместе с взрывом отцовского смеха. Ужас еще более усугубился с появлением матери, которая надавала ей шлепков, приговаривая: «Не позволю, чтобы моя дочь выросла плаксой».
Такие травмирующие эпизоды часто повторялись в ее близких отношениях. Попадая под власть волшебного мира безграничной близости, она сразу предчувствовала мертвящее дуновение, которое должно было разлучить ее с волшебником и со своим телом, застывшим в невыраженных эмоциях. Уже погрузившись в бессознательное, она просто исчезла под шлепками матери. Эта травма позже стала проявляться в бессознательном создании ситуаций, где она манипулировала мужчинами с тем, чтобы впоследствии пережить их предательство. Еда и секс стали для нее той самой коробкой спичек, опустошив которую она умерла бы голодной смертью. Она ела и занималась любовью, стараясь заполнить вакуум – свое травмированное тело, которое из-за ее отчуждения всегда оставалось пустым.
Юлия сбросила лишний вес, а затем стала посещать сессии, на которых работала над установлением связи между душой и телом. На этих сессиях ей пришлось столкнуться со своей уязвимостью, когда полнота уже исчезла и появился ужас, что ее бросит любимый мужчина. Ей неоднократно снился сон, в котором возникал образ привлекательного мужчины в накинутом на плечи развевающемся черном плаще и широкополой шляпе – образ волшебника, который имел власть давать или отнимать жизнь. В следующем сне это был обожаемый ею отец, которому она старалась доставить удовольствие. Он же считал, что она сама виновата в том, какой стала. Детские отношения, поддерживавшие в ней жизнь, сейчас предстали для нее в ином свете. Проекция, которую она направляла на мужчин, опять возвратилась к ней.
Я присутствую на судебном процессе. Суд происходит в моей церкви. Мой отец – судья на кафедре. Я приговорена. Приговор неизбежен. Знаю, меня признают виновной в том, какой я стала. Я стою сохраняя достоинство перед отцом-судьей, но испытываю ужас, так как слышу лай голодных псов во дворе на кладбище и понимаю, что в наказание за мое преступление меня швырнут им на растерзание.
В этом сновидении мы можем увидеть, как отец, пусть даже совершенно бессознательно, предает свою дочь. Будучи уверенной в том, что он понимает ее сочувствие к покинутой всеми девочке из сказки, Юлия сразу отстранилась от него эмоционально, замкнулась в себе, когда он расхохотался при виде ее слез. Ее чувства были вытеснены в ее тело, которое символически трансформировалось в ужасных собак, угрожающих растерзать ее столь же яростно, как она сама накидывалась на еду.
Весьма существенно, что отец появляется во сне в образе, символизирующем патриархальность: судья, епископ, бог отец, – но не проявляет любви лично к Юлии. Реальный мужчина превратился во внутреннего колдуна. По сути, та энергия, которую она однажды спроецировала на отца, стала проецироваться на возлюбленного; отсутствие опоры в жизни (мать фактически ее бросила) теперь вынуждает ее цепляться за него как за мать; страх потерять его вызывает в ней навязчивую потребность в еде (сладость материнского кормления). Голодные собаки во дворе были готовы уничтожить все, что она в себе отрицала: чувства, слезы, сексуальность. Но ес ли так, как же ей найти выход? Разъярить отца – значит лишиться этого мира. Таким образом, она винит себя за неприятный исход их совместной волшебной жизни, ее сердце рвется на части. Привести в ярость своего возлюбленного означало для нее еще раз кинуть прощальный взгляд на гаснущий свет последней спички. И она подавляла в себе истинные чувства, ожидая смертельного приговора.
Назначенное в сновидении наказание отцовского комплекса исходит из места, где расположены его, а теперь и ее отвергнутые чувства, клокочущие в яростных инстинктах, запертых в церковном дворике. В сновидении Юлия не обладала ни маскулинной силой, чтобы сдержать собак, ни фемининным телесным Эго, находящимся в контакте с землей, чтобы как-то усмирить их. Захваченная перфекционистскими идеалами – на одном витке спирали были проблемы, связанные с приемом пищи, на другом – проблемы идеальных отношений с мужчиной, – она оказалась во власти своих фантазий. Она сопротивлялась самой материи, самой жизни. Таким образом, ее тело, не сумев стать хранилищем любви, стало источником собственного отвержения в образе искалеченной, страдающей женщины, вынудив ее стать ригидной и непроницаемой для света.
Стремясь стать «достаточно красивой» в глазах своего возлюбленного, Юлия дошла до анорексии. Ее НЕТ еде постепенно превратилось в эротизированное НЕТ, заряженное эйфорией голодания. НЕТ своим чувствам, НЕТ своим инстинктам, всем своим сновидениям о страстной любви между ней и ее волшебником или ее возлюбленным. Во время голодания она чувствовала себя красивой, здоровой, чистой, вполне подходящей для возлюбленного. В разгар поста она услышала демонический смех колдуна-отца, который требовал своего, увлекая ее к совершенству смерти. Однажды она увидела в отце источник света; теперь она таким же увидела своего возлюбленного. Проецируя божественное деяние на человеческое существо, она создала образ волшебника, который швырял ее из состояния величия в состояние отчаяния. Она снова начинала объедаться, бессознательно соединяясь с матерью, по которой очень тосковала, и, не имея возможности ее любить, совершала над ней насилие. В этом насилии было навязчивое стремление овладеть любящей матерью даже через смерть – даже через собственную смерть. Так удавалось на короткое время умиротворить демона, пока душа под обезболивающим действием углеводов погружалась в глубокий мрак, который магически мог бы превратиться в свет.
Любому зависимому человеку эти крайности очень хорошо известны. Тело-под-контролем – это ненавистный деспот, который изо всех сил сопротивляется свету, потому что существует без любви. Голодные псы на дворе ее тела символизируют отвергаемые инстинкты, которые тщетно пытаются добиться, чтобы их услышали. Юлии необходимо установить с ними связь, последовательно и недвусмысленно выражая свою любовь. Став жертвой необузданных инстинктов, можно прийти к безразличию в выборе партнера, которое, как и неразборчивость в еде, свидетельствует о разрыве связи между инстинктом и чувством.
