Комарова Л.Э. Тревога неопределенности и проблемы формирования психоаналитического сообщества в России

Шёл в комнату, попал в другую
Попал или хотел попасть?
- А.С.Грибоедов. Горе от ума.

Психоанализ в России существует всего-то лет 15, если отсчитывать от момента организации 1989 г. проф. А.И.Белкиным так называемой Российской психоаналитической ассоциации, организации, хотя и сыгравшей чрезвычайно важную роль в консолидации энтузиастов и установлении контактов с Международной психоаналитической ассоциацией, без чего никакое серьезное развитие не было бы осуществимо, но и странной в том отношении, что уже и само её название "психоаналитическая" (при отсутствии даже и единственного психоаналитика не только в самой ассоциации но и во всей стране) невольно выявляло фантазию о возможности особого пути для российского психоанализа, не требующего мучительного и длительного периода ученичества.

С тех пор младенческие фантазии всемогущества, если и остались то лишь на периферии движения в области дикого психоанализа, в то время как основной поток уверенно вступил в предпубертатный период, одной из главных черт которого является любопытство и жажда реальных знаний. Прогресс очевидный и в первую очередь обусловленный появлением в стране первых дипломированных, а не самозванных психоаналитиков. Вместе с тем, если продолжить аналогию с пердпубертатным возрастом, уместно вспомнить, что это возраст непререкаемых авторитетов, морального ригоризма и догматического мышления, обусловленного недостаточностью способности к децентрации.

Вообще говоря, это нормальная и необходимая стадия развития, позволяющая наиболее быстро и эффективно освоить наработанную психоаналитическую мудрость. Однако, перечисленные особенности предпубертатного мышления входят в противоречия с основными тенденциями современного психоанализа. Последние определяются на наш взгляд двумя факторами. Во-первых, бурное центробежное развитие психоаналитического теоретизирования в послевоенный период привело к возникновению многочисленных, в лучшем случае несопоставимых, а зачастую и взаимоисключающих концепций, причем как на метопсихологическом уровне, так и на уровне клинико-техническом. Во-вторых, попытка осмысления данного феномена вкупе с философской критикой эпитистимологических оснований психоаналитического знания (5, 4, 15) привело к кардинальному переосмыслению природы последнего, а именно к отказу от принципа объяснения и причинности (что соответствовало бы задуманному З.Фрейдом статусу психоанализа как эмпирической науки) к принципу понимания или субъективного смысла, задаваемого герменевтикой.

Возможно, и вероятнее всего данные перипетии психоанализа не являются чем-то исключительным, а лишь отражают современное состояние науки, в первую очередь гуманитарной, и культуры, обескураженной осознанием многозначности и многомерности мира и ограниченности наших возможностей его постижения.

На наш взгляд, хорошей иллюстрацией вышеизложенного является завоевавшая, неожиданную популярность во всем мире, пьеса М.Фрейна "Копенгаген". Сам успех этой скучноватой пьесы, в которой ничего, по сути говоря, не происходит, а герои Гейзенберг и Бор ведут бесконечные наукообразные, а каких еще можно ожидать от великих ученых, разговоров симптоматичен и может быть объяснен лишь тем, что Принцип неопределенности Гейзенберга - это сюжетообразующая, сквозная метафора пьесы является и метафорой нашего современного сознания. Автор признается, что идея Копенгагена возникла из его интереса к философии. Откуда нам знать, почему люди делают то, что они делают, - пишет он, - и даже как может один человек знать, что и почему он делает. Это фундаментальный вопрос - сердце пьесы.

Этот вопрос непосредственно психоаналитический, в том смысле, что психоанализ претендует на его окончательное решение. Однако, как мы попытаемся показать ниже, метафора принципа неопределенности столь же правомерна в отношении психоаналитических интерпретаций, как и в отношении интерпретируемых явлений.

