Солоед К.В. Вступительное слово

Минувший век можно назвать «веком травм». Никогда прежде в истории человечества такое большое количество людей не становились жертвами так называемых антропогенных катастроф за столь короткий период времени. Эти социальные травмы были связаны с господством двух тоталитарных режимов – немецкого фашизма и коммунистической диктатуры, господствовавших в Германии, в бывшем СССР и странах восточной Европы. Прошедшая в мае 2010 года Российско-Немецкая конференция «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии»¹⁾, организованная Институтом практической психологии и психоанализа (Москва) совместно с институтом Зигмунда Фрейда (Франкфурт на Майне) была посвящена анализу того, как социальные катастрофы влияют на душевную жизнь отдельного человека и семьи, и поиску таких путей психотерапевтического воздействия, которые были бы эффективны при лечении отдаленных последствий травмы.

Революция 1917 года в России, последовавшая за ней кровопролитная гражданская война, раскулачивание, коллективизация, голод, репрессии, насильственная депортация целых народов, а затем вторая мировая война, длительная экономическая разруха и нищета, голод, массовое сиротство оставили тяжелые следы в памяти нескольких поколений. Репрессии 1917-1953 годов – одна из самых горьких трагедий России. По последним подсчетам в это время погибло более 12 миллионов безвинных людей. Часть населения стали жертвами, другая часть – непосредственными исполнителями расстрелов, третья – невольными свидетелями внезапного исчезновения и гибели людей, и в той или иной степени, соучастниками преступлений и доносов.

Несмотря на то, что в немецком обществе, казалось бы, много и давно занимаются осмыслением прошлого, анализом коллективной и индивидуальной вины, и существует множество психоаналитических работ на эту тему, немецкие психоаналитики признают, что путь к такому осмыслению был и остается трудным и медленным, а к их открытиям и достижениям в этой области не всегда прислушиваются. Это подтверждает известную истину о том, что работа с травмой всегда идет тяжело. Люди, которых это затронуло – и жертвы, и, в особенности, палачи, так же, как и их потомки, неохотно говорят о случившемся, не желая вновь касаться болезненных переживаний. Последствия слишком сильных душевных травм не могут быть устранены полностью, а лишь смягчены во время длительного психоаналитического лечения. Хорошим результатом считается то, что пациент оказывается способен хотя бы высказать то, что долго замалчивалось, и тем самым предотвратить межпоколенческую передачу травмы. Речь же о полном выздоровлении или полном исчезновении симптомов не идет. О том, насколько трудна и кропотлива такая работа, идет речь в докладах М. Шебека, М. Тимофеевой, М. Лейцингер-Болебер, В. Болебера и М. Фрезе.

Так, М. Лейцингер-Болебер представила результаты катамнестического исследования пациентов, которые пережили вторую мировую войну, будучи детьми. Этот анализ подтвердил, что травма, полученная во время антропогенных катастроф, передается в обществе второму, третьему и, возможно, даже четвертому поколению. Выводы этой работы интересны для нас россиян, так как тема военной травмы пока не звучит ни в общественных дискуссиях, ни в обсуждении клинического материала отдельных пациентов. На это указывает М. Тимофеева, называя российских психоаналитиков «чистыми» из-за игнорирования прошлого пациента, связанного с социальными событиями. Возможно, это табу сохраняется лишь в публичных презентациях. Тогда это могло бы означать, что пока еще о событиях прошлого в России все еще трудно говорить сообща, и это хорошо чувствовалось во время самой конференции. С другой стороны, такой, очищенный от исторического и политического контекстов психоанализ является продолжением советской психологии, которая умудрялась во все времена оставаться вдали от обсуждаемых в этом сборнике тем.

Сильный интерес к воспоминаниям и проблемам пожилых людей, связанный с военным детством и травмами, полученными 70 лет тому назад – это знак большого уважения к людям вообще, и к их душевным переживаниям в частности. Такой интерес звучал во всех немецких докладах. Так, М. Лейцингер-Болебер отмечает, что самой распространенной судьбой детей войны было взросление под присмотром депрессивной матери (63%), что приводило к депрессии у детей. У них почти не было никаких сочувствующих близких людей, занимавшихся ими настолько хорошо, чтобы они могли адекватно пройти ранние стадии развития, и чтобы у них был заложен фундамент стабильной нарциссической саморегуляции. К другим феноменам относятся большая распространенность депрессивных и психосоматических симптомов, нарушение идентичности, прежде всего, в виде невозможности отделения, сильного слияния с предыдущим поколением («телескопичность поколений» по Х. Файмберг), использование детей и внуков (второго и третьего послевоенного поколений) в качестве селф-объектов, их последующее функционализирование или использование в качестве «антидепрессантов». Можно с уверенностью сказать, что все это касается и поколения детей войны в России и заслуживает серьезного исследования.