Раннее телесное расщепление, необходимое для выживания, в среднем возрасте начинает обнаруживаться при работе с телом и душой, а также в сновидениях. После нескольких лет такой работы Кейт поняла, что ответственность за ее сексуальные проблемы лежит именно на ней. Привнести их в отношения со своим партнером означало разрушить все, что они так кропотливо создавали вместе. К счастью, ее партнер оказался очень чувствительным человеком, он тоже работал над собой и преодолевал свои трудности. Он ощутил произошедшие в ней едва заметные перемены и мгновенно на них среагировал, изменившись сам и создав предпосылки для раскрытия новых возможностей в их отношениях. Каждый из них независимо совершал внутреннюю работу, впитывая в себя общий материал, проявлявшийся в их взаимоотношениях, и тем самым создавая новые условия для приложения совместных усилий. Таким образом, вместо взаимных проповедей они привнесли осознание в свои взаимоотношения. Разумеется, возникали и противоречия, но при этом они не приводили к взаимным бессмысленным нападкам. Ярость, накопленная у обоих полов, корнями уходит в многовековую историю насилия. Взаимные нападки в состоянии одержимости не имеют ничего общего со свободой.
В процессе работы над телом, погружаясь в ядро своего страха, Кейт обнаружила там гнев. Затем она осознала, что боялась его выразить, опасаясь дать волю своей ярости. Таким образом она подавляла гнев, усиливая контроль над собой, но при этом всегда оказывалась на периферии своих чувств. Словом, возникал порочный круг, и тогда ее страх на нее же и обращался. Пока она переживала этот внутренний раскол (изоляцию от своих чувств), когда границы ее личности постоянно нарушал отец-алкоголик, должна была оставаться некая часть личности, которую она не могла осознать.
«Я всегда избегала всего, что могло бы вызвать у меня боль от ощущения внутреннего расщепления, – говорила Кейт. – Я должна была стать способной выдерживать эту боль. Если Эго сохраняет достоинство в отношениях с Самостью, оно должно быть достаточно сильным, чтобы справиться с расщеплением. В самом центре должно быть свободное место, чтобы я могла его занять».
Вот как она переживала это расщепление на сессии (в скобках – мои наблюдения):
У меня возникло болезненное ощущение, настоящий страх, что я схожу с ума. Я перевернула всю свою жизнь, стала изворотливой и злой. В детском возрасте мне приходилось раздваиваться, чтобы просто выжить. (Вздыхает, шумно выдыхает, вжимается в сиденье – приподнимается, порывается встать.) Если я себе это позволю, то сойду с ума. В таком случае вы сможете опять меня взять к себе? (Бледное лицо, отсутствие эмоций, прострация.) Я вас уничтожу. (Руки, ступни, тело и лицо искривлены; издает хриплые звуки, обнажает передние зубы. Плюет, челюсть трясется.) Я ничуть не хуже вас. Вы больше меня не достанете. Вам больше не удастся меня провести. Я такая же хорошая, как вы. Я наплюю тысячью мелких брызг, и вам никогда меня не достать. У вас никогда не получится меня заклеймить. Вы сделали меня больной глубоко внутри. Вы позволили мне ощутить, насколько я ужасна. (Подпрыгивает.) Я рассыпаюсь на миллионы частичек. Попробуйте, найди те меня, а?
Нет. Там? Нет. Кто я? Здесь? Нет. Кто я? Здесь?
Нет. Попробуйте угадать. Вот она я. Вот кто я такая. Вы совершенно не знаете, кто я на самом деле. ВЫ НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КТО Я ТАКАЯ. Если бы я смогла вам сказать, я бы это сделала. Вы думаете, что можете сделать меня ручной? Вам никогда меня не достать. Вы считали меня дурой – ДУРОЙ. А я от вас ускользаю. Никому не позволю себя погубить. (Шепот.) И вам не позволю меня трясти. (Пристально изучает свои руки, успокаивается.)
Придя в себя, Кейт сказала: «Я испугалась, что дошла до такой крайности. У меня дрожит спина».
В этой дрожи выразилась ярость, которая подавлялась много лет. Если сосредоточенная в теле травма проявляется в терапевтической ситуации, как это получилось в случае с Кейт, происходит глубинное очищение. Как только осознаются подавленные энергии, больше нельзя не обращать на них внимания, не подвергая опасности физическое здоровье. Поскольку эти энергии относятся к первичным, базисным, лишь очень немногие из нас позволяют себе дойти до этих хтонических глубин. Но в сновидениях часто с чердака или откуда-то из подвала вырывается психотический персонаж. Полный бешеной ярости, он бегает по всему дому, иногда нападая на людей, вызывая у них дрожь. Если возникает страх перед одержимостью гневом, то человеку бывает легче выразить свой гнев. Гнев вырывается с индивидуального уровня психики, ярость – из ее архетипического ядра.
Если человеку в детские годы никогда не приходилось сталкиваться с предательством, вызвавшим травматические последствия, процесс расщепления (внутренней разобщенности) может стать преобладающим, а потому – автономным. Человек перестает осознавать свое поведение, в особенности если такое поведение периодически приводит к результатам, противоположным сознательным намерениям. Эго становится столь ослабленным, что не может противостоять даже неадекватному поведению или исходной травме. Предательство в детстве не осознается как предательство.
У молодого мужчины, которого звали Кит, мать умерла, когда он был еще подростком. Он не осознал, что в момент смерти мать покинула его, как и не осознал, что так же точно он покинул самого себя. Бессознательно он считал себя виноватым в ее смерти, и его чувство вины не получало внешнего выражения, ибо он не мог в нем себе признаться. Его неспособность принять смерть матери, которую он обожал, привели к фантазиям, что ради нее он должен стать совершенным. В итоге он потерпел ряд неудач в осуществлении своих самых продуманных планов. Сам того не сознавая, он с двенадцатилетнего возраста оставался в плену травматического переживания.
Находясь под воздействием травмы, которую можно было бы считать причиной его повторяющихся неудач, он описал на уровне фантазии, в чем именно состояло его поведение. Постепенно он стал замечать, что живет в фантазии, которую принимает за реальную жизнь. Признав это, он впервые сопоставил два мира. В процессе такого соединения фантазии и факта он нашел возможность излечить психическое расщепление: фантазия идет одним путем, факты – другим, и при этом один путь исключает другой. В первый раз его поразило, что оба пути открыты, так как они могут существовать одновременно. Возможность вписаться в жизнь стала для него реальностью, которая теперь обязательно подкреплялась фантазией. В свои практические планы на будущее он стал закладывать возможности, которые теперь стал считать реализуемыми.