Основная интрига пьесы разворачивается вокруг загадочной встречи двух великих ученых. В разгар второй мировой войны великий Гейзенберг, профессор Лейпцигского университета работающий, в то время, как известно, над проектом немецкой ядерной программы приезжает в Копенгаген (т.е. в оккупированную немцами Данию) встретиться со своим великим учителем Нильсом Бором и задать ему простой и безобидный вопрос - позволительно ли физику-теоретику работать над практическими проблемами. Бор, в ответ, а дело происходит во время совместной прогулки, разворачивается и уходит домой, Гейзенберг же, не получив или все-таки может быть получив ответ на свой странный вопрос, уезжает в Лейпциг. Так что же на самом деле он хотел узнать у Бора, в чем смысл его вопроса? Но смыслов оказывается много, они разворачиваются один за другим, умножая казалось бы, наше понимание, но лишь для того чтобы в конце вылезла рожица чертенка и ухмыльнулась - а может быть все было и по другому и совсем не так.

Первая смысловая структура проста, рациональна, морально определенна. Гейзенберг пытался совратить Бора, получить через него информацию о планах противника (американской ядерной программе) и переманить его на свою сторону, в то время как Бор, будучи принципиальным морально-устойчивым патриотом как и положено с презрением его выгоняет. Мотивация обоих партнеров - рациональна и обусловлена идеологически.

Но автор дает нам следующую порцию информации - оказывается Гейзенберг и Бор не только, граждане воюющих стран, их связывают глубокие почти, что детско-родительские отношения. Тогда, может быть, Гейзенберг стремится оправдаться, убедить Бора, что, работая на нациский режим, он не предал, напротив, он, таким образом, спасает человечество, поскольку может затянуть работы на неопределенный срок или напротив хотя в рамках той же модели "сын-отец" Гейзенберг стремится взять реванш за унижения ученичества, продемонстрировать свое величие. Смыслы не дополняют друг друга, а уничтожают. Если Гейзенберг целеустремленный холодный манипулятор, но тогда он не мучимый совестью интеллигентный хлюпик, а если последнее, то точно не эгоистический честолюбец. А что же Бор - он пока вне игры, как и аналитик в классическом анализе. Он чист и прозрачен, в смысле не мучим никакими конфликтами и противоречиями.

Тут чтобы запутаться в конец добавляется еще одно измерение, кстати, соответствующее "повороту к взаимодействию" в современном анализе - Бор и Гейзенберг великие ученые между прочим, а не только отец и сын, оказавшиеся по разные стороны баррикад. Великие бьются над одной проблемой, между ними существует особая связь посвященных. Почему Гейзенберг сделал глупую, не достойную его величия ошибку в своих расчетах относительно критической массы ядерной бомбой… Тогда возможно он ищет выхода из научного тупика. Он чувствует, что вот Бор может его понять и дать толчок, но в тоже время боится, что может таки добиться успеха и сделать бомбу для Гитлера и тогда компромисс - встреча с Бором, но такая, которая ведет к окончательному разрыву. Другими словами Бор действует в соответствии с ролью, предписанной ему Гейзенбергом. (и в точном соответствии с модными в современном анализе акцентом на отыгрывание и чувствительность к роли).

Интересно, что именно в этой точке возникает еще одна возможность. Бор перестает быть нейтральным и вне подозрений - он понял Гейзенберга, так как надо было ему, Бору, чтобы с чистой совестью работать над американской бомбой. Может быть, эта встреча спасла человечество, а может быть ни имела никакого исторического смысла. Мы вольны играть со смыслами бесконечно долго разглядывая в калейдоскопе все новые узоры или остановиться на выбранном варианте, все остальные, списав в утиль за ненабностью. Но все же ужасно хочется знать, а как же было на самом деле и тогда автор прибегает к последнему средству - его герои беседуют уже на том свете, где все позволено и можно задать последние вопросы. Бор спрашивает Гейзенберга - мол, ну скажи, дело прошлого, зачем же ты все-таки тогда приезжал? Тот чешет затылок и подумав, отвечает, мол, я сам не знаю - прости, но так вышло, очень жаль.

Простите, дорогие, зрители - как бы подсмеивается над нами автор, - успокоительный определенности Истины вам не получить и на том свете.

Тут бы нам с гордостью заявить, что если бы Гейзенберг, а лучше бы и Бор тоже прошли во время психоанализ то, они положительно бы знали зачем и почему, и никакого бы "Копенгагена" автору написать бы не удалось. Разве не в том и состоит основная притягательность теории З.Фрейда, что она претендует на видение сквозь вуаль внешнего поведения и сознательных устремлений невысказанных, и даже неспособных быть высказанными желаний и тревог. Разве сам З.Фрейд не выступал в роли, может быть, последнего пророка, человека который знает, каковы люди на самом деле, который за поверхностью вещей провидит истинную и нелицеприятную реальность человеческой природы.

