Исаев М.А. Приглашение к сновидению

В этой статье мне бы хотелось поделиться своими текущими размышлениями о некоторых из функций сновидения, наблюдаемых в психотерапевтическом процессе, особенно — на его начальной стадии, когда пациентами часто отрицается само понятие психической реальности. Работая с тяжело нарушенными пациентами в условиях психиатрического учреждения и пытаясь думать о них в рамках психоаналитического подхода, я стал замечать, что появление у пациента способности «увидеть» сон и рассказать о нем на сессии зачастую является своеобразной попыткой признать и установить минимальный контакт с собственной бессознательной жизнью — жизнью, контейнируемой в сновидение.

Я бы хотел проиллюстрировать это примерами из клинической практики, а также из фильма «Наука сна» (реж. Мишель Гондри, Франция, 2006), главный герой которого – Стефан – отчаянно борется с собственными сновидениями, то и дело прорывающимися в реальность. А, быть может, борется с реальностью, пытающейся нарушить и вторгнуться в мир его снов.

Думая над этой статьей, я вспомнил один анекдот, на мой взгляд, наглядно иллюстрирующий всю сложность и запутанность темы сновидений и их функций.

Женщине снится сон, будто бы за ней по ночному городу гонится огромный негр.

Она бежит от него, спотыкаясь, задыхаясь, сворачивает в один двор, в другой. Негр не отстает. Наконец тупик.

Женщина поворачивается лицом к своему преследователю и дрожащим голосом спрашивает: Что вам нужно? Что вы собираетесь со мной сделать?

— Откуда я знаю, мэм, — отвечает он,— это же ваш сон.

Казалось бы, этот анекдот явным образом отображает открытое Фрейдом исполнение желаний в сновидении. Интерес к исследованию сновидений появился на самом раннем этапе становления психоанализа. Фрейд считал открытие работы сновидения, изложенное в «Толковании сновидений», своим важнейшим достижением. В предисловии к третьему английскому изданию книги он писал, что она содержит «самое ценное из открытий, которые благосклонная судьба позволила мне совершить. Озарения подобного рода выпадают на долю человека, но только раз в жизни». Согласно классической модели, сновидение служит удовлетворению подавленного желания ценой компромисса между цензурой и подавленным. Напомню, что Фрейд назвал сновидение «царской дорогой» понимания бессознательного в душевной жизни. Так, женщина из анекдота могла соприкоснуться во сне с собственной сексуальностью, представляющейся ей чем-то опасным и преследующим.

Однако, в этом анекдоте есть нечто большее. Героиня словно встречается в нем с собственным психическим миром, пространством, населенным внутренними объектами и имеющем собственную картографию ландшафта. Она оказывается в замешательстве, распознав внутри собственного сна, что это собственно и есть ее сон! Как если бы попытка эвакуации части психики потерпела неудачу и получила возможность быть интегрированной в общую структуру.

В связи с этим кажется очевидным, что существует особая группа пациентов, которые, обращаясь за психотерапевтической помощью, утверждают, что не видят сновидений. Также многие пациенты во время первичных интервью говорят, что никогда не запоминают свои сны, даже если они им и снятся. И те и другие могут весьма скептически отнестись к самому интересу со стороны терапевта к их сновидческой жизни.

Многих пациентов искренне удивляет интерес к их сновидениям. Им не кажется, что это что-то достойное внимания психолога. «Мне сниться какая-то ерунда», или «Мне вообще не сняться сны» или (самое частое) «Я ничего не запоминаю» — такие ответы можно услышать от многих пациентов.

Однако тот факт, что пациенты не могут говорить о сновидениях на сессиях с психологом не означает, что они не способны «видеть» сны. Другое дело, что эти сны скорее становятся чем-то наподобие «странных объектов», служащих целям защиты от реальности и нападениям на любые устанавливаемые связи.

Я думаю, среди прочего в этом можно увидеть попытку пациентов отрицать само понятие психической реальности — того внутреннего пространства, происходящие процессы в котором зачастую и приводят людей в клинику.

Мне вспоминается пациентка, страдавшая депрессией. Ее внешняя жизнь, казалось бы, никак не предполагала наличия тяжелых переживаний. У нее была хорошая работа, семья. Она могла жаловаться лишь на бессонницу и повышенную утомляемость. На первой встрече она спонтанно рассказала сновидение, увиденное ею незадолго до этого:

Мне снилось, что что-то черное, как облако, преследует меня в моей комнате. Оно висит над потолком, и куда бы я не пыталась спрятаться – следует за мной.

