Зимин В.А. Катастрофическое изменение и кризис воображения

Никогда такого не было, и вот опять…

Кризис воображения: репрезентации жуткого

Произошло то, что мы никогда не могли себе представить как происходящее с нами в реальности: множество смертей, закрытые границы, запрет выходить из дома без пропуска, необходимость ношения масок. Мы могли помыслить это происходящим лишь в нашем воображении – в другом временном измерении, в другой части мира, во сне или в альтернативной реальности кино. Когда это случилось, нам стало казаться, что глубоко внутри мы знали, что это произойдет. Эксперты предупреждали нас о такой опасности, они говорили, что пандемия – лишь вопрос времени, но мы не хотели в это верить. Верить в то, что где-то в «утробе времени» эта ситуация зреет.

Мысль о кризисе, или «провале», воображения (a failure of imagination) не нова: она появилась после терактов 11 сентября. Вот что было написано в докладе комиссии 9/11: «Самым большим провалом [что касается 9/11] был провал нашего воображения» (Wolff Bernstein, 2020). Тогда даже спецслужбы не могли себе представить, что такая атака возможна в реальности. Все думали, что мы смотрим один из голливудских фильмов.

В отличие от кризиса 11 сентября 2001 года, специфика кризиса воображения в случае пандемии заключается в том, что источник массовой тревоги, сам вирус, – невидим и неосязаем. Его трудно вообразить (Wolff Bernstein, 2020).

С психоаналитической точки зрения не существует свободного от фантазии состояния психики. С одной стороны, фантазия представляет собой противоположность реальности и может использоваться как защита или убежище. С другой стороны, мы воспринимаем реальность, постоянно перерабатывая ее и интерпретируя, через призму глубинных бессознательных фантазий. Когда мы сталкиваемся с чем-то, что не можем вообразить, мы отказываемся верить в реальность происходящего.

Интересно, что к похожим выводам о роли фантазии и функции воображения, независимо от психоанализа, пришла когнитивная лингвистика. С точки зрения когнитивной лингвистики наш язык пронизан метафорами, которые образуются из нашего телесного опыта, опыта отношений с другими людьми и внешней реальностью. Слово «метафора» (????????) в переводе с греческого языка означает «перемещение», «перенос». С ее помощью мы передаем сущность одного явления через сущность другого явления. Наше отношение к реальности определяется метафорой. Жизнь – это любовь, любовь – это радость. Или же жизнь – это боль, любовь – это безумие и т.д.

Мы не выдумываем метафоры, мы в них живем. С психоаналитической точки зрения мы можем сказать то же самое: мы не выдумываем фантазии, мы ими живем, а наше отношение к реальности определяется спецификой переноса наших фантазий на реальность. «Психика – это генерирующая метафоры функция, которая использует грандиозный компьютер, чтобы писать свою поэзию и рисовать свои картины мира, искрящиеся значением» (Meltzer, 1988).

Кризис воображения характеризуется тем, что в ситуации пандемии мы не можем найти адекватного языка для описания сегодняшней катастрофы, подходящей метафоры, которая бы схватывала суть происходящего, чтобы мы могли интегрировать стремительно происходящие изменения.

Д. Белл в статье «Бессознательная фантазия» пишет о том, что в психической жизни наряду с оппозицией фантазия-реальность существует другая, которую он формулирует как различие между «фактами» и «объектами». Хотя эта статья была опубликована в 2018 году, еще до пандемии, интересно, что он иллюстрирует различия между фактами и объектами на примере психической репрезентации вирусов. Он пишет: «Мы представляем себе вирусы, как и все болезни, как имеющие намерения – они нападают на нас, нам нужно защищаться от них и так далее. То есть мы склонны рассматривать болезни так, будто они суть внутренние, наделенные интенцией объекты, причиняющие нам вред, – а не так, что вирус и болезнь, им вызываемая, суть всего лишь факты – прискорбные и печальные, но тем не менее факты. То, что начинает жить как вирус, превращается в нашей психике в психический объект и принимает его характеристики».

Вирусы – наиболее древняя форма жизни, одна из наиболее распространенных форм РНК мира. Это «организмы на границе живого». Они играют большую роль в эволюции. Взаимодействуя с ними, наш вид, как и все живое, вынужден приспосабливаться и эволюционировать, совершенствуя свою иммунную систему.

С объективной точки зрения вирус не является воплощением зла. Он не обладает интенцией, «не хочет» никого убивать. Наши тела нужны ему как среда для размножения. Нас может убить сбой в работе нашей иммунной системы, чрезмерная защитная реакция организма. Быстрый рост, пролиферация Т-клеток, макрофагов и естественных киллеров нашего организма может вызвать цитокиновый шторм. Если дать волю воображению, то можно было бы сказать, что цитокиновый шторм на психологическом уровне можно было бы назвать гипернарциссической реакцией, способной преобразовать ксеноцидальный импульс, уничтожающий чужое, в суицидальный, уничтожающий свое. Феномен суицидальной гипернарциссической реакции мы можем видеть у пациентов с тяжелой нарциссической патологией в ситуации острой травмы.

Невидимое – область непостижимого и потому мистического. Наше воображение наделяет вирус характеристиками потустороннего существа, злого духа, который может вселиться в тело человека и убить его изнутри.

Примитивное анимистическое состояние психики существует не только у примитивных народов, психотиков и маленьких детей. В подавленной форме оно существует и у взрослого «культурного человека» с развитой научной картиной мира.  

Анимистическая система мышления – это нарциссическое измерение, мир параноидно-шизоидной позиции. Фрейд считал, что анимизм – это наиболее примитивная система мировоззрения. Оно предшествует религиозному и научному мировоззрению. Анимистическое мышление воспринимает внешнюю реальность как населенную «невидимой массой» духов.

Э. Каннети (2015) в книге «Масса и власть» описывал так называемые невидимые массы. Он писал, что представление о невидимой массе – это одно из древнейших коллективных представлений человечества. Невидимые массы – это души умерших предков, «невидимые мертвецы».