Постепенно Кит ощутил, что освобождается от вездесущего бессознательного, которое обкрадывало его жизнь. Он почувствовал, что мог бы вступить в контакт с человеком, в котором на определенном уровне осознания он видел себя. Вот описание ситуации в его представлении:
С утра я готовлюсь к уроку. В моем портфеле нет учебников, поскольку у меня их нет вообще. Есть лишь тетрадка с вырванными листами, но в ней нет ни одной записи, поскольку я ничего не записывал. В моем портфеле лишь кроссовки и плеер. Я перестал думать о подготовке к урокам. Моя подготовка заключается в отсутствии подготовки.
По дороге в университет я не уверен, что все-таки до него доберусь. Попасть туда – значит быть уверенным в том, что я туда не собирался. Я приезжаю туда и вместе с тем не приезжаю. Я снимаю переднее колесо с велосипеда, снимаю цепь и запираю на замок. Теперь я собираюсь пойти на урок, а это все равно, что сказать, что я не собираюсь идти на урок. Я подхожу к двери класса. При этом опаздываю приблизительно минут на пять. Я уже готов толкнуть дверь и войти, что означает, что я не собираюсь туда входить. Две вещи – делать и вместе с тем не делать – слиты воедино. Делать и не делать – это одно и то же. Чтобы войти в класс, туда не следует входить. Чтобы не войти в класс, туда следует войти. Когда я готовился к урокам, я решил войти в класс. Я могу это сделать единственным способом: не входить в него. Я поворачиваюсь спиной к двери и выхожу из университета. Поступив таким образом, я вошел в класс.
В своей фантазии Кит совершает то, чего не делает в реальности. По сути, такое поведение отвечает реальности, которая отвергает фантазию, а то и вовсе ее уничтожает. Реальность – это учебный тест, точная дата написания сочинения, оценка за текущие лабораторные работы, которые он никогда не выполнял. По всем трем предметам он отстает, причем отстает основательно, поскольку не выполняет тест, не пишет сочинение и получает за лабораторную работу ноль. Провозглашаемая им реальность отсутствует. С другой стороны, фантазия ему говорит, что он присутствовал на уроках, не присутствуя там. Он написал сочинение потому, что не написал его. И получил превосходную оценку за лабораторную работу, потому что не сделал ни одного опыта. Он не боится неудачи в том смысле, как ее понимают другие; его неудача, по его мнению, заключается в том, что он не довел до совершенства свою фантазию. Не начав действовать, он не может потерпеть неудачу. Он убежден, что все это знает, и в уме он уже все совершил. Но в какой мере его фантазии отвечают реальной ситуации? Дважды потерпев неудачу, он говорит: «Нет, мой разум не дает ответа. Я точно все это знаю».
Затем он встречает молодую женщину, и впервые после смерти матери устанавливает с ней истинно человеческие отношения. Он противопоставляет своему отсутствию не фантастическое присутствие матери, а реальное присутствие молодой женщины своего возраста, образованной, экстравертированной, прекрасно чувствующей свое тело. Она заключает в себе все, что ему не хватает в жизни. Будучи такой непосредственной личностью, она действительно отвечает его фантазии. Сексуальность, связь его тела с ее телом, открытие истинного Другого, тело, отличное от его собственного, – все это снимает тяжкое бремя избыточных фантазий, возникших из-за болезни и смерти его матери. Он снова вернулся к жизни – той, которая остановилась в двенадцатилетнем возрасте и продолжалась лишь в фантазиях, – и к реальности.
То, что испытывал Кит, входя в класс, не входя в него, было травматическим переживанием, вызванным смертью матери; с этой травмой он никогда не сталкивался напрямую. Он так и не сказал матери последнее «прости», и потому не знал точно, жива она или нет. Он никогда по-настоящему не ощущал предательства и не чувствовал себя покинутым. В конечном счете, он стал запрещать себе выполнять какие-либо действия, и это повторялось снова и снова, так как он не попрощался с умершей матерью. Он не знал, когда входил в дверь, окажется ли за дверью его мать или нет, и даже не был готов это узнать. Его мать умерла. Бессознательно он не знал, что она умерла. Он был не в состоянии проверить это в реальности. Но, полюбив молодую женщину, его тело научило его двум вещам: его мать умерла, а его возлюбленная жива, то есть люди умирают, а жизнь продолжается. В настоящее время он изо всех сил старается усвоить, что войти в дверь – значит войти в дверь.
Образ этого молодого человека служит воплощением незрелой маскулинности многих зависимых женщин, которые видят во сне некую катастрофу, и у них возникает непреходящее чувство иррациональной вины за то, что они когда-то бессознательно совершили. Их подавленная агрессивность делает их послушными. Реагируя так на свою зависимость, они теряют самих себя. Несмотря на телесное присутствие, их личность полностью отсутствует. Если они вступят в контакт с первичной травмой и в результате появится позитивная маскулинная энергия, которая поможет им вернуться к реальности, их развитие продолжится начиная с того возраста, в котором оно затормозилось. Если эта энергия появляется в образе юноши, женщина может обнаружить в себе сильное эротическое влечение к подросткам. Несколько свиданий при луне становятся куда более раскрепощенными и страстными, чем в юности. Нереализованная сексуальность вызывает эффект повторяющихся приливов, которые не только распространяются по всему телу, но и возбуждают спящие области психики. Связь с женщиной, которая испытывает влечение и воображает его как экспансию, фактически представляет собой слияние в единое целое, ибо ее целостность зависит от наличия Другого. Таково подростковое томление, характерное для романтической любви, во время которой годы бессознательной тоски по потерянной матери сменяются периодом ненасытного наслаждения, которое скорее ослабляет, чем укрепляет связь с реальным миром.