Я сказал, что, возможно, что-то в ее душевной жизни преследует ее, в том числе не давая спать. Она откликнулась на эту несколько шаблонную фразу словами: «Думаю, это как-то связанно с моей матерью. Она умерла три месяца назад от рака, но я была полностью готова к этому и не думала, что могу переживать так сильно».

Всем нам прекрасно известно, что пациенты хотят видеть в качестве причин своих проблем некие, с их точки зрения — объективные, факторы: будь то другие люди, плохо поступающие с ними, или же обстоятельства жизни, ставящие их в подчиненное положение. И так бывает с самыми обычными пациентами. Во многом первый этап терапии с ними будет заключаться в установлении (подчас очевидной для терапевта) связи их проблем с их душевными процессами и переживаниями. Что же сказать о тяжело нарушенных людях, обращающихся за психиатрической помощью или, что тоже не редкость, доставляемых в стационар принудительным порядком, недобровольно? Представляется, что эти пациенты с еще большим трудом могут дифференцировать внутреннюю и внешнюю реальности, находясь в состоянии спутанности.

«Спутанность» является своего рода сердцевиной переживания собственной неадекватности такого рода пациентами. Не будучи способными выразить ее прямо, вербальными средствами, они всячески провоцирует ее проявление в терапевтических отношениях. Ее присутствие можно обнаружить и в самой непостижимой сущности сновидения и в достаточно сбивчивом рассказе о нем.

Так, например, пациент, поступивший в остром состоянии в психиатрический стационар, на вопрос, как он спал ночью, говорит: «Мне снилось, что я на даче [у приятеля]. Это было как воспоминание. Мы, я помню, играли в фрисби. Ой, это прямо интересно! Вот сейчас такая картинка! И тарелка упала в реку и мне надо было ее достать – я наступил на воду и провалился… Я вот наклоняю голову, но не чувствую этого. Голова и окно остаются неподвижными, а вот тот дом напротив наклоняется к земле. Так интересно!»

На этом примере можно легко увидеть, как спутывается реальность сна, реальность воспоминаний и текущей ситуации в кабинете.

Думаю, среди прочего, можно заметить, что для этого пациента привлечение внимания к его психической реальности (пусть в виде интереса к его «ночному сну») является очень травмирующим и провоцирующим грубые нарушения протекания психических процессов. Приятное воспоминание о совместном отдыхе с друзьями оборачивается кошмаром падения в воду, затопления психическим содержанием, с которым можно справиться только с помощью восстановления всемогущего контроля над реальностью, представленной в виде мира за окнами кабинета. Возможно, в будущем этот пациент, доведись ему продолжить работу со специалистом, подобным же образом «склонял» и «разрушал» бы мышление терапевта, прибегая к проективной идентификации, сохраняющей его в иллюзии собственной непреклонности.

Мне кажется, зачастую пациент сообщает нам о своей спутанности не таким прямым образом. Однако мы можем почувствовать его сообщение через собственные реакции на сессии.

После Фрейда понимание функций сновидения существенно расширилось, в том числе за счет работы представителей кляйнианской школы. Так Уилфред Бион предложил свою концепцию альфа-функции, перерабатывающей сырые ощущения, грубые прото-эмоции (бета-элементы) в альфа-элементы, формирующие мысли сновидения. Ханна Сигал считает, что сновидения тяжело нарушенных пациентов, не способных к символизации, формируются в основном непереработанными бета-элементами. Нарушение функции символизации вынуждает пациентов использовать сны и собственные ассоциации к ним не как «царскую дорогу в бессознательное», но скорее как конкретные объекты, призванные служить целям отщепления и эвакуации частей психики.

Будучи отражением текущей внутренней ситуации в бессознательном сновидца, сновидение подобно «короткометражкам» (по выражению Р.Фэйрберна), в которых разыгрываются чрезвычайно сложные отношения между внутрипсихическими структурами. Состояние «спутанности», проявляющееся в сложностях дифференциации внешнего и внутреннего, сна и яви, живого и мертвого, я и не-я, отражает хрупкость и неустойчивость душевного равновесия пациентов, обращающихся за психотерапевтической помощью. Приглашение к сно-видению ими воспринимается еще и как приглашение к со-видению вместе с терапевтом, такому пугающему и одновременно обещающему такую желанную разрядку психической боли.