Древние люди были одержимы выстраиванием отношений с этими невидимыми силами, так как они могли причинить зло человеку. Это им посвящались самые примитивные жертвоприношения – инферии, обряды кормления умерших предков. С точки зрения этого уровня переживания реальности духи могут проникать в тело и душу человека, они могут влиять на его самочувствие и поведение, и, конечно же, они являются причиной смертельных инфекционных болезней.

Если примитивное анимистическое мышление населяет нашу окружающую среду невидимой массой духовных сущностей, неких простых духовных организмов, то с точки зрения научного мировоззрения наша среда, в которой мы живем, населена невидимыми массами материальных существ, примитивными организмами – вирусами и бактериями.

Нет сомнения, говорит Канетти с иронией, что такие качества, как опасный, злой характер и способность концентрироваться в бесчисленном множестве на малом пространстве, они (вирусы) унаследовали от чертей.

Возможно, текущую ситуацию можно охарактеризовать как соприкосновение с чем-то жутким. Жуткое является наиболее подходящей характеристикой текущей катастрофы.

В 1919 году, во время пандемии испанского гриппа, З. Фрейд написал эссе «Жуткое». Как известно, во время этой эпидемии умерла его дочь София.

Жуткое (unheimlich) возникает тогда, когда нечто знакомое, уютное или родное (heimlich) неожиданно открывает свою скрытую, подавленную сторону. Он писал: «Дело в том, что часто впечатление жуткого возникает, когда стирается грань между фантазией и действительностью, когда перед нами предстает нечто реальное, что до сих пор мы считали фантастическим, когда символ принимает на себя полностью функцию и значение символизируемого…». Он писал о том, что ощущение «жуткого» возникает, когда что-то внешнее пробуждает или оживляет остатки примитивной анимистической душевной деятельности.

Растиражированный образ коронавируса стал брендом, своеобразной иконой жуткого. Вирус – совершенное с точки зрения функционального дизайна существо. Визуальные модели вирусов не лишены эстетического очарования. Они просты, лаконичны и агрессивны. Они могут завораживать, как может завораживать своей лаконичностью, простотой и функциональностью опасное оружие. Будучи простейшими, вирусы выглядят как нечто искусственно созданное, как межпланетные космические аппараты или роботы.

Одной из репрезентаций жуткого стали картины пустых, безлюдных пространств мегаполисов, залитых ярким весенним солнцем. В какой-то момент наша вера во всемогущество человечества надломилась, обнажив в нас чувство страха и беспомощности. Из этого надлома, словно из преисподней, вырвалось нечто дремучее и архаическое. Будучи чем-то бесформенным, это «нечто» было быстро облечено во множество причудливых форм бредовых конспирологических теорий, которые давали иллюзорное ощущение контроля: вирус искусственно создан и распространяется через сотовые вышки – или же его вообще нет, а информация о нем распространяется с целью извлечения политической и экономической выгоды. Эти теории позволяют вернуть чувство, что есть кто-то, кто контролирует ситуацию.

Вера в плохой всемогущий объект для многих людей была последним оплотом перед опасностью дезорганизации. В этом отношении теория заговора лучше «теории хаоса». В самих этих теориях нет чего-то жуткого – они выглядят нелепыми. Но жутким является то, что многие люди верят в эти теории.

Кризис воображения коснулся и нашей профессиональной деятельности, став вызовом для нашей профессиональной идентичности.

Сеттинг, аналитическая ситуация и аналитический процесс в предлагаемых обстоятельствах

Ситуация текущего кризиса заставляет нас обратиться к пересмотру основных составляющих психоаналитического процесса, в первую очередь аналитической ситуации и сеттинга.

Необходимо различать сеттинг, аналитическую ситуацию и аналитический процесс.

Аналитический сеттинг – это инструмент, с помощью которого аналитик организует аналитическую ситуацию.

Под аналитической ситуацией понимается вся совокупность отношений между пациентом и аналитиком. В ней есть заданное целями анализа асимметричное распределение ролей, которые предполагают определенные формы коммуникации между пациентом и аналитиком.

Наличие внешнего сеттинга – необходимое, но недостаточное условие для того, чтобы активизировать аналитический процесс. Известно множество случаев, когда аналитический процесс не запускается, претерпевает стагнацию, когда аналитику не удается настроить внутреннюю аналитическую установку и занять аналитическую позицию. Тогда аналитик в лучшем случае может регистрировать сырой набор клинических фактов, которые ему/ей не удается (по различным причинам) собрать в психоаналитический объект.

Внутренним стержнем, который связывает сеттинг и аналитическую ситуацию, является аналитическая установка психоаналитика – ядро его профессиональной идентичности, сформированной в процессе прохождения психоаналитического тренинга и совершенствующейся в процессе всего профессионального развития. Мы можем назвать аналитическую установку внутреннем сеттингом, или контейнирующей функцией.

В идеальной модели аналитической ситуации сеттинг создает безмолвную основу, константу, которая дает изменчивому процессу возможность развиваться. Это можно сравнить с «безмолвным здоровьем тела» (Green, 1975) или с «заботливой средой» (Д. Винникотт).

В период пандемии психоаналитики всего мира оказались в условиях вынужденного полевого эксперимента, в котором они должны были за очень короткое время на скорую руку изобрести новую, дистанционную, форму сеттинга. Мы вынуждены были обучаться чему-то новому очень быстро и, конечно же, совершали множество ошибок и просчетов.

Текущий кризис вызвал серьезные вопросы, затрагивающие основы наших привычных представлений о психоанализе. В какой степени рамка дистанционного сеттинга может воссоздать условия для формирования аналитической ситуации, в которой можно наблюдать и анализировать текущий аналитический процесс? Как изменение формы коммуникации может менять репрезентацию объектных отношений и, следовательно, качественно влиять на ход аналитического процесса, аналитическую установку и профессиональную идентичность психоаналитика?