В мифологии это состояние передается через образ Парсифаля в романтической повести Кретье-на де Труа (ок. 1185 г.), представляющей собой одно из первых описаний поиска Святого Грааля. Грааль – это кубок, из которого на Тайной Вечере причащались Христос и Апостолы и который, согласно легенде, привез в Англию Иосиф Аримафейский. Однако в повести Кретьена де Труа не дается никакой христианской интерпретации существования Грааля. Парсифаль остановился в замке Короля-Рыбака, где оказался свидетелем таинственного ритуального шествия, во время которого вынесли окровавленное копье и сверкающую золотую чашу. Отец и два старших брата Парсифаля погибли в рыцарских сражениях, когда он был еще мальчиком. Он обещал матери, которая смертельно боялась за судьбу единственного оставшегося в живых сына, что станет рыцарем при условии, что будет почитать дам, регулярно ходить в церковь и не задавать вопросов. Таким образом, посвящение Парсифаля в рыцари состоялось под влиянием его боязливой матери, а потому его первые представления о Граале скорее походили на темную утробу его старой матери, чем на священный сосуд. Затем чаша становится воплощением поврежденного фаллоса ее сына – окровавленного копья, представшего взору Парсифаля. Следуя наставлениям матери, он не решается задать ни одного вопроса о том, что увидел. На следующее утро замок Короля-Рыбака исчезает.
Юнг был убежден в том, что в образе Парсифаля воплотился архетипический образ маскулинности, чрезвычайно характерной для XII в. Парсифаль ведет себя так же, как Кит, который входит в класс, не входя в него. То, что предстает перед ними обоими, одновременно существует и не существует, а если и существует, то в мире, где все происходит «однажды». Ни Кит, ни Парсифаль, затерявшись в подростковом бессознательном, не представляли себе, что поиск идеализированной матери своего детства, тайно направлявший их поведение, – это раненный в погоне за сияющим сосудом фемининности фаллос. Пока маскулинность скована материнской фантазией, существует опасность превращения обряда инициации (в любом возрасте) в ритуальную кастрацию.
Неумение задать вопрос: «Кому служит Чаша Грааля?» – оставляет Парсифаля в объятиях изможденной матери, единственное желание которой – защитить от жизни и держать в психологической зависимости плод ее усохшего чрева. Кроме того, эта неудача оставляет в бездействии старого Короля-Рыбака. По мнению Кретьена де Труа, сначала Парсифаль совершал свои рыцарские подвиги бессознательно. Не умея себя оценить и отождествляя себя со своими деяниями, он тем самым отрицал содержащееся в них психологическое развитие. Так, например, поклявшись служить деве Бланш-флер и доблестно освободив от врагов ее владения, он даже не подумал попросить ее руки. Реальная претензия на ее руку – это уже осознание смысла собственных поступков. Но вместо этого он вновь пускается на поиски матери.
Парсифаль Кретьена де Труа символизирует Анимус многих современных женщин, незрелая маскулинность которых не может сказать НЕТ зависимости, налагающей на них заклятие, которое заставляет их томиться в тюрьме бессознательной матери. (Колдунья Кирка превращала спутников Одиссея в свиней, животных Матери-Земли.) Слишком часто женщины путают свою уязвленную, а потому слишком чувствительную маскулинность со стремлением воссоединиться с отвергавшей их матерью. В таком случае их неизбежно привлекает мужчина, занятый бессознательными поисками потерянной матери. Они находят в нем воплощение своей собственной потребности в воссоединении. В результате Парсифаль-возлюбленный неизбежно уводит их в материнскую обитель, в тот самый темный подвал их зависимости.
Анимус в образе Парсифаля-подростка – это маменькин сынок, в действиях которого отсутствует чувство реальности. Это сын, выросший без отца. Возможно, он несет в себе материнскую духовную проекцию, а потому лишен связи со своим телом и земным чувством. Его теневой стороной может быть ведомый дьяволом фаталист, постоянно соблазняющий зависимого человека пройти по краю пропасти. На внешнем уровне жизнь становится такой пустой, что лишь флирт со смертью позволяет сознанию ощутить вкус жизни. На более глубоком уровне сверхъестественные усилия избежать мрачного, инертного существования позволяют осознать смысл жизни в течение нескольких мгновений.
Женщинам с Анимусом такого типа снятся тореадоры, акробаты, автогонщики, водители скоростных катеров, астронавты и водолазы. Их собственная цыганская Тень становится естественным партнером для совершенных мужчин, которых мало заботит их собственная жизнь. Их соединяет связь любовь-смерть; их страсть становится анестезией, позволяя им, рискуя, использовать магию, способную их уничтожить. Их реальный вклад заключается в том, чтобы вместе ощутить смерть во всей полноте. Это вечные альпинисты, карабкающиеся по отвесной скале на самый ее пик.
Женщинам, страдающим анорексией, часто снятся любовники, которыми управляет дьявол. Они служат воплощением деспотизма духа, лишенного тела. Таким воплощением может быть художник-гомосексуалист, обожающий изумительное строение ее тела и посвятивший себя тому, чтобы воплотить ее красоту в мраморе. Когда это молчаливое совершенство полнеет, он идет дальше, выискивая другое совершенное лицо. По отношению к ней как к женщине он испытывает не больше чувства, чем испытывает она сама по отношению к своей женской Тени. Они оба совершают убийство своей истинной маскулинности и фемининности.
В реальности, когда цыганская Тень встречается с порхающим пуэром, жизнь становится безрассудно привлекательной и заманчивой. Если они вступают в брак и у них появляются дети, «цыганка» может превратиться в ответственную, но чем-то постоянно обиженную мать и требовательную жену. Подрезав своему «летуну» крылья, она его приземляет. Тогда ей становится с ним скучно; она может найти убежище в зависимости или же найти себе другого спутника. Таким образом, колесо будет совершать один оборот за другим, пока не вмешается сознание.
Я не собираюсь иронизировать по поводу таких партнеров. Многие мужчины и женщины в моем кабинете проливали горькие слезы по человеку, который принес глоток свежего воздуха и луч света в их мрачную пещеру. «Я снова ожил(а), – говорили они, – и не могу вернуться обратно». Играя с детской непосредственностью, сосредоточившись на игре так, что просветляется воображение, можно впервые или в очередной раз активизировать спящую энергию. Если юный Парсифаль сможет задать вопрос, который принесет осознание, даже «летун», которому подрезали крылья, сможет вновь их расправить.
Рассмотрим случай Энн, стремящейся после развода организовать новую жизнь для себя и своих детей.
Энн влюбилась в мужчину, спроецировав на него свои духовные ценности и полностью поверив в возможность создания с ним тех отношений, которые, по ее мнению, можно было назвать длительными. Но тут ее друг встретил другую женщину. В отчаянии Энн занялась игрой с образами. Она нарисовала портрет злого колдуна (см. рисунок), превратившего ее в жертву своих прихотей.