Сновидение, предъявленное терапевту, служит и приглашением к некоторому разыгрыванию. Обрадуется ли терапевт моему сну? Откроет ли он его тайное значение? Попадет ли в затруднительное положение, пытаясь постичь его? Угадает ли мое желание более глубокого контакта? Сможет ли справиться с тревогой от столкновения с потенциально непознаваемым во мне — моим сном? Содержащиеся в сновидении бессознательные желания и фантазии с трудом распознаются пациентом как собственные («Ничего особенного, так – всего лишь приснилось»), а зачастую воспринимаются как опасные желания самого терапевта, помещенные в него через проективные защитные механизмы («Что это за чушь вы пытаетесь мне приписать?»).

Здесь в качестве примера мне бы хотелось привести фильм «Наука сна». Его главный герой Стефан приезжает в Париж после смерти отца, чтобы быть ближе к матери, которая к тому же нашла ему работу.

Со слов матери Стефана мы узнаем, что он с шести лет путает сон и реальность, часто просыпаясь в собственной рвоте от ощущения, будто его руки выросли до огромных размеров.

Этот недуг только усиливается с возрастом. Теперь Стефан во сне пишет письмо своей соседке, но, проснувшись в собственной ванной, видит мокрые следы, ведущие до двери девушки. Оказывается, он действительно подсунул письмо ей под дверь.

Работа, подобранная для него матерью, на деле оказывается весьма скучной и заурядной — ему нужно делать макеты календарей. Однако, он мечтает о большем. Он разрабатывает свой оригинальный календарь, где на каждой странице рисует какую-либо катастрофу (крушение самолета или землетрясение), случившуюся в этом месяце. Еще он изобретает аппараты по передаче мыслей и очки, делающие плоское изображение трехмерным.

Можно предположить, что в его внутреннем мире в раннем возрасте произошла страшная катастрофа, от которой можно было спрятаться только во сне. Но защита срабатывает таким образом, что сами сновидения не служат процессу символизации (например, травмы), но скорее являются способом эвакуации частей психики. Все больше разрастаясь и заполняя собой пространство, выдавая желаемое за действительное и разрушая действительность, они начинают преследовать Стефана, все дальше уводя его в психотический мир.

Стефания — девушка, в которую он и влюбляется, и обесценивает одновременно, добиваясь номера телефона ее подруги, — может помочь ему, но сталкивается с сильной агрессией и высокомерием этого, казалось бы, хрупкого и похожего на младенца мужчины. Стефан показывает ей «кинестетические фокусы». В одном из них надо соединить ладони и дотронуться до двух указательных пальцев — при этом создастся странное ощущение, будто рука не совсем принадлежит тебе. Похоже, нечто подобное произошло и во внутреннем мире героя, потерявшего четкое ощущение сна и яви.

Нечто похожее зачастую происходит и в работе с пациентами, предлагающими свои сны в качестве объектов для анализа. Другое дело, что в отличие от Стефана, наши пациенты могут рассчитывать, что внимание будет сосредоточено в том числе и на той роли, которую они отводят собственным снам и фантазиям.

Скользя по тонкой грани между «анализом» содержания сновидения (зачастую и при активном подталкивании пациентом — его манифестного содержания) и анализом той роли, которую пациент приписывает рассказу о сновидении в своем общении с терапевтом (сновидение – как частица бессознательной фантазии в поле переноса-контрпереноса), последний может попытаться услышать скрытое бессознательное послание, используя собственный психический аппарат.

Здесь мы вновь можем обратиться к Уилфреду Биону, выдвинувшему теорию отношений, которые основываются на процессе контейнирования. Отношения контейнер-контейнируемое существуют между двумя элементами, где один контейнирует другой, с возможным продуцированием или использованием третьего элемента. Прообразом подобной связи по Биону служит сексуальный союз, один участник которого контейнирует другого. Однако это взаимоотношение не ограничивается сексуальным союзом, но может представлять собой брак, который контейнирует сексуальную активность партнеров.

Я думаю, что помимо прочих возможных способов понять спутанные сновидения пациентов, можно посмотреть на них как на сырые бета-элементы, выражающие себя в конкретной форме психического недуга. Пациенты тщетно борются с ними, опасаясь соприкоснуться с собственными отщепленными частями, способными спровоцировать катастрофу (зачастую представленную в образах разрушения мира). Рассказ о сновидении может быть весьма сбивчивым, словно с помощью слов человек старается не донести до другого собственные переживания, но ликвидировать их, введя слушателя в состояние беспомощности и дезинтеграции. Бион приводит пример человека, пытающегося выразить столь мощные чувства, что его способность к вербализации дезинтегрируется в бессмысленное заикание, бессвязное месиво слов. Важно понимать, что пациент ищет контейнер для своих тревог, то место, куда он мог бы поместить их, чтобы получить назад в уже переработанном виде.