Однако, почему все же Дора после 3-х месяцев анализа ушла от великого З.Фрейда, оставив последнего в состоянии недоумения и ярости (3). По этому поводу исписаны тома литературы (9, 11, 14) и каждый автор в соответствии со своими теоретическими убеждениями предлагает свой ответ. Положительно тут дело в том, что она не хотела согласиться с неприглядной правдой о себе, однако возможно дело тут в технической ошибке - перенос вовремя не был замечен и должным образом интерпретирован. И всё же не замечен был не перенос, а контрперенос. Последнее предположение если и не отменяет все те изощренные кружева фрейдовских интерпретаций ее инфантильной сексуальности и истерических защит, то уж точно сдвигает их на обочину. Возможно, все это и было, но это не главное, главное же в том, что З.Фрейду нужна была не Дора, а его теория. Она для него лишь средство удовлетворение собственного интеллектуального возбуждения. Он ее использует как г-н Н и предает как отец. Дора из истерички, превращается в жертву и борца за правду.

Каждый из этих конструктов не только по-своему убедителен, но один отменяет другой, как в двойных изображениях - можно увидеть либо старуху либо молодую женщину, образы будут чередоваться, но вам не удастся увидеть их одновременно. Способны ли мы вместить в свои мозги сложность современных представлений - как может быть элементарная частица в любой данный момент и частицей и энергией.

В соответствии с естественно научной картиной мира 19 века психоанализ его создателю З.Фрейду безусловно представлялся как биологическая наука, которая в будущем должна была непременно найти свои основания в растущем знание о физиологии высшей нервной деятельности и как целостная и непротиворечивая теоретическая структура и как движение главной задачей которого является гарантия и поддержание именно целостности заданной структуры. При жизни преследуя это виденье он безжалостно избавлялся от разного рода еретиков таких как Адлер, Юнг затем Ранк и почти что Ференци, каждый из которых предлагал свое виденье того, что могло бы или должно было бы служить основанием психоанализа как глубинной психологии (2). Однако постепенно стало очевидно, что с фрейдовским проектом психоанализа как эмпирической и целостной дисциплины что-то не клеится. Первым успешным отступником, успешным в том отношении, что, несмотря на противодействие еще живого патриарха, сумевшим остаться в психоаналитическом майнстриме, оказалась М.Кляйн, изменившая почти до полного неузнаваемости основополагающие психоаналитические понятия и предложившая другую концепцию стадий развития. Короче, создавшая свою метапсихологию, в корне отличную от первоначальной классической. Сошлюсь на знаменитую дискуссию в Британском обществе (смотри 8). То, что страсти кипели нешуточные видно хотя бы из того факта, что эта дискуссия шла в самый разгар войны. Тактика, примененная М.Кляйн и ее командой, состояла в том, чтобы представить себя прямыми наследниками фрейдовского наследия. Для этого, конечно, пришлось разобрать основоположника на цитаты и выявить их латентный смысл, но это не имеет большого значения, также не важно и то, была ли эта осознанная тактика или искреннее непонимание. Важно то, что она оказалась успешной и была в последствии применена многими из культовых психоаналитических фигур. Д.Винникотт в свою очередь проделал аналогичную процедуру с самой М.Кляйн, представляя свою по сути метапсихологическую концепцию развития ребенка как продолжение одного из аспектов кляйнианского подхода. Винникотт это вполне осознавал. Он, например, писал - " зрелые люди привносят живую жизнь в старое и ортодоксальное путем его переписывания и предварительно разрушив" (17).

Однако эта игра с переодеванием волков в овечьи шкуры не могла идти бесконечно, долго и настал момент, когда психоаналитическое движение вынуждено было признать, что фрейдовское видение единого и неделимого психоанализа рухнуло и на его месте возникло ужасающее теоретическое многообразие. При этом каждый из альтернативных подходов стремится объяснить весь спектр патологии и дать свои рецепты терапии.