Я предложил своим пациентам организовать работу следующим образом. Для того, чтобы работать дистанционно, они должны были позаботиться об организации безопасного пространства у себя дома. В начале сеанса мы здоровались, используя видеосвязь, затем выключали камеры и работали, используя только аудиосвязь. В конце сеанса мы вновь включали камеры для того, чтобы попрощаться. Длительность сессий оставалась прежней, и в большинстве случаев мне удалось сохранить интенсивность работы с частотой 3-4 раза в неделю. На мой взгляд, эта структура телекоммуникации позволяла воссоздавать некоторые элементы обычного психоаналитического сеттинга.

Было бы ошибкой сказать, что мы оказались в пространстве виртуальной реальности – так как в пространстве виртуальной реальности манипуляции с объектом предсказуемы и хорошо контролируемы. Виртуальная реальность позволяет усилить иллюзию всемогущего контроля и проективную идентификацию, так как она имитирует не только воздействие на виртуальные объекты, но и реакции виртуальных объектов на это воздействие. Гипотетически в виртуальной реальности можно создать идеального психоаналитика и регулировать в настройках (settings) его способность к контейнированию и эмпатии, то есть полностью превратить его в фантазийный объект. Мы действительно использовали цифровые технологии для того, чтобы организовать новые формы сеттинга, но связь, которую мы устанавливали, – не виртуальная, а реальная.

Дистанционный сеттинг изменил структуру интимности в психоаналитической ситуации. С одной стороны, усиление регрессии могло способствовать росту доверия и ощущению близости, это открывало новые возможности для работы со скрытыми, ранее не столь заметными аспектами переноса. С другой стороны, реальная физическая дистанция и сенсорная депривация делали столкновение с фактом отдельности более болезненным и усиливали чувство одиночества.

В условиях обычного психоаналитического сеттинга пациент лежит на кушетке и не видит аналитика. Использование кушетки способствует регрессии, которая воскрешает более ранние формы организации психического опыта. Пациент воспринимает аналитика как фантазийный объект, пытаясь соединить его с восприятием аналитика как внешнего объекта. В то же время это положение подчеркивает асимметричность аналитических отношений и репрезентирует отсутствие объекта, а также создает условия для развития воображения и мышления. Для того чтобы пациент мог ассоциировать и осмыслять свои фантазии об аналитике в его присутствии, то есть анализировать перенос, он должен представить, как будто бы аналитика здесь вовсе нет.

В. Гранов (2001) на своих лекциях рассказывал, что Д. Лагаш в частных разговорах с ним воображал следующую технику: «Пациент входит в дверь и ложится на кушетку, в то время как аналитик входит в боковую дверь и садится в свое кресло, с которого он поднимается и уходит в конце сеанса. Так что пациент его вовсе не видит. Он может только слышать аналитика и ощущать его присутствие». Кажется, этот способ дает возможность пациенту уходить с сеанса наполненным собой, а не аналитиком. Эта «идеальная» модель аналитической ситуации восходит к фрейдовской метафоре зеркала, причем зеркала не визуального, а акустического.

Голос как объект

Дистанционный сеттинг максимально полно воплощает депривационный элемент аналитической ситуации, редуцировав восприятие коммуникации между аналитиком и пациентом к акустическому измерению. Мы как будто потеряли телесность, каналы невербальной коммуникации, обмен на уровне жестов и запахов. Мы словно развоплотились и превратились в оцифрованные голоса. Нельзя сказать, что коммуникация стала исключительно вербальной. Невербальные компоненты коммуникации – темп и ритм речи, интонации голоса, звуки дыхания и т.д. – не просто сохранились, их восприятие значительно усилилось.

Первичный объект изначально репрезентирован через слуховое восприятие. Слуховой аппарат начинает полноценно работать к 16-й неделе развития плода. Окружающий мир, воспринимаемый плодом как пульсация Вселенной, постепенно начинает распадаться на отдельные звуки. Первыми выделяются внутренние шумы, создаваемые материнским организмом: стук сердца, голос, шум легких, перистальтика кишечника, работа желудка. Ведущими среди них по уровню громкости являются стук сердца и голос матери.

Голос как внутренний объект является важной частью идентичности индивида. При этом голос можно имитировать. Современные цифровые технологии позволяют создавать практически не отличимую от оригинала акустическую копию. Голос – это, с одной стороны, нечто глубинное и подлинное, с другой – это то, чему нельзя доверять.

Сенсорная депривация в области зрительного восприятия усиливает голод зеркальных нейронов, который наш мозг пытается компенсировать, увеличивая нагрузку на аудиальную и на кинестетическую модальности восприятия.

Многие пациенты и аналитики жаловались на сильную физическую усталость, которую они испытывали во время дистанционной работы. Физическая нагрузка и, как следствие этого, физическая усталость возникала из-за необходимости «конструировать» отсутствующий объект в собственном теле, пытаясь воскресить в мышечной памяти образ отсутствующего объекта. Этим, как мне кажется, можно объяснить феномен физической усталости во время дистанционной работы.

А. Грин (Green, 1975) писал о том, что для того, чтобы работа символизации состоялась, аналитик постоянно находится в поисках некоторого баланса, промежуточного положения между присутствием (вплоть до вторжения) и потерей (вплоть до аннигиляции). В новой, непривычной коммуникации нужно было учиться искать новый темп, ритм и такт для того, чтобы создать атмосферу анализа и найти новый баланс в репрезентации присутствия и отсутствия в аналитической ситуации.