Она принесла этот рисунок мне и положила на кушетку, словно желая излить свою печаль и гнев. Позже обсудив, что это могло бы означать, мы решили попробовать перевернуть изображение вверх ногами. Тогда мы увидели не колдуна, а круглое лицо смеющегося клоуна. Мы не могли поверить в то, что увидели. Совершенно не осознавая этого, Энн, изображая злого колдуна, нарисовала самого настоящего клоуна. Совмещение в одном изображении столь парадоксальных ракурсов так ее изумило, что она даже рассмеялась.
В бессознательном всегда имеется возможность для такого парадокса. Сознанию остается лишь рассмотреть ситуацию иначе: перейти от единственной точки зрения Эго, подвластной колдуну, к надличностному видению, которое символизирует клоун, способный ощущать трагедию и вместе с тем наблюдать ее со стороны. Клоун знает, что боль возникает, когда нам приходится пожертвовать всеобъемлющим эгоцентричным обладанием, и делает нас очень чувствительными к потерям, но при этом клоун признает отчуждение, которое ведет к свободе. Энергия клоуна сосредоточена на тончайшей грани между слезами и смехом, индивидуальной и божественной комедией. Шутливая концентрация, обыгрывающая противоположности и выплескивающаяся за их рамки, и есть та энергия, которая может изменить колдуна.
Мерлин – архетипический волшебник с чертами клоуна. Он сын дьявола, рожденный от девы. В силу своего происхождения он олицетворяет очень важный трансформирующий образ для зависимых людей, ибо сочетает свет Люцифера и земную суть полностью сформированной юной женщины.
На первый взгляд, его двойственная или даже многомерная природа и его мошеннические и клоунские черты придают ему качества Мефистофеля, но его знание прошлого и предвидение будущего свидетельствуют о более высокой степени осознания по сравнению с королем Артуром и его рыцарями, которые, действительно, совершенно бездумны и бессознательны. Именно благодаря этой более высокой степени осознания, Мерлин, как и Грааль, действует как форма спроецированного сознания, поскольку он обнажает человеческие ошибки и преступления. Будучи пророком дьявола, отправленным в мир Сатаной, он и проявляет себя как Антихрист…
Благодаря материнской добродетели, дьявольское наследие Мерлина не может проявляться автономно. Дьявольские черты проявляются в его колдовских чарах, в проделках над людьми и в желании их одурачить. Но, в общем, ни одна из этих черт не является пагубной[5].
Образ Мерлина особенно значим для людей с явно выраженными психическими контрастами, ибо он близок к природе, воплощает божественную энергию и позволяет сдерживать напряжение противоположностей. Как клоун, он компенсирует ригидность истощенного коллективного сознания, открывая путь к иррациональным глубинам с присущим им богатством инстинктивных и архетипических энергий. «Таким образом, Мерлин становится… целостным человеком… в нем живет обычный человек, целостность которого выходит за обычные рамки». Черты клоуна придают его образу функции целителя; при этом становится заметно его однобокое, эгоистичное, трагическое развитие. Именно Мерлин указал Парсифалю путь к замку Короля-Рыбака.
Поиск основанных на любви связей между существующими противоположностями – духом, лишенным телесности, и бессознательным телом – оказался самой трудной задачей в процессе анализа Бриджитт. Угнетающая ее энергия заставляла ее психический маятник качаться из стороны в сторону: от света – через положение равновесия – к темноте и отчаянию.
Бриджитт – женщина, которая в результате ошибки врачей лишилась первичной связи с матерью.
Когда она родилась, матери отдали чужого ребенка. Спустя какое-то время эту ошибку обнаружили, но ее мать уже привязалась к другому ребенку. Таким образом, Бриджитт стала для своей матери не реальным ребенком, а постоянным напоминанием об отсутствующем ребенке. В результате Бриджитт выросла, культивируя в себе скрытое отчуждение к самой себе, как если бы у нее за спиной или у нее внутри находился другой человек – настоящая дочь ее матери. У этого отчужденного Я преобладало характерное стремление к совершенству, возникшее под влиянием теневого Анимуса.
Очень рано ее тело (которое она бессознательно не могла целиком ощущать как свое из-за нарушенной связи с матерью) утратило способность расслабляться и двигаться, используя собственную энергию. Она металась из одной крайности в другую: от лжеконтроля и тотального контроля до полного отсутствия контроля. Этот поведенческий паттерн проявлялся в ее пристрастии к еде, к покупкам, в том, как она тратила время и деньги. Почти в каждой сфере жизни она постоянно переходила от пиршества к голоданию. Больше всего ее беспокоило, что ежегодно ее вес значительно изменялся и разница в весе достигала 35 фунтов[6]. Такие колебания веса вызывали у нее сильную тревогу.
Наконец, в один из выходных она оказалась в больнице. Вспоминая это потрясение и последующие изменения в своей жизни, она писала:
Я думала, что моя усталость была вызвана накоплением постоянно действующего стресса. Он заглушал мою способность распознавать странные симптомы. Бог знает, откуда у меня стресс! Теперь у меня к тому же и диабет! Он погубил веру в то, что мое тело сможет принять пренебрежение и совершенное надо мной насилие. Я поняла, что относилась к телу как к барже, нагруженной всяческими стрессами. Я пихала в него пищу, лишь бы заглушить его усилия, направленные на то, чтобы рассказать мне о своей боли. Я не могла его услышать, и до сих пор оно чувствует, будто несет на себе непосильную ношу. Я считала себя непобедимой и потерпела поражение. Очень печально думать о том, что я больше не буду хозяйкой жизни, которую выбрала, но если бы это со мной произошло до того, как был открыт инсулин, то я бы уже скоро умерла.
Я была в ужасе. Посмотрела на дворик, где толпились пожилые люди, страдающие диабетом. Слепота, ампутация ног, проблемы с сердцем и почками – меня больше пугает полная таких страданий жизнь, чем сама смерть. Я не понимала, как все случилось. Совершенно точно, что я не хотела, чтобы у меня был диабет. Я никак не могла понять, как постоянная страсть к еде, с самого детства, могла привести к столь губительным последствиям. В конце концов, я старалась быть хорошим человеком. У меня никогда не возникало мысли о самоистязании.
