Славой Жижек. Как Читать Лакана. Проблемы с Реальным – Лакан смотрит Чужого

Представьте себе на минуту, что каждый раз, когда мембраны яйца, из которого должен появиться зародыш, лопаются, из него исчезает, улетучивается нечто такое, что можно сделать из яйца так же легко, как гомика из мужчины, — омлетик, или, иначе говоря, мойломтик.
Ломтик этот совершенно плоский и очень тонкий, передвигается он подобно амебе. Конечно, с ним дело обстоит посложнее. Но проникает он абсолютно везде. Поскольку же он представляет собой нечто такое, что имеет прямое отношение — я вам сейчас объясню, почему, — к тому, что половораздельное существо, приобретая признаки пола, теряет, оно, подобно амебе, по сравнению с половораздельными существами, бессмертно. Любое деление, любое хирургическое вмешательство ему нипочем. И он все время в движении. Жутковато, правда? Особенно, если представить себе, как он ночью, во сне, обволакивает ваше лицо.
Трудно представить себе, чтобы с существом, обладающим подобными свойствами, мы не вступили бы в схватку. Но схватка эта оказалась бы не из легких. Ведь ломтик, о котором я говорю, орган, который характеризуется тем, что не существует, хотя органом, тем не менее, остается — относительно места его в зоологическом плане я мог бы вам рассказать поподробнее, — это не что иное, как либидо.
Это именно либидо, инстинкт жизни в чистом виде, жизни бессмертной, нетленной, жизни, которая не нуждается в органах, жизни простой и неистребимой. Это то, собственно говоря, чего живое существо лишается, когда вступает в цикл воспроизведения рода половым способом. Именно его представителями, его эквивалентами и являются все поддающиеся перечислению формы объекта а. Объекты а являются не более чем его представителями, фигурами. 1
В этом обманчиво поэтичном описании мифического существа, которое Лакан называет ломтиком (которое в буквальном переводе звучало бы как челомлетик, объединение слов “человек” и “омлет”), каждое слово обладает собственным весом. Лакан представляет этот ломтик чем-то близким к понятию “частичного объекта” у Фрейда, странному органу неожиданно обретшему автономность от тела, органом которого он должен быть, подобно руке из сюрреалистических фильмов, которая блуждает повсюду, или же улыбке чеширского кота, повисающей в воздухе в отсутствии самого кота:
— Хорошо, — сказал Кот и исчез — на этот раз очень медленно. Первым исчез кончик его хвоста, а последней — улыбка; она долго парила в воздухе, когда все остальное уже пропало.
— Д-да! — подумала Алиса. — Видала я котов без улыбки, но улыбки без кота! Такого я в жизни еще не встречала.
Ломтик — это существо чистой поверхности, не обладающее глубиной материи, это неограниченно пластичный объект, способный не только на беспрерывное изменение собственной формы, но и на перемещение из одной среды в другую: представьте себе “нечто”, сперва проявляющееся в пронзительном возгласе, и возникающее позже как ужасно искаженное тело. Ломтик — это что-то неделимое, неразрушимое и бессмертное, близкое к понятию “нежити”, каким оно предстаёт в фильмах ужасов. Речь идёт не о каком-то высшем духовном бессмертии, но мерзком бессмертии “оживших мертвецов”, которые после каждого их уничтожения, снова собираются и продолжают свой неуклюжий путь. Ломтик не существует, но, как большинство понятий Лакана, он утверждается. Ломтик нереален, ломтик — это существо чистой видимости, это множество обличий, скрывающих центральную пустоту. Он обладает сугубо фантазматическим характером. Это слепое неразрушимое упорство либидо Фрейд назвал “влечением к смерти” (и, о котором следует помнить то, что оно означает свою противоположность) из-за того, каким образом оно проявляется в аналитической ситуации: в необычном избытке жизни, в “неживом” упорстве существовать вне (биологических) ритмов жизни и смерти. Именно поэтому Фрейд объединяет понятия влечения к смерти и “навязчивого повторения”, странного стремления к повторению болезненного опыта прошлого, который уже перерос естественные ограничения подверженного ему организма, и утверждает себя даже после самой смерти этого организма, подобно неубиваемым “живым мертвецам” из фильмов ужасов. Этот избыток вписывает себя в человеческое тело в виде раны, из-за которой субъект становится “нежитью”, которая лишает его возможности умереть (подобно ране на правом боку мальчика в “Сельском Враче” Кафки). Когда эта рана исцеляется, только тогда герой сможет упокоиться.