Дистанционный сеттинг усиливал действие проективной идентификации. Используя понятие Д. Мельтцера (Meltzer, 1967), можно сказать, что она сильно осложняла сортировку «географической спутанности». Мы были «на связи», но в какой степени нам удавалось оставаться в контакте? Где разворачивается аналитический процесс – в квартире пациента, в кабинете аналитика, в цифровом пространстве интернета? Пациент находится у себя дома, аналитик – у себя. Голос собеседника звучит в частном пространстве собственного дома, что создает иллюзию вторжения в частную жизнь друг друга, неся угрозу размывания границ и симметризации отношений. Это может быть источником сильного возбуждения, смущения и торможения. Однако оказалось, что эти иллюзии быстро рассеиваются и сменяются ощущением покинутости, одиночества и изоляции. Особенно остро это переживается, когда связь из-за технических сбоев неожиданно прерывается, а пациент, не замечая этого, некоторое время все еще продолжает говорить. С кем он или она продолжали вести этот разговор в этот момент? Кто является реципиентом их сообщения? Некий «чистый объект» переноса или невидимая галлюцинация?

Изменение формы коммуникации оказало существенное влияние на репрезентацию объекта переноса и в некоторых случаях сделало более ощутимыми проблемы нарушения ранних объектных отношений.

Приведу несколько клинических виньеток для иллюстрации этих ситуаций.

1. Пациентка использовала во время аналитических сессий наушники. Она описала странное переживание, возникшее у нее во время сеанса: ощущение, что голос аналитика звучит у нее внутри как некий внутренний голос и что она чувствует мышечные реверберации голоса аналитика в теле. У нее возникла фантазия о том, что голос аналитика пытается проникнуть в нее и захватить ее психику. Она чувствовала соблазн подчиниться и раствориться в звуках этого голоса, что могло бы избавить ее от ужасного чувства одиночества. В обычном режиме работы аналитик видела эту пациентку как очень отстраненную и холодную, нарциссически ранимую женщину и не осознавала, насколько сильно пациентка стремиться к слиянию с ней. Эта женщина очень болезненно переживала социальную изоляцию. Вскоре после этого эпизода она позвонила дочери. Когда дочь спросила, что у нее с голосом, пациентка неожиданно для самой себя расплакалась, а потом осознала, что начала разговаривать с дочерью, подражая интонациям голоса ее аналитика.
2. Пациент попросил аналитика проводить сеансы, в которых пациент выключал камеру, передающую его изображение на экран аналитика. При этом для него было важным, чтобы аналитик не выключал свою камеру, так как пациенту было важно чувствовать себя невидимым, но видеть аналитика и контролировать его присутствие на сеансе. Это давало наибольшее чувство безопасности и контроля. В какой-то момент аналитик осознал, что, разговаривая с пациентом, он видит на экране собственное изображение. Мать пациента страдала психозом. И пациент часто жаловался на то, что она не видит его, а видит только себя в коммуникации с ним.
3. Пациент периодически забывал выключать камеру, и его изображение продолжало транслироваться на экран компьютера аналитика. В этом случае пациент не видел аналитика, и это снижало ощущение вторжения в его приватное пространство. Пациент в детстве много времени проводил в одиночестве. Ему важно было, чтобы аналитик мог видеть его, чтобы он не исчезал из области зрительного восприятия, оставаясь под присмотром, таким образом контролируя его регрессию.

Одним из вопросов, возникавших в самом начале этого вынужденного полевого эксперимента, был о том, как будет структурировано динамическое поле в каждом конкретном случае, сможем ли мы работать за пределами динамики травматического актуального невроза?

Одним из признаков травматичности ситуации было размывание временных границ. Большинство из нас на какой-то период утратили ощущение будущего. Поскольку никто не знал, как долго продлится этот период, стало очевидно, насколько наши представления о будущем контаминированы нашими страхами и желаниями. Поговорка, которую приписывают Нильсу Бору, приобрела несколько зловещий оттенок. Он говорил, что прогнозы – трудная вещь, особенно если они касаются будущего.

У нас изменилось переживание течения времени, которое является тканью психики. В этом отношении сохранение привычного ритма аналитической работы могло оказать сильное терапевтическое воздействие. Несмотря на то, что изменился пространственный аспект сеттинга, временной аспект мог быть сохранен.

Исключительно важным, на мой взгляд, является понимание причин и мотивов для организации новой формы сеттинга.

Что разлучило нас? На поверхности есть очень простой и убедительный ответ: страх заражения вирусом, который актуализировал глубинную тревогу преследования, ставшую невыносимой, так что ее стало трудно переработать с помощью аналитических средств. Проблема заключалась в том, что и пациенты, и аналитики оказались в равно уязвимой позиции. Таким образом, была нарушена асимметрия психоаналитических отношений. Аналитическая функция разрушалась, и наплыв Реального, потока-бета-элементов, стал настолько мощным, что это превысило возможности любой способности к контейнированию. Формирование доверия к новому, измененному сеттингу как источнику безопасности в некоторых случаях переживалось очень болезненно и встречало сопротивление с обеих сторон. В то же время опасность разрыва связи с аналитиком была также невыносима для некоторых пациентов – это вызывало в них страх фрагментации и дезорганизации, страх исчезновения Я. Одна пациентка выразила этот страх, вспомнив строки из стихотворения Е. Евтушенко: «Не исчезай… исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь…»  

Другим, не менее важным, вопросом был: кто нас разлучил? Эта разлука была связана с внешними социальными ограничениями, введением карантинных мер и пропускного режима. Для многих пациентов и аналитиков именно введение внешнего запрета было причиной, вынудившей принять решение либо полностью прекратить аналитическую работу, либо перевести ее в дистанционный формат. Если страх заражения в большей степени актуализировал параноидную тревогу и затрагивал проблемы базового доверия, то введение запрета на свободу передвижения ассоциировалось со вторжением третьего – отца, который требует послушания и подчинения.

На этом, эдипальном, уровне возникали различные эмоциональные реакции. Одна из них – протест или желание подчинения. Иногда пациенты искали сговора с аналитиками и пытались образовать с ними пару, противостоящую тиранической власти, которая вторгается в частную жизнь, пытается все контролировать и разрушает союзы. Другая реакция была прямо противоположной. В ней ситуация воспринималась как то, что правительство ничего не контролирует, оно не может обеспечить безопасность и, наоборот, замедляет введение более жестких карантинных мер, а аналитик находится в полной растерянности или отрицает степень опасности.

Еще один важный компонент этой ситуации – это нарциссическая травма, крушение веры во всемогущество. Многие пациенты пережили крушение иллюзии всемогущества аналитика, а аналитики пережили крушение иллюзии всемогущества аналитического сеттинга, который для всех нас представлялся чем-то несокрушимым, нашей альфой и омегой, фундаментом нашей профессиональной идентичности.

Некоторые пациенты с нарциссической структурой или пациенты, находившиеся в особой фазе проработки эдипального переноса, спасаясь от собственной тревоги, использовали эту ситуацию для атаки на сеттинг и аналитическую пару.

Они переживали триумф, видя растерянность аналитика, и интерпретировали переход к дистанционной работе как поражение аналитика, уступившего их требованиям и отступившего от своих правил.

Эдипальный контекст был также усилен спецификой этой пандемии. К инфекции было более уязвимо старшее поколение. Аналитик, вне зависимости от реальной разницы в возрасте, представляет в переносе родителя.

У некоторых пациентов это вызвало репаративную реакцию: они решили остаться в анализе не ради себя, а для того, чтобы поддерживать аналитика. У других пациентов это обнажило открыто враждебные садистические реакции по типу «все умрут, а я останусь».

Другие пациенты использовали дистанционный сеттинг для укрепления своего «психического убежища». Приведу короткий пример из анализа случая, который я супервизировал. Этот случай напоминает описанных Розенфельдом пациентов с либидинальной нарциссической организацией, в основе которой лежит жадная инкорпорация желаемых свойств объекта, с помощью которой нивелируется зависть, ревность и сепарационная тревога.

 Пациент, будучи состоятельным человеком, закрылся на карантин в большом загородном доме. Бессознательно он был убежден, что продолжает анализ в этих обстоятельствах для того, чтобы финансово поддерживать аналитика, таким образом «заботясь» о ней. Большую часть времени он говорил об опасностях внешней ситуации, о том, как большинство людей отрицают ее и игнорируют. Аналитик пыталась интерпретировать проекции пациента, говоря, что несмотря на то, что он находится в безопасной ситуации, он испытывает сильную тревогу. Однако пациент отрицал это и говорил: «Ну что вы, я чувствую себя как у Христа за пазухой».

Таким образом, пациент бессознательно использовал условия карантина и дистанционного сеттинга для воплощения своей мечты «о жизни внутри материнской груди».

 Аналитик стала замечать, что ее пациент начал что-то есть и пить во время сессий. В контрпереносе она чувствовала собственную ненужность, беспомощность, злость, отчаянье и чувство стыда. Ей казалось, что анализ и ее профессиональная позиция полностью разрушены.

В определенный момент аналитик была вынуждена прямо сказать пациенту о том, что, с ее точки зрения, возникает угроза продолжению анализа. Приглашая просто по-человечески поговорить за чашкой чая, пациент хочет сделать ее частью уютного мира, в котором он укрывается от ужаса. В то же время он воспринимает анализ и ее как абсолютно ненужные и бесполезные, тем самым уничтожая ее идентичность как аналитика.

За этой интерпретацией последовала бурная эмоциональная реакция пациента, который стал упрекать аналитика в бессердечности и неблагодарности. Он сказал: «В конце концов, я плачу вам деньги!»

В этот момент стал доступен для понимания долгое время отрицаемый пациентом аспект переноса. Аналитик поняла, что, сделав эту интерпретацию, она превратилась в нарциссическую мать пациента, которая была очень требовательной к интеллектуальным достижениям сына и с трудом выносила близость с ним. Она мало времени проводила с ребенком из-за частых командировок и бесконечных романов. Пациент значительную часть времени проводил в доме бабушки, женщины доброй, теплой, но неразвитой и плохо понимающий психологические трудности ребенка. С ней всегда было уютно и сытно, но в то же время одиноко и пусто. Подавленная обида на мать была одной из серьезных причин для блокировки его развития. Он никогда не предъявлял матери претензий. Несмотря на то, что пациент многого достиг в своей жизни, он страдал от того, что так и не смог почувствовать признания своей состоятельности со стороны матери. В ее глазах он всегда выглядел неуклюжим, болезненным, полноватым, слишком чувствительным и жадным ребенком. Он чувствовал себя ненужным и неинтересным.

В бессознательной фантазии, разыгравшейся в период вынужденной дистанционной работы, пациент идентифицировался с бабушкой и ее кормящей функцией. Он был убежден, что кормит аналитика, щедро платя деньги. Ему удалось полностью спроецировать в аналитика свою детскую часть, переживающую ощущение ненужности, нарциссической несостоятельности и стыда. Для поддержания контакта аналитик должна была нивелировать свою профессиональную идентичность, для того чтобы защитить пациента от зависти, ревности и тоски по его нарциссической матери, для которой ее карьера была более важной, чем ее сын.

Попытка восстановить границы в таких ситуациях вызывает у аналитика тревогу и стыд, потому что он или она как будто теряют нейтральную позицию и не могут контейнировать «естественное развитие процесса». Восстановление аналитического пространства и аналитического процесса во многом зависит от проработки этого стыда в контрпереносе, вызванного вторжением профессионального суперэго.

Надо сказать, в этих обстоятельствах у многих аналитиков возникала растерянность: зачем в этих обстоятельствах пациенту нужен психоанализ? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо нейтрализовать содержащуюся в нем деструкцию и переформулировать его так: почему в этих обстоятельствах психоанализ может быть важен как никогда? Важно, насколько аналитик способен поддерживать контакт с психоанализом как внутренним объектом, «репрезентирующим его страсть к знанию и тестированию реальности».

Катастрофическое изменение и кризис идентичности

Во время дистанционной работы, утешая себя горькой самоиронией, я периодически вспоминал анекдот:

После сильного шторма юнга спрашивает: «Где мы, мой капитан?»

Тот отвечает: «К черту подробности, юнга! Кто мы?»

Угроза катастрофического изменения возникает всякий раз, когда мы не можем конструктивно использовать наш опыт и опираться на опыт предшествующих поколений. Разрушение привычной формы аналитического сеттинга порождал не только кризис воображения, но также и кризис профессиональной идентичности. Мы не могли себе вообразить, что будем работать в такой ситуации. Можно сказать, что кризис воображения был симптомом кризиса идентичности.

 «Если вопрос идентичности становится насущным, это означает, что мы находимся в критической области, где мышление подвергается высокому риску дезорганизации» (Foresti, 2018). Чтобы противостоять угрозе дезорганизации идентичности психоанализа, необходимо усилить содержащийся в нем творческий потенциал психоаналитической рефлексии, актуализировав выработанную у психоаналитиков способность «мыслить под обстрелом».

Я бы хотел обратиться к концепции «катастрофического изменения» У. Биона (Bion, 1970), чтобы осмыслить происходящее с нами.

Слово «катастрофа» ассоциируется с «бедствием» или травмой. Бион, вводя это словосочетание, с одной стороны, отсылает к травматическому измерению этого опыта, а с другой – отсылает к эволюционному скачкообразному изменению. В отличие от постепенного развития – основанного на обучении через опыт переживания, сопровождающегося навязчивым повторением старого, диалектических колебаний прогресса и регресса, требующего тщательной проработки, – в случае катастрофического изменения психика вынуждена в очень короткий срок обучиться чему-то новому, и это вызывает глубинную тревогу и сильное сопротивление идентичности. Бион выделял три стадии в развитии катастрофического изменения: пре-катастрофическую стадию, стадию катастрофы и пост-катастрофическую стадию.

Катастрофическое изменение – это структурное изменение, которое оказывает влияние на идентичность. Мы можем говорить о последствиях травмы или о психотической дезорганизации в терминах обратимости и необратимости изменения. Степень обратимости будет зависеть от состояния структуры в до-катастрофический период, от силы и природы воздействия, а также от того, сколько длится дезорганизация. Важно отметить, что катастрофическое изменение отличается от обычной дезорганизации тем, что приводит к образованию качественно новой системы связей и отношений, то есть к росту, а не к распаду.

Психоаналитическая идентичность – чрезвычайно сложный феномен. На мой взгляд, можно выделить три базовые составляющие этого феномена:

1. Набор знаний, навыков и умений, которые формируются в процессе прохождения психоаналитического тренинга. Условно это можно назвать эго-идентичностью. Надо сказать, что этот компонент профессиональной идентичности наиболее серьезно деформировался во время дистанционной работы. Как я сказал ранее, большинство из нас не только не хотели, но и не умели работать дистанционно. Кроме того, мы лишились очень важного инструмента нашей работы – привычного психоаналитического сеттинга.  

2. Принадлежность к профессиональному сообществу (реальному и воображаемому). Надо сказать, за время пандемии, благодаря телекоммуникации, мы стали намного больше, чаще и интенсивнее общаться, участвуя в различных конференциях, семинарах и профессиональных собраниях. В этом аспекте мы наблюдаем интенсивный рост нашей коммуникации и обмена, а следовательно, усиление этого компонента нашей профессиональной идентичности.
3. Профессиональный эго-идеал и суперэго. Это наиболее сложная и противоречивая составляющая нашей идентичности. Она основана на наших идентификациях с нашими аналитиками, супервизорами и другими авторитетными фигурами, авторами книг и статей, теоретиками психоанализа. Кроме того, эго-идеал также связан с нашими представлениями о профессиональной этике, основанной на уважении к границам, свободе и стремлении к познанию истины. Надо сказать, что у многих из нас вынужденное отклонение от базового психоаналитического стандарта работы вызывало глубокое эмоциональное напряжение, связанное не только с проблемой быстрого обучения новому опыту, но также и с конфликтом с суперэго.

В до-катастрофический период аналитический сеттинг был фундаментом нашей профессиональной идентичности, общей почвой, в которой противоречия и проблемы различий психоаналитических школ и направлений снимались. Этот фундамент был деформирован (или разрушен?).

Большинство из нас восприняли возможность организации удаленной работы как «мессианскую идею». «Мессианская идея» – еще одно понятие Биона, связанное с его концепцией катастрофического изменения. Это революционная идея, призванная, на мой взгляд, спасти Эго от угрозы разрыва с первичным объектом. Она является источником надежды, вдохновения, но также глубокой тревоги, вины и ужаса. Бион говорит, что эта идея является источником эмоциональной турбулентности как в индивиде, так и в группе - и, может быть, в социуме в целом.

Для иллюстрации сложной динамики катастрофического изменения Бион использовал примеры из истории религиозных общин. Например, когда в древнеиудейской религиозной общине появляется Иисус, это вызывает сильную эмоциональную турбулентность во всей общине, особенно у истеблишмента, потому что эмоции, которые пробуждает мессия у членов общины, могут разрушить не только авторитет истеблишмента, но также и сам существующий порядок вещей. Истеблишмент любой профессиональной группы несет большую ответственность и должен быть достаточно компетентен, для того чтобы распознать валентность революционной идеи, отличить подлинного мессию от проходимца или от антимессии – «мистического нигилиста». Приведет ли распространение влияния той или иной идеи к развитию деятельности, которой занимается эта группа, или это разрушит ее идентичность и целостность? Бион пишет, что неспособность иудейского директората контейнировать Иисуса и его последователей привела к расколу общины и формированию новой христианской религии, которая, в свою очередь, в дальнейшем многократно столкнулась с той же самой динамической проблемой, когда внутри этой группы появлялись великие мистики и реформаторы (Савонарола, Лютер, Кальвин и др.).

В психоанализе мы видим похожую динамику. Например, идеи М. Кляйн и У. Биона были успешно интегрированы в рамки классического психоанализа, представленного МПА, а идеи Юнга и Лакана – нет – эти выдающиеся мыслители стали основателями собственных психоаналитических традиций.