Анализируя, к примеру, различия между моделью влечений и моделью объектных отношений Дж. Гринберг и С.А.Митчел, (6) приходят к выводу относительно их принципиальной альтернативности, обусловленной тем, что в их основание положены два несовместимых подхода к пониманию сущности человеческой природы, спор между которыми может быть прослежен от Аристотеля и Платона и в свою очередь не разрешим, поскольку отражает экзистенциальную дихотомию между неизбежной изолированностью и столь же неизбежной социальностью индивида. В чем базовая страсть - в поисках наслаждения или связи с объектом. Что здесь первично, а что вторично. Выбор за вами.

Теория дефицита Кохута в определенном смысле отменяет теорию конфликта и соперничает с ней. Так Валленштейн (16) отмечает: "казалось бы полная теоретическая гегемония Эго-психологии в конце концов рухнула под воздействием все большей популярности Я-психологии Хейнца Кохута с ее альтернативными теоретическими конструктами би-полярного Я, Трагического Инивида в противопоставлении Индивиду Виновному, дефицита и его восполнения в противоположность конфликту и его разрешению."

Переход от Эго-психологии к модели "психологии двух" или по терминологии О. Кернберга (7) " психологии интерсубъективистской - интерперсональной - самости" создает в свою очередь непримиримые противоречие и в понимании целей терапии. Вместо осознания и расширения сферы Я появляется задача компенсации первичного эмоционального дефицита, восполнение которого может разблокировать процесс и позволить застрявшему на доэдиповой стадии пациенту продолжить свое естественное психологическое развитие. В соответствии с этой моделью возникают технические рецепты, из которых торчат уши с гневом отвергаемой моделью конфликта теории корректирующего эмоционального опыта и контролируемого отказа от нейтральности.

Всё вышесказанное ни в коем случае не претендует на анализ развития психоаналитических теорий в их взаимопереходах и противопоставлениях, а призвано лишь продемонстрировать, что в психоанализе есть много теорий хороших и разных и многие из них противоречат или исключают друг друга.

При этом становится все более очевидным тот прискорбный факт, что на сегодня у нас нет возможностей некого независимого доказательства правомерности в смысле большей или меньшей степени соответствия реальности того или иного теоретического построения внутри психоаналитического поля.

Королевская дорога в бессознательное, проложенная свободными ассоциациями пациента в купе со свободноплавающим вниманием аналитика, при ближайшем рассмотрении оказывается не магистралью, а едва заметной тропинкой в густом лесу, в котором растерянный путник может ходить всю жизнь кругами.

Мое сознание как терапевта если и является зеркалом для пациента, то очень искривленным. Оно неизбежно контаминированно моими же теоретическим представлениями.

Всем известно, что одной из начальных трудностей психотерапии с пациентами, имеющими представление о психоанализе, знакомыми с работами З.Фрейда и др. авторов является определенная запрограммированость их свободных ассоциаций, доминирование в них детских сексуальных переживаний. Сознательно или бессознательно действует установка выдавать именно тот материал, который якобы может быть интересен терапевту.

Однако, с течением времени у моих пациентов на первый план выходит одиночество, враждебность, отчаяние. Конечно, это может быть объяснено и регрессом, однако более вероятным представляется другое, что каким-то скрытым, а может быть и не очень скрытым образом, я уважу их от классического анализа и вталкиваю в теорию объектных отношений.

Или, к примеру, другой похожий вопрос - почему в свободные ассоциации людей с разнообразными - религиозными, политически, интеллектуальными или художественными - интересами зачастую мало что из них проникает, или вообще почему пациенты на кушетке так мало говорят о проблемах более широкого мира социальной реальности, в которой они живут. Поразивший когда-то меня факт, что даже в разгар драматических событий 93 года, пациенты продолжали свой обычный монолог про папу с мамой и свои болезненные переживания. Является ли это доказательством того, что они всецело живут в замкнутом мире своих невротических проблем или они просто понимают, что широкий мир не входит в правила игры в терапию.

Но Ложное Я у Винникотта - не только со знаком минус, не только патология, но и панцирь, защитная мертвая оболочка новорождено хрупкого Я-реального, которое не без основания, заметим от себя, боится быть уничтожено, аннигилировано окружающим миром. Страх этот на столько силен и настолько реален, что Винникотт приходит к парадоксальному выводу, что центр индивидуального существования должен оставаться принципиально некоммуникабельным. Стремление к истинному контакту между терапевтом и пациентом упирается в тишину (18).