Любому страстному любителю фильмов ужасов сложно не отметить, что он уже сталкивался с чем-то подобным. Эти слова Лакана не только напоминают нам о кошмарных существах из фильмов ужасов, но в них можно прочесть, слова в слово, также и описание монстра из фильма “Чужой” Ридли Скотта, вышедшего более чем через десять лет после написания этих слов. Этот ужасный чужой настолько похож на тот ломтик, о котором говорит Лакан, что не может не возникнуть ощущения будто бы Лакан каким-то образом посмотрел этот фильм еще до того, как его начали снимать. Чужому свойственно всё, о чём говорил в отношении ломтика Лакан: неразрушимость, оно может неожиданно выскочить и обернуть собой ваше лицо, благодаря удивительной пластичности оно может приобретать различные формы, и, наконец, в нём чистое животное зло совпадает с машинной слепой настойчивостью. “Чужой” — это, по сути, либидо, нерушимая и бессмертная жизнь. Стивен Мулхол писал:
Чужой, по своей природе, является самой жизнью, но ни неким её видом, но самой сутью того, что значит быть живым существом. Чужой — это воплощение или олицетворение Природы, кошмарное воплощение природной реальности, понимаемой как полностью подчиняющейся и исчерпывающейся двумя дарвиновскими влечениями к выживанию и размножению. 2
И несмотря на свою монструозность, ломтик является тем не менее феноменом Воображаемого, неким образом-границей — образом упраздняющим все остальные образы, тем образом, который стремится протянуть воображение до самой границы с непредставимым (В кинематографе мы можем увидеть экстремальное представление этой границы в фильме Джона Карпентера “Нечто”, в котором полностью отражена эта тотальная пластичность и изменчивость иной Вещи). Таким образом ломтик оказывается представителем Реального в его наиболее ужасающем измерении, подобным поглощающему и растворяющему всё изначальному хаосу — образу, широко распространенному в литературе: от вихря у Эдгара По и “ужаса”, с которым Куртц столкнулся в финале “Сердца Тьмы” Джозефа Конрада и до Пипа из Мелвилловского “Моби Дика”, который утопая в море пережил опыт божественного:
Море, глумясь, поддержало его смертное тело; оно же затопило его бессмертную душу. Однако море не убило ее. Оно унесло ее живую в чудные глубины, где перед его недвижными очами взад и вперед проплывали поднятые со дна морского странные тени обитателей первозданных времен; где скареда водяной по имени Мудрость приоткрывал перед ним груды своих сокровищ; где среди радостных, бесчувственных неизбывно-юных миров Пип увидел бесчисленных и, словно бог, вездесущих насекомых-кораллов, что под сводом морским возвели свои гигантские вселенные. Он увидел стопу божию на подножке ткацкого станка, и он стремился поведать об этом; и потому товарищи провозгласили его помешанным.