Мессианская идея всегда является типом ереси, девиации, которая отклоняется от догматического стандарта, сформулированного ортодоксией и охраняемого истеблишментом. Психоанализ сам был рожден как мессианская идея, которая вызывала большое сопротивление у медицинского и академического истеблишмента. В художественной форме эту драматичную динамику отношений между мистиком, группой и истеблишментом выразил Ф. М. Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе», которую З. Фрейд считал «одним из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно».

Большинство из нас восприняли возможность организации удаленной работы как деперсонализированную «мессианскую идею». С одной стороны, идея организации нового сеттинга защищала от ужаса перед разрывом и разрушением связей. С другой стороны, она вызывала сильное напряжение и сопротивление профессиональной идентичности, очень чутко реагирующей на малейшие изменения и нарушения границ. Мы не могли игнорировать то, что мы очень далеко отклонились не только от нашей привычной практики, но в еще большей степени от базового стандарта нашего профессионального эго-идеала. Это вызывало очень неприятные вопросы: не является ли такое спешное введение новых параметров некоторой формой профессиональной девиации, граничащей с перверсией?

Профессиональное суперэго в его архаических слоях конфронтировало многих из нас с тяжелой моральной дилеммой: мы должны либо, в этих предлагаемых обстоятельствах, разорвать связь с нашими пациентами ради сохранения «чистоты нашего метода», то есть «принести в жертву психоаналитическому богу наших детей», либо ради спасения детей предать «веру наших отцов». Но может быть и еще хуже: что, если мы делаем тот или иной выбор из-за собственной трусости и алчности, только прикрываясь вопросами чести и совести?

Я намеренно прибегаю здесь к гиперболе, граничащей с бредом, и драматизирую проблему для того, чтобы, с одной стороны, показать силу и глубину морального конфликта, который в той или иной степени переживал каждый аналитик, а с другой – для того, чтобы освободиться от морока этой моральной архаики и вывести эту сложную проблему из-под обстрела суперэго. Кризис воображения порождает химеры, которые могут завести в тупик в наших попытках осмыслить происходящее. Для того, чтобы выйти из этого тупика, порожденного кризисом воображения, необходимо поискать другие метафоры, более точно схватывающие происходящее.

За время пандемии мы вспомнили о том, что в первую очередь мы являемся частью природы, биологическим видом. Мы стали намного более образованны в вопросах гигиены, вирусологии и иммунологии. Проблема иммунитета стала одной из самых актуальных, и в целом люди стали больше понимать, что такое иммунитет.

Иммунитет является важной составляющей нашей телесной, биологической идентичности. Иммунная система защищает границы нашего организма от вторжения вирусов и бактерий. Здоровая иммунная система – это гибкая система, способная распознавать Я и не-Я, а также обучаться в борьбе с новыми, ранее неизвестными угрозами.

Известно, что есть заболевания иммунной системы, которые вызывают дефицит в ее функционировании, что делает организм уязвимым к патогенным воздействиям как изнутри, так и снаружи. В этих случаях мы можем сказать, что биологическая идентичность недостаточно защищена и что иммунная система больше не в состоянии эффективно ее охранять. Однако есть и другие заболевания, которые происходят от избытка иммунной функции и которые приводят к атакам организма на самого себя (Foresti, 2018).

Думаю, что для понимания кризиса профессиональной идентичности будет полезно использовать биологическую метафору как метафору психического иммунитета и сказать, что напряжение, вызванное сопротивлением профессиональной идентичности, было реакцией нашего профессионального «психоаналитического иммунитета». Эмоциональную турбулентность, кризис воображения и сам кризис профессиональной идентичности в целом нужно рассматривать как симптомы болезни, обусловленные интенсивной работой психического иммунитета.

Кризис профессиональной идентичности неизбежно порождает переживание моральных эмоций: тревоги, вины и стыда. Однако сам по себе этот кризис не является моральной проблемой и не может быть решен посредством морального выбора, основанного на абстрактном знании различий между добром и злом. На пике текущего санитарного кризиса нам необходимо было принимать взвешенные решения в каждом конкретном случае, трезво оценивая возможности как пациента, так и свои собственные.

Благодаря развитию телекоммуникаций дистанционный сеттинг уже развивался, эта «благая весть» витала в воздухе на протяжении последнего десятилетия. Еще до пандемии внутри психоанализа велась дискуссия о возможностях и ограничениях телеанализа. В Америке эта идея находила много активных сторонников. Некоторые психоаналитические институты частично валидизировали дистанционный анализ. Однако у большинства европейских аналитиков эта идея не находила поддержки и встречала серьезную критику. Думаю, в период пандемии и сторонники, и противники дистанционной работы накопили большие объемы материала, осмысление которого усилит дискуссию по этому вопросу. В то же время в этой дискуссии необходимо помнить о том, что работа в дистанционном сеттинге в обычное время, во время пандемии и после пандемии – это не одна и та же работа. то есть в этой дискуссии важно учесть предлагаемые обстоятельства, в которых ведется дистанционная работа.

Пока трудно сделать выводы о том, как изменится психоанализ в среднесрочной и тем более долгосрочной перспективе, каковы будут последствия «телеаналитической пандемии» – массового перехода к дистанционной работе. Как это повлияет на нашу профессиональную идентичность: сможем ли мы выработать здоровый иммунный ответ или же наша профессиональная идентичность подвергнется некоторой трансформации или даже мутации? Сможем ли мы противостоять соблазну регрессии дистанционной работы?

В разговорах с коллегами скорее в шутку, с долей смущения, мы говорили о том, как прекрасно было бы уехать на берег океана или просто жить на природе в загородном доме и продолжать работать дистанционно. К чему приведет коллективная реализация этой фантазии? Не будет ли это аналогом иммунодефицита? Или же, наоборот, мы примем решение больше никогда, ни при каких обстоятельствах, особенно в краткосрочной перспективе, не уходить в онлайн-режим? Нет ли в этой категоричности опасности другого рода – подчинения давлению суперэго, требующего соответствия эго-идеалу, своего рода гиперреакцией иммунитета?