В то время именно ужас подвиг меня к тому, чтобы взять на себя ответственность за состояние своего тела. Я четко осознала, как сильно хочу жить. Я хотела сделать все от меня зависящее. Раньше я никогда не понимала, что мое пристрастие к еде притупляет способность отдавать. Мне следовало научиться любить свое тело, научиться использовать пищу для того, чтобы о нем заботиться.
Мне пришлось столкнуться лицом к лицу со своей зависимостью. Я знала все подробности о питании своей души. Если рассуждать рационально, все это имело смысл. Совершенно иная задача – применить эти знания. Мне следовало изучить свою душу и ее потребности, как я изучила свое тело и все, что ему необходимо.
Едва перешагнув тридцатилетний рубеж, Брид-житт оказалась под угрозой серьезного заболевания, исход которого – диабетическая кома и смерть. Не имея той самой первичной связи, она старается открыться для принимающей фемининности. Когда она впервые осознала свое положение, Анимус стал больше, чем обычно, истязать ее тело. Она проявляла исключительную настойчивость в точном измерении количества съеденной пищи и длительности упражнений. Ее тело реагировало периодически возникающими симптомами: напряжением в спине, спазмом в левом бедре, онемением левой стороны шеи и левого плеча. (Все симптомы относились к левой стороне тела, символически связанной с фемининностью.) Пытаясь все подвергать анализу, она по-прежнему мучила свое тело. Страх неопределенности возрастал, как только она фиксировала повышенное содержание сахара у себя в крови. И она снова очутилась в больнице.
Я осознала, что, несмотря на упорство, с которым я стремилась управлять своим телом, моя поджелудочная железа оставалась в декомпенсированном состоянии.
Быть больной диабетом оказалось гораздо хуже, чем я это себе представляла, поскольку я не могла управлять этой болезнью с помощью медитации, диеты и упражнений. Чем больше я тревожилась, тем труднее становилось контролировать содержание сахара в крови. Я делала все возможное. Я была в неистовстве. Я подвергала свое тело таким истязаниям, что потом даже боялась повторить что-то подобное. Мне следовало принять как должное необходимость ежедневно колоть инсулин.
Я стала понимать, как трудно справляться с самой собой. Очень большое достижение – только допустить это! Я стала понимать свою основную зависимость. У меня была слишком слабая защита от внутренней матери; я чувствовала, что съедала все, что только возможно. Мои родители были истинными сиротами, перемещенными из Германии лицами, бывшими узниками концентрационного лагеря во время войны. Они вступили в брак в Канаде. Мое немецкое происхождение вселяло в меня детское чувство вины. Я должна быть лучше, чем эти ужасные фашисты. Должна быть самой лучшей дочерью, сестрой, женой, другом, пациенткой. Я всегда избегала любых ситуаций, если точно знала, что не смогу оказаться лучшей, или неопределенных ситуаций, когда не знала, смогу ли понравиться. Я играла себя. Старалась поступать так, чтобы жизнь совпадала с судьбой. Такое поведение подпитывало мою одержимость и веру в то, что я должна быть самой лучшей. Это вызывало паранойю. Теперь мне следовало перестать себя контролировать. Наконец-то я осознала, что не могу больше выдержать боль своих родителей.
В целом моя борьба с едой есть не что иное, как стремление соединиться с Богом, открыть внутри себя энергетический источник. Это может прийти только от принимающей матери. Этот источник соединяет человека с его душой. Только тогда я смогу сказать: «О, как прекрасна жизнь». Та, которой я была раньше, чувствовала, что ее душе требуется пицца и жареный цыпленок. Меня до сих пор одолевает подростковая дрожь при виде телевизионной рекламы продуктов, которые предназначены для кого-то другого и от которых я вынуждена отказаться. Я ощущаю себя треснувшей бетонной плитой или разлетевшимся на куски пустым глиняным горшком. Затем, сконцентрировавшись на упражнениях йоги, я смогла почувствовать в своем теле воду. Я была руслом реки. Я текла вместе с находящимися у меня внутри мельчайшими формами жизни. Они дали мне возможность почувствовать, что у меня было место в этом мире, и после всего, что со мной произошло, жизнь приобрела новый смысл. Раньше образы походили на вспышки интуиции. Они не обладали способностью проникать внутрь, так как им негде было развиваться, мое русло походило на материнское чрево, в стенках которого, куда должен внедриться и найти себе пристанище эмбрион, нет кровеносных сосудов. Здесь ничто не могло сформироваться.
Сейчас я регулярно занимаюсь йогой, позволяя образам проникать в свое тело. Я концентрирую внимание на образе ивы, пускающей корни. Говорят, что для людей, лишившихся своих корней, требуется три поколения, чтобы ощутить их вновь. Я стараюсь. Едва делаю глубокий вздох, вижу образ ивы, чтобы вдохнуть жизнь, и с удивлением ощущаю в своем теле дрожь, чувствуя, как этот образ входит в мое тело и растворяется в нем. Так я чувствую свою связь с землей и благодарна за то, что живу. Я не знаю, поняла бы я все это, если на своем жизненном пути я не уперлась бы в стену.
Бриджитт не задается вопросом: «Хочу ли я жить?» – она много раз ответила на него «Да!». Она, никогда не представлявшая себя вне тюрьмы своего полного тела, стала твердо отстаивать свою красоту. Постепенно она стала понимать, как избежать своей истинной травмы – отчуждения от тела. Обращаясь с ним как с «баржей», она заставляла его нести бремя вины, одиночества и непризнанных чувств.
До сих пор для нее была актуальна проблема власти. Телесная тирания однажды выявила ее бессилие в отношении еды; теперь тирания духа давила на ее беспомощность перед диабетом. Несколько фраз в ее рассказе раскрывают бессознательное стремление к власти, которое сводит на нет индивидуальное ощущение души.
В попытках преодолеть это отчуждение она воспринимала прогуливающихся по больничному двору пожилых людей как груду разбитых и расколотых образов. Она относилась к своей душе как к незнакомке, которую «должна научить», а к своему телу – как к узнику, которого, под страхом наказания, следует держать «под контролем». Позже она поняла: «Я добилась своего. Я старалась заставить свою жизнь войти в нужную мне колею». До сих пор в ее фразах слышались почти военные команды, звучавшие с иронией, например, когда она говорила: «Мне надо поставить себя в положение, в котором не требуется никакого контроля». Эти «надо» и «должна» по-прежнему подрывали ее свободу и держали ее на расстоянии от самой себя. Тем не менее работа, которую она проделала с образами, научила ее кое-что себе позволять. Ее тело получило возможность расслабляться, открываться свету, и у себя внутри она ощутила Бога. Она любила и знала, что любима. «Это никак нельзя осознать интеллектуально, – сказала она. – Это нужно пережить».