Свободноплавающее внимание аналитика столь же невозможно, как и свободные ассоциации. Объективное, неконтаминированное проникновение в реальность подозрительно. Наблюдения и теоретизирования всегда происходят в определенном историческом, социо-культурном и психологическом контексте, который формирует и ограничивает используемую методологию, определяет вопросы, которые задаются и которые не задаются, а также выводы которые делаются из полученных данных. Другими словами не существует объективной не ангажированной и всеохватывающей позиции.

Соответственно и теоретическое знание относительно того, что должно быть найдено во внутренних переживаниях неизбежно задает направление свободному плаванию внимания аналитика и несет в себе опасность превратить потенциально многомерную вселенную пациента в плоскую карту уже известной теории. Значения моделируются, а не обнаруживаются или выявляются. То, что мы слышим в свободных ассоциациях не является непосредственными репрезентациями интер или интра психической реальности, а постоянно создается в диалоге между пациентом и аналитиком и неизбежно зависят как от личности, так и от теоретических предпочтений последнего.

Следующий и может быть самый актуальный вопрос, какое отношение такого рода абстрактные рассуждения имеет и имеет ли вообще к клинической практике. Однако же имеют и вполне непосредственное, поскольку понимание относительной природы психоаналитического знания совершенно иначе позиционирует аналитика относительно пациента, по сути лишает того богоподобного статуса, который отведен ему в классическом анализе.

Так, например, С.Митчел (10) с грустью констатирует, что "возникшее понимание того факта, что могут существовать различные версии жизни пациента и того, что аналитик не является уже обладателем истинны, породил в современном психоанализе кризис, обусловленный неуверенностью как в психоаналитическом теоретизировании, так и профессиональной идентичности самого аналитика". Р.Бартес вторит ему: "сталкиваясь со сложностью и неопределенностью реальности, относясь скептически к наличию абсолютной истины на сегодня мы вынуждены действовать без наличия уютной сетки четких значений, - и при этом добавляет, что - психологически бывает крайне неприятно осознавать, что нет тех авторитетов, которые находятся на прямой линии с Господом и "действительно знают" (1).

Трудно с этим не согласится - действительно неприятно и это "неприятно" не может к нам не относиться. Как бы мы не стремились игнорировать прискорбный факт отсутствия в современном анализе Истины с большой буквы и "действительно знающих", как бы ни делали вид, что все эти философские мудрствования не более чем игра ума, если мы верим в бессознательную коммуникацию между пациентом и аналитиком, мы не можем не ощущать шаткость собственного положения vis-a-vis пациент.

Чувство неопределенности, многозначности всего происходящего в аналитической ситуации тревожная реальность, с которой каждый практикующий что-то хоть издали напоминающее анализ неизбежно сталкивается. А может быть там вообще ничего не происходит? Мне доводилось слышать сетования не только новичков, но и опытных терапевтов, многие годы успешно работающих в профессии, что временами у них появляется отчаяние, вызванное ощущением собственной несостоятельности, когда кажется, что ты ничего не знаешь, и хочется все бросить, сменить профессию на что-то более конкретное и осязаемое вроде как печь пироги или строить дома.

Замешательство, недоумение, растерянность, фрустрация, которые мы неизбежно испытываем во взаимодействии с пациентами, а на теоретическом уровне с аналитическими текстами, пытаясь хоть тут-то обрести твердую почву под ногами, но и здесь не находя вожделенной определенности и однозначности - чувства весьма неприятные. Поэтому неудивительно, что осознание ограниченности наших знаний и связанные с этим переживания беспомощности, вины, стыда и несостоятельности могут провоцировать что-то похожее на маниакальные защиты, среди которых догматизм традиционно занимает почетное первое место. Не будет слишком большим преувеличением сказать, что тенденции к догматизму и авторитарности изначально были столь же присущи психоанализу сколь и противоположенные тенденции к освобождению мышления.