Приведу короткий пример из практики моего коллеги. Пациентка находилась в анализе около семи лет. В последние годы работы у нее стали развиваться серьезные отношения с мужчиной, живущим в другой стране. В связи с этими изменившимися обстоятельствами стал активно обсуждаться вопрос о завершении анализа. Пациентка собиралась выйти замуж и переехать на постоянное место жительства к своему мужчине, но при этом была все еще не готова завершить анализ. Аналитик сказал ей, что не может предложить ей дистанционный сеттинг. Это вызвало большое напряжение в работе и обострило многие конфликты, которые обычно актуализируются в фазе окончания. В начале марта 2020-го пациентка уехала в запланированный отпуск к своему жениху и оказалась запертой на карантин на несколько месяцев. Ее состояние резко ухудшилось, она была в отчаянии из-за того, что не может в этих обстоятельствах продолжать анализ из-за категоричности убеждений ее аналитика. Собравшись с духом и опираясь на многолетний продуктивный опыт работы с этим аналитиком, она попросила его об онлайн-консультациях и в конце концов убедила аналитика продолжить анализ онлайн. Насколько мне известно, этот анализ продолжается, и вопрос о его завершении остается открытым. Но что было бы, если бы аналитик не смог продолжить работать из-за приверженности собственным профессиональным убеждениям, направленным на защиту собственной профессиональной идентичности?

У меня не возникает сомнений в том, что дистанционная психологическая работа полезна и востребована. Вопрос возникает, в какой степени психоанализ, проводимый в дистанционном формате, остается психоанализом. Не наблюдаем ли мы при этом процесс качественного изменения идентичности психоанализа? Мы всегда настаивали на том, что психоанализ отличается от психотерапии, говорили о его специфичности. Мы считали, что благодаря психоанализу мы можем достигать качественных структурных психических изменений, а не только симптоматического лечения. Можно переформулировать этот вопрос в терминах рыночных отношений: получает ли потребитель психоанализа качественно релевантный продукт или же под маркой психоанализа он покупает нечто другое, возможно какой-то суррогат, подделку?

Дистанционный психоанализ – это «психоанализ с ограниченными возможностями». Можем ли мы полноценно психоаналитически работать с пациентами в условиях дистанционного сеттинга? Мой ответ: нет. И это не специфично для психоанализа. Могут ли дети полноценно учиться, заниматься музыкой, живописью онлайн? Можно ли быть в дистанционных любовных отношениях, дистанционно воспитывать детей или же дистанционно заботиться о родителях? Опыт пандемии показывает, что это возможно, но только на определенный период.                                              

                                                     ***

Итак, профессиональная идентичность, как я уже сказал, – это сложный и многозначный конструкт. Идентичность – это тождественность, субъективная эквивалентность переживаемого опыта. Есть также и другой, ценностный смысл понятия идентичности – это подлинность, которая также имеет динамическое значение. Идентичность – это не статичная структура, некая субстанциональная сущность, а динамическая система со сложной и противоречивой внутренней коммуникацией.

Важная характеристика психоаналитической идентичности – постоянная рефлексия, мониторинг психоаналитического процесса. В основе этой рефлексии лежит принцип радикального аналитического сомнения, представляющего собой одно из ключевых ядер психоаналитической идентичности.

Это постоянное вопрошание о том, делаю я сейчас психоанализ или же я вовлечен в разыгрывание и уже потерял психоаналитическую нейтральную позицию. Во время психоаналитического тренинга, принося клинический материл на супервизию, мы все время учимся задавать себе этот вопрос и использовать его для исследования процесса. Обучение этому сложному навыку критического слушания занимает много времени и не прекращается в процессе всей профессиональной жизни психоаналитика.

В заключение я хочу процитировать небольшой отрывок из работы «Цезура» У. Биона, в которой он размышляет о влиянии внешних обстоятельств и о роли ошибок в психоаналитическом процессе: «Насколько быстро мы способны осознавать изменившуюся ситуацию и насколько быстро мы способны видеть, как эффективно использовать эту изменившуюся ситуацию, даже неблагоприятную? Человек может сожалеть о неудачном решении; насколько ужасно было бы, если бы мы никогда не принимали неудачных решений и не делали неудачных интерпретаций. В анализе мы должны привыкать к тому, чтобы восстанавливаться после неудачных решений, использовать ошибочные решения… Иначе говоря – проникать сквозь препятствие или прослойку между состояниями, когда открывается возможность, или извлечь пользу из положения дел, которое выглядит катастрофическим. Поскольку мы ничего не можем сделать с драматическим или очевидным внешним событием, это обеспечивает интерпретацию, которая позже становится свободной ассоциацией, для вовсе-не-очевидного события» (Bion, 1977).

Это и есть искусство психоанализа.

ЛИТЕРАТУРА

Attention and Interpretation. 1–130. London: Tavistock, 1970.

R. (1977) Caesura. In: Bion W.R. Two Papers: The Grid and Caesura. London: Karnac Books, 1989. P. 36–56.

The Analyst, Symbolization and Absence in the Analytic Setting (On Changes in Analytic Practice and Analytic Experience). In Memory of D. W. Winnicott // International Journal of Psychoanalysis. 1975, 56, p. 1–22.

The Psychoanalytic Identity: Five Hypotheses for Discussion // Ital. Psychoanal. Annu. 2018. 12, p. 79–97.

(1967) The Psycho-Analytical Process. 1–109. London: Karnac Books Ltd, 1988.

(1988) Aesthetic Conflict: Its Place in the Developmental Process. In: Meltzer D., Harris Williams M. The Apprehension of Beauty. The Role of Aesthetic Conflict in Development, Art and Violence. London: Karnac Books, 2008.

Wolff Bernstein J. The Spanish flu, Covid-19 and Sigmund Freud. What can we learn from history? 2020 [Электронный ресурс] // URL: https://www.freud-museum.at/en/text-details/articles/freud-spanish-flu-a... (Дата обращения: 11.06.2021).