Внутренний мужчина Бриджитт был настоящим убийцей дракона, и его аналитическая установка отделяла Бриджитт от ее инстинктов. Теперь она дала себе время определить свое отношение к нему и ему, в свою очередь, возможность определить свое отношение к ней. Они вместе учатся приспосабливаться друг к другу и таким образом проявлять уважение к той сфере, в которой основная роль принадлежит инстинктам.


Моя диабетическая программа продумана очень точно. Каждое утро я делаю анализ крови на сахар. Если содержание сахара превышает шесть единиц, я могу принять на завтрак две хлебные единицы; если ниже шести, то три. Если с утра я была физически активна, то я могу съесть больше фруктов. Я должна учитывать каждый съеденный кусочек и каждую совершаемую прогулку. Я поверила, что, позволив своему телу расслабляться и быть более доступным, я тем самым подпитываю его. Внутри него существуют энергии, которые меня питают. Осознание этого отняло у меня все силы, ибо для меня расслабиться – все равно что умереть. Я продолжаю работать с энергией ивы. Привнося в свое тело эту животворную энергию, я подпитываю себя. Такая восприимчивость ослабляет принуждение.
Болезнь Бриджитт активизирует поддержку ее Я. Избавляясь от деспотической власти старого отцовского комплекса, а также от инертности старого материнского комплекса, она находит у себя внутри дочь-деву, решающую, что ценного содержится в ее серебряном кубке, и вместе с тем узнающую, что ее внутренняя маскулинность достаточно сильна, чтобы защитить эту ценность.
Вера приводит к капитуляции. Если капитуляция не оправдывает себя, то восстановить веру становится практически невозможно. Противоположностью капитуляции является одержимость, когда человек подпадает под власть энергии, побуждающей его вцепляться во все или отбрасывать все, что попадается ему под руку. Чтобы выбрать капитуляцию, требуется фемининный сосуд, достаточно прочная основа, чтобы сделать выбор и отдать себя во власть неизвестного. Мир метафоры – это мир капитуляции, мир подчинения, мир игры, мир желания покончить с неверием. Люди, находящиеся в плену зависимости, не могут отдаться игре, не могут добровольно отказаться от неверия, так как не могут капитулировать. Они не могут доверять миру, предоставляющему им выбор. Для них не может быть никаких различных уровней участия. Их жизнь заключается либо в том, чтобы что-то схватить, либо в том, чтобы отбросить от себя прочь. Капитуляция с помощью метафоры – через танец, музыку, искусство, воображение – это игра. Это возрождение веры. Это связь с основой творчества, в которой совершается истинная трансформация.
Сохранив способность пребывать в волшебном мире иллюзии, Бриджитт посвятила себя творческой деятельности в сфере искусства. Но тяжелые телесные травмы привели к нескончаемой борьбе ее индивидуального бессознательного против воздействия этой иллюзии, и оно не давало превратить жизнь Бриджитт в достижение холодного совершенства. Физиологическое разрушение тела осуществлялось исподволь, дабы предотвратить опустошение духа. Тело, которое она считала «баржей», содержало ту энергию, которая боролась за ее освобождение от навязчивой потребности в достижении духовного совершенства. Природа стремилась включить ее в жизнь.
В этой борьбе отразилась компенсаторная динамика сознания и бессознательного: природа, которая, казалось бы, ведет жестокую борьбу против Эго, по существу, борется за освобождение от волшебного заклятия духа. Вместе с тем не нашедший телесного воплощения дух все больше осознается как тиран, который губит человека, а не продлевает его жизнь. Оказывается, что природная энергия, которой до сих пор пренебрегала Бриджитт, содержит в себе искру творчества. Поняв это, пациентка смогла осознанно работать над освобождением тела. То, что ей казалось внешним, а именно что ее покинула мать, в ее личном бессознательном стало основой ее творческой силы. Обратившись к телесным образам, она извлекла энергию из комплекса, наполнив ею эго-сознание. Мать-дракон была принесена в жертву. Перестав быть врагом Эго, она превратилась в Софию, любовь и мудрость, в которых для Бриджитт сосредоточилась жизненная сила бытия. Любящее постоянное присутствие Софии разрушило колдовские чары и – физиологически и психологически – открыло Бриджитт для реальной жизни. Родная мать покинула ее, оставив свободное пространство, – и его заняла архетипическая мать. Веря в нее, зависимый человек ощущает Благодать, исцеляющую то предательство, которое когда-то было совершено.
В этом медленном процессе поиска компромисса исключительно важной оказалась присущая Софии энергия клоуна. В то время как Эго трагически ощущает утрату своего контроля, София часто появляется в сновидениях с практическим, любящим советом, открывающим сновидцу систему ценностей. Она видит богослужение, которое бессознательно совершают люди. Каким бы отвергнутым ни чувствовал себя сновидец, София сосредотачивается на душе, представляющей для нее первостепенную важность. Противопоставляя суетное и вечное, она смеется, ибо видит все в совершенно ином свете. Иногда в сновидениях она совершает кульбиты или сбивает сновидца с дороги на полпути, – и тогда все переворачивается вверх дном. Ее энергия клоуна защищает сновидца от влияния коллективных установок, ибо она произносит запрещенные истины, противоречащие иллюзиям, в которых мы живем. Она и ЕСТЬ САМАЯ СУТЬ мгновения.
Так как Бриджитт прилагает все усилия, чтобы слушать свою внутреннюю фемининность и играть с возникающими в теле образами, она вступает в контакт с внутренним целителем. Осознавая свое тело, она открывает для себя то, что раньше считала своим желанием соединиться с Богом. Она открывает для себя, что ее постоянное стремление услужить другим заменяло ей любовь к своему телу, которое она на самом деле отвергала. Теперь же она, наконец, формирует с ним связь и таким образом очищает свой храм. По описанию Бриджитт восстановление связи с ее отвергнутым телом было очень спокойным переживанием, но придавало ей огромную силу. Иногда ее тело, казалось, насмехалось над ней, иногда становилось подлинной основой ее Я. Отношение между отвергаемым телом и духом в данном случае гораздо острее, чем вход Иисуса Христа в священный город Иерусалим. Заранее зная все пророчества, которые воплотятся на следующей неделе в жизнь, он сказал дву м апостолам, чтобы они пошли в деревню, взяли ослицу с молодым ослом и привели их к нему. И было сделано все, что могло быть сделано, ибо было предсказано пророком: «Все же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: „Скажите дщери Сионовой [Иерусалиму]: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной“».