Другой важной проблемой является расщепление образа родителей у представителей так называемого «второго поколения». В свободной Германии после 1968 года молодые люди задавали одни и те же вопросы: «был ли мой отец нацистом?» и «что он делал во время войны?» Правда, конфронтация с поколением отцов, проходившая в обществе, нередко останавливалась на пороге собственного дома, табу которого не нарушались. Слишком болезненно и катастрофически страшно было решиться переступить его. Тем самым детское Я все время неосознанно подвергалось опасности стать сообщником родителей и их установок. Я-идеал и Сверх-Я этих представителей второго поколения постоянно были под угрозой компрометации. Неспособность задать вопрос создавала затуманенные зоны в собственном ощущении реальности, повреждая тем самым формирование идентичности. В России же табу на обсуждение правды о прошлом было тотальным – оно присутствовало и в обществе, и в семье. Потомки жертв молчали от страха, а дети оставшихся в живых сотрудников НКВД и коммунистов редко задавались подобного рода вопросами. Чаще всего, они-то как раз и ощущали себя победителями, хозяевами жизни, реализуя свою ничем не ограниченную правоту.

Природа тоталитарного объекта – порождения тоталитарного общества – рассматривается в докладе М. Шебека, чья теория базируется на допущении о том, что человеческая потребность иметь всемогущие объекты (с качествами, похожими на божественные) происходит из-за неопределенности человеческого существования в мире. Такой всемогущий объект существовал еще в Микенской культуре, во времена правления могущественных царей, монополизировавших жреческие функции. Греческую демократию автор считает зрелым типом объектных отношений, так как она опиралась на рациональное мышление и принцип разделения властей. Тогда как немецкий национал-социализм и сталинский режим автор описывает как стадию в развитии тотальности, когда все части (идеализированные и обесцененные) превращаются в аморфный материал и обращаются к смерти, а деструктивность, как эпидемия, поражает личные и социальные структуры.

Тема взаимоотношения двух поколений – военного и послевоенного – является предметом исследования психоисторического подхода. М. Фрезе представил данную концепцию на примере различных констелляций переноса и контрпереноса, которые возникают в психоаналитическом взаимодействии пациентов и терапевтов, имеющих различные идеологические убеждения. Для восточных немцев сильной травмой стало объединение Германии, когда не только открылась правда о преступлениях коммунистов и «штази», но и всплыли взаимные обиды и обвинения в отношении западных «братьев и сестер». Автор показывает на клиническом материале, как аналитик, идентифицирующий себя с жертвой коммунистического режима, затрудняется в выражении недовольства, агрессии и в применении конфронтации из-за формирования в контрпереносе реактивного образования, проявляющейся в виде чрезмерной эмпатии. Другой опасностью для психотерапевтического процесса может стать «молчаливое согласие» о неприкосновенности политического прошлого обоих участников – терапевта и пациента. Так, например, когда психотерапевту приходится иметь дело с пациентом, бывшим «штази», у него может оживать страх и фантазия о том, что в прошлом такой пациент мог бы отправить его самого за решетку.

Другой темой, сквозной для многих докладов конференции, было влияние государственной политики на возможность говорить о травме прошлого. Дори Лауб, один из основателей архива свидетельств Холокоста при Йельском университете, однажды сказал, что жертвам может помочь свидетельствовать о себе только их глубокая убежденность в том, что существует общественный интерес к их свидетельствам, и что тем самым они помогают предотвратить повторение Холокоста. Это в полной мере относится и к жертвам коммунистического режима.

В своем докладе В. Болебер подчеркивает, что антропогенные катастрофы нацелены на аннигиляцию историко-социального существования человека. Для того чтобы отдельный человек смог включить травматический опыт в повествование более высокого уровня, необходим общественный дискурс об исторической правде травматизирующего события, о его отрицании и защитных механизмах. Только признание причиненной травмы и вины восстанавливает межчеловеческий порядок и тем самым – возможность соответствующего понимания травмы. Только благодаря этому снова может быть регенерировано потрясенное самосознание и осознание мира. Если в обществе по большей части принято прибегать к защитным механизмам, то жертвы часто чувствуют, что перенесенный опыт отдаляет их от остальных. Они исключены из круга внимания, что, в свою очередь, снова разрушает их уверенность в себе, подвергает повторной травматизации или обрекает на молчание, потому что они не могут рассчитывать на понимание.

Почему же молчание о преступлениях прошлого в обеих странах – в России и Германии - было таким длительным? И М. Фрезе, и В. Болебер приводят один и тот же аргумент. Одной из общих добродетелей в воспитании в тоталитарных государствах является строгость, формирование строгого сверх-Я. Очень ценными являются сила, стойкость, выносливость, наряду с презрением к чувствам. Так, после войны немецким детям внушали идеалы, с поверхности которых была стерта идеология национал-социализма. Однако, жесткость, презрение к болезни и слабости, необходимость проявлять «стойкость» и иметь «характер», быть «безусловно преданным» и прочие максимы передавались зачастую вместе с телесными наказаниями. Они образовали одно из самых упорных «эмоциональных наследий» времен национал-социализма, и по сей день осложняют доступ у пережитым травмам. Идентификация с жертвами, в том числе, и с жертвами прошлого, развитие эмпатии к ним в такой ситуации невозможны или сильно затруднены.

В докладах Т. Великой, Т. Иларионовой, А. Германа рассказано о трагической судьбе этнических немцев в России²⁾. Целый народ – более двух миллионов человек – подвергся выселению и медленному вымиранию от голода в советских концлагерях и в местах так называемых «спецпоселений». Каждый четвертый погиб. Выжившие вернулись и стали жить там, где им указали – на новом месте, в Казахстане, подвергаясь при этом насильственной культурной ассимиляции. Запрет на преподавание на немецком языке, на обучение в высших учебных заведениях, жизнь под так называемой «комендатурой», невозможность поменять место жительства, окончательно закрепило людей в позиции изгоев, рабов, униженных и презираемых «фашистов», как их называли в СССР. Положение немцев в России было сродни положению евреев в нацистской Германии. Понимание трудностей новых эмигрантов – важная тема, обсуждаемая в психотерапевтическом сообществе Германии, так как переселенцы часто требуют психологической помощи, испытывают большие трудности во время ассимиляции, проявляют выраженную клановость, и все ту же «телескопичность», которая проявляется в сцепленности нескольких поколений и в сепарационной тревоге во время отделения молодых людей от родителей. Как горький след от прошлой жизни в России в этих семьях остается идея о том, что выжить можно только в том случае, если держаться вместе, всей семьей, когда вокруг тебя враждебное окружение.

Эту идею подтверждают психотерапевты, использующие системный семейный подход (А. Варга, Г. Будинайте), которые описывают российское общество как «общество с травмоцентрической культурой», для которого характерно восприятие внешней среды как опасной. Так, «в России постоянно выдвигаются идеи внешней опасности и внешнего врага на самом высоком уровне, а у многих людей преобладает «осадная ментальность»: постоянная готовность к угрозе, низкая цена жизни и здоровья, отношение к текущему социальному положению, статусу, окружению как временному; успех не является мотивирующим фактором, потому что нет длительной жизненной перспективы».

В семейной терапии ставится вопрос не только об источнике нарушений в семье, но и о ресурсах, которые помогают людям преодолеть травмирующее воздействие, передаваемое предыдущими поколениями. Так, важным в работе с травмой является рассмотрение ее последствий с разных сторон, утверждение достижений, которых достиг сам клиент и его семья. Д. Ханох на примере из своей психотерапевтической практики показывает, насколько важно найти и использовать специфические для каждого из нас наиболее чувствительные каналы воздействия для того, чтобы укрепить душевную стойкость, выжить, справиться, с тяжелыми потерями, душевными травмами и продолжать жить дальше, а иногда – изменить себя и свою жизнь. Такие специфические каналы автор обозначает как «оси»: эмоциональная, когнитивная, социальная, телесная, и ось воображения.

Сравнивая акценты в обсуждении травмы прошлого в России и Германии, можно сказать, что немцы, признав существование Холокоста, и свою вину за него, сегодня разбираются с тем, как эта вина повлияла на второе и третье поколения, тогда как в русских докладах звучат самые разные переживания – от разочарования и отчаяния до призывов признать, наконец, преступления советского режима и потребовать возмездия и суда, аналогичного Нюрнбергскому процессу. Отсутствие признания и покаяния, принятия личной и коллективной вины и ответственности с ее последующей проработкой сохраняет риск возможного применения репрессий со стороны государства против собственного народа. С другой стороны, такое положение дел ведет к тому, что у потомков тех, кто был незаконно и без вины расстрелян и замучен в советских лагерях и тюрьмах, все еще сохраняется страх, зачастую не высказанный…

Мы благодарим всех авторов этого сборника за их сотрудничество, а также Константина Ягнюка за кропотливую и компетентную поддержку при подготовке докладов к печати.

Каролина Солоед

Москва. 20 ноября 2010 г.

Примечения

¹⁾ Конференция проходила при финансовой поддержке фирмы "Комус" и информационной поддержке издательского дома "Первое сентября".

²⁾ Эти доклады опубликованы в сборнике материалов конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии» (2010).