Во «Внимании и интерпретации» Бион пишет:

«Пациент будет затрудняться передать смысл, либо тот смысл, который он стремиться передать, будет слишком интенсивным, чтобы он мог выразить его надлежащим образом, либо формулировки будут столь ригидными, что он чувствует, что передаваемый смысл лишен какого-либо интереса или жизненной силы. Подобным образом интерпретации, которые дает аналитик, контейнируемый, будут встречаться с сотрудничающим, казалось бы, откликом, при котором их повторяют якобы для подтверждения, что лишает контейнируемое смысла путем сжатия либо опустошения. Неудача в наблюдении и демонстрации этого момента может привести к тому, что анализ будет с виду прогрессирующим, но по сути стерильным. Ключ здесь в наблюдении флуктуаций, которые делают аналитика в какой-то момент контейнером, а анализанда контейнируемым, а в следующий момент их роли меняются».

Доброжелательная заинтересованность наряду с терапевтической нейтральностью помогают терапевту оставаться в профессиональной позиции. Это позволяет пациенту узнавать себя и свои отщепленные части в сложном взаимодействии, представленном как в содержании сновидения, так и в текущей ситуации на сеансе, где это сновидение обрело свое место в отношениях с терапевтом и послужило своеобразным приглашением к продолжению, углублению (а, быть может, и истинному началу) совместного исследования душевной жизни и обретению чуть большего здоровья обратившегося за помощью человека.

Через несколько месяцев терапии в формате два раза в неделю пациентка начинает доверять мне свои детские воспоминания. Поначалу она сомневалась, что ей можно помочь. Она вообще не очень уверена, что нуждается в помощи. По сравнению, скажем, с детьми, которых бросили родители, или даже бездомными собаками, в ее жизни нет никаких поводов для страдания. Она стала несколько плаксивой последнее время, но это «возрастное». Ее сын недавно переехал и скоро собирается жениться. Она рада за него и не понимает, почему по ночам не может уснуть, мучаясь от тревожных мыслей о возможных автокатастрофах, в которых он может погибнуть. Ее будущая невестка очень симпатична ей, но когда они вместе пошли в театр, пациентка испытала сильный приступ тошноты и была вынуждена уйти еще до начала действия. Она думает, что чем-то отравилась в тот день. В конце почти каждой сессии она извиняется, что снова перегрузила меня своими проблемами и робко спрашивает, не слишком ли она «больна»? Ей неудобно, что молодой человек, выходящей из кабинета перед ней зло посмотрел на нее – наверное, ему нужно больше времени быть у меня и она занимает его час своими «скучными историями». И вот постепенно она рассказывает о своей детской ревности к младшему брату, тревогах, связанных с частыми переездами из одного города в другой (ее отец был военным), трудностях при вступлении в новый коллектив сверстников, злых учителях, делавших ее изгоем в классе, придиравшихся по мелочам. На следующую сессию она приносит сон:

Идет война. Мы вдвоем с бабушкой. Я сижу в своей детской кроватке. Вдруг в комнату входят фашисты. Один из них подходит к столу, где лежат два сухаря — наша единственная еда, — и кладет их себе в карман. Мне очень страшно и я пытаюсь позвать бабушку, которая сидит в углу, но она меня не видит. Фашист наводит на меня автомат и я просыпаюсь.

В этом сгущенном рассказе проявляются буквально все нити ее судьбы. Образы могут быть распознаны как принадлежащие ее внутреннему миру, будучи тесно связанными с ее историей. Пусть эта связь не очевидна, как и крайне сомнительна для нее связь сновидения с терапией и отношениями со мной и ко мне (сон сниться незадолго до моего отпуска, когда она будет лишена пищи). Однако, теперь он может быть воспринят как своего рода переходный объект, возможно, ничего и не значащий, но, возможно, и несущий в себе некий смысл. Во всяком случае некоторый интерес пациентка может теперь направить на собственный внутренний мир.

При таком взгляде появляется возможность рассматривать приглашение к психоаналитической психотерапии как своеобразное приглашение к сновидению – приглашение к знакомству с внутренней психической реальностью, заселенной различными «персонажами», содержащей в себе скрытые фантазии и конфликты. Помогая пациенту развивать способность наблюдать собственные сны, мы содействуем развитию и расширению его психического пространства.