Реальное ломтика противостоит другому укладу Реального, научному. Те, кто считает Лакана очередным “пост-модернистским” релятивистом, будут удивлены фактом того, что Лакан решительно выступал против любого понимания науки как очередной истории из тех, которые мы рассказываем себе о нас самих. Лакан не считал науку очередным нарративом, очевидное превосходство которого над другими нарративами (мифическим, художественным и другими) происходит из исторически детерминированного западного “режима истины” (это понятие из словаря Мишеля Фуко). Согласно Лакану проблема с научным Реальным состоит в том,
что нам его совершенно не хватает. Мы абсолютно отделены от него… Мы никогда не сможем понять отношения между теми существами-языка /parlêtres/, которых мы сексуализируем как мужчин, и теми существами-языка, которых мы сексуализируем как женщин. 3
Идея, поддерживаемая этим высказыванием, сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Что отделяет нас, людей, от влекущего науку “реального Реального”, что делает его недоступным нам? Причиной этому является не паутина Воображаемого (иллюзий и заблуждений), искажающая наше восприятие, и ни “стена языка”, символическая сеть, благодаря которой мы устанавливаем связь с реальностью, но другое Реальное. Согласно Лакану, это то Реальное, что уже вписано в самую основу человеческой сексуальности: “сексуальных отношений не существует”, — человеческая сексуальность отмечена непреодолимым разрывом, половое различие — это антагонизм двух несводимых к общему знаменателю позиций пола, и потому наслаждение может быть достигнуто только на фоне фундаментальной утраты. Связь между этой утратой и ломтиком можно обнаружить в цитате, с которой мы начали данную главу — в мифе о ломтике рассказывается о той фантазматической сущности, которой описывается то, чего лишается живое существо, когда оно входит в (символически регулируемый) режим полового различия. И, так как одним из фрейдовских определений подобной утраты является понятие “кастрации”, то мы можем сказать, что ломтик — это позитивная сторона кастрации, то есть некий некастрируемый остаток, нерушимый частичный объект, отделенный от живого пойманного половым различием тела.
Из вышесказанного можно заключить, что лакановское Реальное — это категория более сложная, чем некое укрепленное транс-историческое “ядро”, которое всегда ускользает от символизации. Также оно никак не связано с кантианской Вещью-в-Себе, внешней и независимой от нас реальностью: “… это понятие не является полностью кантианским. Если и может существовать некое определение реального, оно должно быть крайне сложным, и потому непостижимым, оно не может быть понято как полностью его описывающее” 4. Как же нам тогда внести хоть немного ясности в эту загадку Реального? Начнём со сновидения об инъекции Ирме, с которого начинается магнум опус Фрейда, “Толкование Сновидений”.
“Латентная мысль” этого сновидения нашла своё выражение в ощущении вины и ответственности Фрейда за неудачу в лечении Ирмы, молодой женщина и его пациентки. Первая часть сновидения с противостоянием Ирмы Фрейду заканчиваемся тем, что он осматривает её горло. И там он видит Реальное в виде первичной плоти, дрожи материи жизни, как саму Вещь в отвратительном измерении ракового образования. Вторая часть сновидения, это комичное обсуждение трёх врачей (друзей Фрейда), предлагающих различные объяснения неудаче в лечении, заканчивается формулой (триметиламина) отпечатанной жирным шрифтом. Таким образом, мы видим, что каждая часть сновидения заканчивается встречей с Реальным: вначале — с реальным ломтика, ужасной бесформенной Вещью, а потом — с научным Реальным, формулой отображающей бессмысленность природной деятельности. Это различие между двумя Реальными проистекает из различных отправных точек: если мы начнём c Воображаемого (зеркальных отношений между Фрейдом и Ирмой), тогда мы получим Реальное в его воображаемом измерении — ужасный первичный образ, отменяющий собой все продукты воображения; если же мы начнём с Символического (аргументированного обсуждения докторов), то придём к языку, лишенному человеческого смысла, трансформированному в Реальное бессмысленных формул.
Но на этом история не заканчивается. К этим двум Реальным, нам стоит добавить Третье — реальное загадочного je ne sais quoi (с франц. буквально “сам не знаю что”), необъяснимое нечто, благодаря чему обычный объект приобретает исключительность. Лакан называл это l’objet petit a (объектом малое а). В научно-фантастических фильмах ужасов мы можем встретить образ чужого, отличный от того непредставимого и совершенного монстра “Чужого” Ридли Скотта, увековеченный во множестве фильмов, начиная с 50-х годов, наиболее известным представителем которых было “Вторжение Похитителей Тел”. Путешествие обычного американца по полузабытой сельской местности прерывается поломкой автомобиля, и он отправляется за помощью в ближайший городок. Вскоре он понимает, что в городе происходит нечто странное — его жители как-то странно себя ведут, как будто бы они не являются полностью собой. Ему становится ясно, что город захвачен инопланетянами, которые контролируют из-вне человеческие тела, но при этом выглядят практически идентично людям, но с каким-то незначительным отличием выдающим их истинную природу (странный блеск глаз, излишек кожи между пальцами или между ушами и головой). Именно этот отличительный элемент и является тем, что Лакан называет objet petit a, незначительным свойством, наличие которого магическим образом превращает его обладателя в инопланетянина. В отличии от чужого, который абсолютно отличен от людей, в данном случае различие минимально, едва уловимо. Разве не этой же причиной отмечен наш бытовой расизм? Несмотря на то, что мы готовы принять арабов, евреев и других уроженцев Востока, тем не менее, в них есть нечто, что беспокоит нас на Западе: как они выделяют отдельные слова в речи, как считают деньги, как смеются — всё это делает их для нас инопланетянами, независимо от того насколько в своём поведении они уподобляются нам.