Догматизм, если хотите фундаментализм весьма эффективно связывает страх и замешательство, превращая сложность и неопределенность явлений в четкую стройность доктрины. То, как догматизм может быть напрямую обусловлен страхом перед неопределенностью, показала хотя бы динамика общественного мнения в Соединенных Штатах после событий 11 сентября. Всеобщее недоумение и растерянность, кто, что, зачем и вдруг отозвалось в душах, приобрело популярность примитивное разделение сложного и противоречивого мира на правых и не правых, абсолютное зло и столь же абсолютное добро. Аналогия с нашими проблемами, может и отдаленная, но не совсем, на мой взгляд, неуместная.

Так Дж. Рубин, (13) к примеру, анализируя собственный опыт участия в семинаре, где аналитики различных направлений, включавших в том числе классический психоанализ, Эго-психологию, теорию объектных отношений, Я-психологию и интерперсоанальный психоанализ обсуждали один единственный клинический случай, представленный исключительно подробно, как почти дословный протокол сессий, отмечает, что оценка работы аналитика варьировалась от блестящей до полной катастрофы и объясняет сей чудовищный разброс мнений тем, что "каждый из участников не просто имел свое видение работы, но рассматривал собственную перспективу как естественную и универсальную, т.е. соответствующую реальности, которую данный исследователь непосредственно увидел и передал".

Догматическая уверенность в собственных знаниях - реальная опасность не только для каждого из нас на каждой сессии, но и для нашего общего будущего, поскольку делает диалог между представителями различных направлений, если не невозможным, то затруднительным и весьма опасным занятием. Однако такого рода диалог необходим, поскольку является по сути основным инструментом отбора наиболее жизнеспособных и эффективных концепций и создания если не единой всеобъемлющей психоаналитической теории, то хотя бы единого поля представлений.

Отказаться от идеи, что усвоенные тобой, особенно изначально усвоенные, психоаналитические представления отражают не саму реальность, а лишь точку бывает довольно сложно.

Однажды на лекции говоря о проективной идентификации в качестве примера я привела клинический случай, драматургия которого состояла главным образом в том,. что пациентка все время пропускала сессии, держа тем самым своего аналитика в тревоге, провоцируя в последнем чувство собственной малой ценности и беспомощности. Это вызвало единодушное возмущение аудитории - поведение аналитика было признано в корне неправильным и вообще… Мои робкие попытки объяснить, что это не слабость со стороны аналитика, а "чувствительность к роли", проигрывание неких ранних объектных отношений, до и помимо их интерпретации, приняты не были.

Объективизацию психоаналитических представлений, упорное нежелание понимать метафоричность конструктов любого уровня, конечно можно списать, и это отчасти будет верно, на счет теоретической наивности, но подобная наивность нередко имеет и защитную функцию.

Однажды проводя семинар по теории объектных отношений со студентам - психологами одного из московских Институтов, я с удивлением почувствовала явную враждебность аудитории, с удивлением, поскольку в этой реакции было что-то сверх того понятного раздражения, которое может вызывать занудство преподавателя. Это "сверх" состояло в идентификации аудитории с классическим фрейдовским анализом. Именно благодаря тому, что в данном случае речь шла именно об идентификации, а не скажем о неком предпочтение или сознательном выборе позиции, попытка внедрится с чем-то новым, воспринималась как нападение, стремление уничтожить и обесценить их профессиональную идентичность, лишить уверенности в себе. Инстинкт самосохранения требовал ответного обесценивания.

Уютное отсутствие рефлексии по поводу собственных теоретических предпочтений перепутывание их с реальностью помогает сохранить иллюзию знания. Устойчивость такого рода иллюзии определяется тем, что все не-знание эвакуируется в другого. Другие - пациенты, коллеги, группы, школы - для того и существуют, чтобы служить удобными контейнерами всех наших отвергнутых качеств.

Представляется, что и сдвиг в технике анализа, акцент на взаимодействии и анализ контрпереноса является в том числе и рефлексией по поводу той защиты которую имел аналитик в классической модели, когда вся уязвимость и незнание принадлежали пациенту, аналитику же оставалась роль обладателя скрытой истины. Роль надо сказать весьма приятная и возвышающая в собственных глазах, на крючок которой исключительно легко попасться.

Приведу пример из своего опыта:

С этой женщиной я встречалась всего-то раз шесть. Она просила дать ей несколько консультаций, поскольку уже год как она находилась в кризисе, вызванном ссорой и последовавшим за ней расставанием со своим терапевтом, которого до этого боготворила, считала самым близким человеком. Она жаловалась, что продолжает постоянно думать о случившемся и самостоятельно не может осмыслить ситуацию.

После первой сессии я сообразила, казалось сразу, что и почему предыдущий коллега делал не так. (позволил развиться идеализированному переносу - это же элементарно ). Чувство было приятно и вселяло веру в собственные силы. Однако уже во время второй нашей встречи пациентка " дала мне понять, что может быть всё гораздо сложнее" - её внешне покорное поведение и убитый вид явно контрастировали с той настойчивостью, с которой она добивалась, чтобы я назначила ей то единственное удобное для неё время. Она требовала от меня особого отношения, жертв. Я была загнанна в тупик, мое вполне разумное стремление " не идти на поводу её патологии" мгновенно превращали меня в плохой отвергающий объект, от которого надо было спасаться. Скорее всего, и моя коллега была поставлена перед той же необходимостью дать возможность пациентке превратить себя в плохой объект, но тогда ссора и уход пациентки из терапии становились одним из наиболее вероятных и возможно и неизбежных исходов. Чувство собственного всемогущества сменилось ощущением неопределенности и тревоги. Пациентка, своим неадекватным поведением, как бы вернула на место ощущение моего собственного незнания, спроецированного первоначально на коллегу.

Вместе с тем трудности психоаналитического теоретизирования вовсе не означают его невозможность или ненужность. Очевидно теория сколь же необходима, сколь и неизбежна. Неизбежны и наши личные предпочтения, обусловленные конкретным психоаналитическим опытом - в первую очередь личным анализом, школой с которой мы по воле неслучайной случайности оказались, связаны и многими другими контекстуальными факторами. Все это может играть негативную роль только при неспособности занять депрессивную позицию по отношению к выбранным авторитетам, их чрезмерной идеализации.

Условия, в которых мы занимаемся психоанализом, обусловлены, прежде всего, необходимостью взять на себя ответственность первого поколения, независимо от степени желания и личной готовности. Большинство из нас практикуют вне рамок достаточно сформированной профессиональной среды, постоянного личного анализа и супервизий и т.п. Как заброшенные дети, чтобы избавится от беспомощности и незащищенности, зачастую придумывают себе всемогущего друга, мы можем быть склонны к мифологизизации как психоаналитических теорий, так и отдельных значимых личностей. Такого рода идентификация с идеализированным объектом, как известно, позволяет разделить его всемогущество и избавиться от постыдного ощущения собственной ущербности. Расплата за горделивое ощущение причастности - отказ от реальности и тот же догматизм.

Перечислив, таким образом, некоторые из защитных маневров, позволяющих игнорировать реальную сложность и неопределенность психоаналитического знания, хочется подчеркнуть, что недостаточно отказаться от наивных представлений об истинности собственных воззрений и признать субъективность конструируемых в анализе смыслов, влияние на них соответствующих теоретических знаний. Наше взаимодействие и отношение к психоаналитической теории может и должно быть предметом рефлексии. В её отсутствие чревато тем, что нарциссизм, приводящий к переоценке собственных конструкций может оставаться незамеченным. Вместе с тем трудно, если не невозможно сохранять аналитическое отношение к собственным направляющим принципам в случае полной с ними идентификации и отвержения взглядов, сформулированных с альтернативных позиций. Только наличие в уме аналитика этих альтернативных конструкций позволяет сохранить дистанцию и возможность периодической дисидентификации с собственными представлениями.

Безусловно, здесь просвечивает аналогия между эдипальными и симбиотическими отношениями и тезисом в соответствии, с которым лишь появлении "третьего" формирует пространство мышления. Имея ввиду эту аналогию, быть может, уместно чуть подробнее остановится на опасности идеализированных отношений в терапии. Так, например, Д.Морган, рассматривая влияние внутренней пары на формирование сексуальной идентичности и сексуальных перверзий (12 ), обращает внимание на особый тип пациентов ( или периоды в анализе), когда он стремится обладать аналитиком полностью, лелея в своём воображении мечты о пожилом одиноком аналитике, у которого не было бы другой жизни, кроме его пациентов. Во внутреннем мире такого пациента нет места ничему третьему. Возможна только безраздельная преданность, полное слияние - все прочее воспринимается как предательство и отвержение. Очевидно, что vis-a-vis с таким пациентом аналитик может противостоять навязываемым ему симбиотическим отношениям только обладая способностью удерживать в своем ментальном пространстве - третьего с кем возможна была бы продуктивная интеракция, хороший коитус, если хотите. Гипотетический всецело преданный терапевт в данном случае является гарантией катастрофы и безнадежности. Кто же этот третий в голове терапевта - автор предполагает, что эту роль помимо понятных фигур собственной семьи, супервизора и аналитика выполняет и психоаналитическая теория в том случае, если мы можем установить с ней продуктивные отношения.

На наш взгляд степень продуктивности отношений с нашей теорией во многом определяется именно способностью к децентрализации, хотя бы временному дистанцированию от излюбленных и привычных способов понимания, что создает пространство для творчества и диалога. Только если мы можем себе позволить отказаться от собственнического, эгоистического и защитного отношения к "любимым" взглядам и техникам появляется возможность актуализировать потенциально освобождающее воздействие аналитического мышления.

Если истина не является чей-то прерогативой или окончательным статическим достоянием пациент перестает быть сосудом, в который следует влить аналитическую мудрость, а коллеги, придерживающиеся противоположенных позиций, из еретиков превращаются в партнеров по диалогу. Что делает жизнь более интересной.

Литература

1. Barthes R. Ronald Barthes by Ronald Barthes. Berkeley: Univ. оf California Press, 1977.

2. Freud S. (1914) On the History of the Psychoanalytic Movement. Standard Edition of the Complete Psychological Works. Ed. J. Strachey, v. 14, Hogarth, 1953-74.

3. Freud S. там же v. 7.

4. Frosh S. For and Against Psychoanalysis. London & New York, Routlege, 1997.

5. Grunbaum A. The Foundation of Psychoanalysis: A Philosophical Critique. Berkeley, CA: Univ. of California Press., 1984.

6. Greenberg J. &. Mitchell S.A. Object Relations in Psychoanalytic Theory. Cambridge, MA and London: Harvard Univ. Press., 1983.

7. Kernberg O. F. Recent Developments in the technical approaches of English Language psychoanalytic schools. Psychoanal. Q., V. 70 pp. 519-547, 2001.

8. King P. & Steiner R. (EDS) The Freud - Klein Controversies, 1941-45. London & New York: Tavistok/ Routlege, 1991.

9. Marcus S. Freud and Dora: Story, History, Case History. In L. Spurling ( Ed). Sigmund Freud. Critical Assessment.. V. 2 Routledge: London & New York, 1989.

10. Mitchell S. Hope and Dread in Psychoanalysis. New York:Basic Books, 1993.

11. Moi T. Representation of Patriarchy: Sexuality and Epistemology in Freud' Dora. In L. Spurling ( Ed.) Sigmund Freud. Critical Assessment.. V. 2. Routledge: London & New York, 1989.

12. Morgan D. The Internal Couple and the Oedipus Complex in the Development of Sexual Identity and Sexual Perversion. In C. Hardenge ( Ed) Sexuality: Psychoanalytic Perspective. L.: Bronner-Routlege 2001.

13. Rubin J. B. A Psychoanalysis for Our Time. Exploring Blindness of the Seeing I. N.Y. & London: N.Y. Univ. Press, 1998.

14. Stadlen A. Was Dora "Ill"? In L. Spurling ( Ed.) Sigmund Freud. Critical Assessment.. V. 2 Routledge: London & New York, 1989.

15. Strenger C. Between Hermeneutics and Science: An Assay on the Epistemology of Psychoanalysis. Madison, CT: International Univ. Press, 1991

16. Wallerstain R.S. The Trajectory of Psychoanalysis. Intern. J. Psychoanal. V. 83 pp. 1247-1268, 2002)

17. Winnicott D.W. The Family and Individual Development. London: Tavistock, 1965

18. Winnicott D.W. Ego Distortion in Terms of True and False Self. In The Maturational Process and the Facilitating Environment. New York: Intern. Univ. Press, 1965.