Исполняя свои обязанности, апостолы положили одежды на ослицу и посадили на них Иисуса. Так они вошли в Иерусалим. Толпа, которая плевала на него пять дней спустя, расстилала на его пути одежды, приветствовала его пальмовыми ветвями и кричала: «Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядущий во имя Господне!»
Если бы толпа могла адекватно воспринять то, что было у нее прямо перед глазами, неужели она стала бы так истово рукоплескать? А у нее перед глазами был смешной, пестро одетый клоун, ехавший на ослице туда, где, как считалось, состоится его коронация. Перед нами предстает образ Христа, уничтожающего коллективный образ царства. Это
сознание, порожденное природой изгоя: мать с устало бредущим рядом ребенком. Это зримый переход в сознании, который мир все еще пытается совершить. Это жених, вступающий в святой город: его освобожденное тело возносится до ощущения благодати – света сознания, созвучного самой природе.
Этот образ пути в святой город нельзя «превратить в идеал, созданный интеллектом»[7]. В этом образе царство «возникает не из традиционной морали, а из бессознательной основы личности». Эту внутреннюю власть Юнг называет сознанием. Он пишет:
Если человек обладает достаточным сознанием, конфликт продолжается до конца, и творческое решение появляется, когда оно порождено кон-стеллированным архетипом и обладает скрытой властью, правомерно сопоставляемой со словом Божьим. Сущность этого решения находится в полном соответствии и с глубинными основами человеческой личности, и с ее целостностью; оно объемлет и сознание, и бессознательное, а значит, выходит за границы Эго3.
Это «решение» – по сути то, что Юнг называет «третьим», пришло вместе с муками распятия и воскресения.
Эти три женщины: Джулия, Кейт и Бриджитт – на собственном опыте узнали то, что Фрэнни и Зуи Гласс[8] знали интуитивно: Христос – это полная леди, сидящая напротив.
Поставив точку в конце этой главы, я вспомнила поразительный сон с образами животных-трикстеров, описание которого я не смогла включить в эту книгу. Я неохотно взяла черный маркер, чтобы вычеркнуть из названия главы слово «трикстер». Вдруг оттуда, где лежал текст этого сна, из-под моей левой руки, раздался резкий, пронзительный голос: «Я здесь!»
«Я здесь!» – засмеялась она, вскочив ко мне на колени, словно маленькая лисичка.
Хотя я не могла ее видеть, я чувствовала ее искрящееся присутствие между мной и своей черной ручкой.
«Я здесь была все время, – почти пела она, – я играла так и сяк с текстом этой главы».
К своему изумлению, я осознала, что она была тем игривым голосом природы, который давал свои оценки, но от этого у меня в голове появилась тяжесть.
«Давай потанцуем», – сказала я, отложив в сторону свой волшебный маркер.
Мысли на кухне
Иногда я чувствую себя хрупкой тростинкой. Моя психика требует наполнения. Хотя я все время потребляю одно и то же количество калорий, я притворяюсь, будто наполняю ее.
Фемининность во мне говорит: «Погоди. Послушай. Подумай, зачем ты здесь». Голос моей маскулинности: «Научись отличать одно от другого. Что является просто мусором? Что следует выбросить? Ты не можешь больше продолжать все копить в себе. Подумай о том, как по-новому относиться к пище». Кроме того, я размышляю над некоторыми своими отношениями.
Сейчас это не проблема еды. Мое тело все меньше хочет подчиняться чему-то конкретному. Возникает проблема, связанная с потребностью в свете, дыхании, медитации, ведении дневника – в исцелении шрамов моей души.
Во мне есть энергия, влекущая меня к смерти. Это моя жирная Тень. Там же, где проявляется Самость.
Когда я даю себе волю в еде, в моих снах мой бывший муж уходит с любовницей. Неужели еда – такой соблазнительный объект сексуального желания?
Я не хочу бороться с чертовой кастрюлей спагетти всю оставшуюся жизнь. Я могу съесть половину тарелки вместо целой.
Танцуя, я чувствую тяжесть в теле, но вместе с тем и свет в душе.
Когда другие грызут орехи и пьют кофе, мне трудно оставаться в стороне. Эта ситуация заставляет работать сознание. Мои финансовые проблемы тоже проясняют сознание. В таких случаях, как сейчас, становится ясно, что я часто вляпываюсь в собственную Тень. Я не хочу страдать. Я отступаю и впадаю в обжорство.
Невероятно, чтобы мужчины с пищевыми нарушениями и другими обсессивно-компульсивными расстройствами, как у меня, заявляли о веских причинах, заставляющих их (мужчин) пытаться «так поступать» в рамках патриархальной культуры. Это те самые мужчины, которые чувствуют, что им следует подавить их позитивную «фемининность», их интуитивную, восприимчивую часть. И не может ли случиться так, что из-за того, что все больше мужчин постепенно – сознательно и бессознательно – восстают против ограничений патриархальной культуры, ими все больше овладевают такая же идентичность и захватывает тот же духовный кризис, которыми, по-видимому, гораздо больше заражены женщины?
В то время как вы с ослиным упорством припадаете к горячей сдобе, трудно вспомнить, что на самом-то деле вы собирались разморозить холодильник.
[1] См. Roger Ingpen and Walter E. Peck, eds., The Complete Works of Percy Bysshe Shelly, vol. 7, p. 238–239. (Платон. Ион. Пер. с др.-гр. Я. М. Боровского.)
[2] Claude Tardat. Une mort sucrée. Mazarine (Paris), 1986. История самоубийства 20-летней девушки, страдавшей ожирением. – Прим. ред.
[3] Sweet Death, p. 100.
[4] Евангелие от Матфея: 25: 3–10.
[5] Emma Jung and Marie-Louise von Franz, The Grail Legend,
[7] Jung, «A Psychological View of Conscience», Civilization in Transition, CW 10, par. 831.
[8] Героини повести Дж. Д. Сэлинджера «Фрэнни и Зуи». – Прим. ред.