Согласно Фрейду, меланхолик не понимает чего же он лишился в утраченном им объекте. Тут нам необходимо провести лакановское различение между объектом малое а как причиной желания и объектом желания. В то время как объект желания остаётся желаемым объектом, причиной желания является то свойство объекта, из-за которого мы и желаем его (некая деталь, о которой мы обычно и не подозреваем, или же о которой мы заблуждаемся и считаем её наоборот препятствием, как если бы именно вопреки ей мы желаем этот объект). Этот пробел между объектом желания и его причиной прекрасно объясняет популярность в гей сообществе фильма Дэвида Лина “Короткая Встреча”, классической британской мелодрамы о тайной любовной связи. Причиной этому служит не то, что тайные встречи двух влюбленных на тёмных переездах и платформах железнодорожных станций напоминают то, каким образом геи были вынуждены встречаться в 40-х, так как тогда им было запрещено прилюдно ухаживать друг за другом. Вместо того, чтобы быть препятствием на пути их желания, эти особенности того времени в действительности выступают причиной их желания. Лишенные этой таинственности гомосексуальные отношения лишаются и большей части их трансгрессивной привлекательности. В этом фильме мы имеем дело не с объектом желания геев (герои фильмы — традиционная пара), но с его причиной. И потому неудивительно, что геи часто выражают возражение либеральной политике полной легализации их отношений. Эти возражения поддерживаются не (вполне оправданной) осведомленностью в фальши либеральной политики, но страхом того, что лишенное своей причины/препятствия их желание иссякнет само по себе.
Исходя из такой перспективы получается, что меланхолик — это, в первую очередь, не зациклившийся на утерянном объекте субъект, не способный осуществить работу скорби по этому поводу, но, скорее наоборот, это субъект овладевший объектом своего желания, но лишившийся самого желания, потому что была утрачена причина этого желания. Не будучи связанной с крайностью фрустрированного желания, желания лишенного собственного объекта, меланхолия наоборот связана с наличием объекта, но уже лишенного нашего желания — меланхолия происходит тогда, когда мы добиваемся желаемого объекта, но оказываемся разочарованы им. В этом смысле, меланхолия (как разочарованность во всех позитивных и эмпирических объектах, которые не способны удовлетворить наше желание) фактически является причиной появления философии. Представим человека, который всю свою жизнь жил в одном городе, и которому сейчас приходится переехать куда-то в другое место, он, конечно же, будет удручен этой перспективой оказаться в каком-то новом окружении. Но что именно его удручает? Причина этого скрывается не в том, что он покидает место, в котором жил до этого годами, но в намного более скрытом страхе лишиться привязанности к этому месту. Меня печалит знание о том, что рано или поздно (и точно раньше, чем я готов предположить) я интегрируюсь в новое сообщество и забуду о том окружении, которое столь много значило для меня. Коротко говоря, я грущу, потому что знаю, что лишусь своего желания моего (текущего) дома. Положение объекта-причины желания подобно анаморфозе — части картины, которая при прямом рассмотрении выглядит каким-то бессмысленным пятном, но которая приобретает контур знакомого объекта, если мы смотрим на неё со стороны. Мысль Лакана в этом вопросе представляется еще более радикальной — объект-причина желания при прямом рассмотрении ничего из себя не представляет, оказывается ничем, но обретает какую-то форму лишь при взгляде искоса. Наиболее прекрасное описание этой ситуации можно встретить в “Ричарде II” Шекспира, когда Буши успокаивает королеву, беспокоящуюся о короле: