Хоффмайстер М. Вклад Микаэла Балинта в теорию и метод психоанализа

Обзор

В 1917 году, в возрасте 21 года, Микаэл Балинт¹⁾ под влиянием сочинений Фрейда "Три очерка по теории сексуальности" (1905) и "Тотем и табу" (1913) "бесповоротно обратился к психоанализу".

Спустя несколько месяцев после того, как в 1920 году Балинт закончил обучение медицине, он и его жена Алиса начали изучать психоанализ у доктора Ганса Захса в Берлине. Несколько лет спустя они перешли к Шандору Ференци и здесь, в Будапеште, завершили психоаналитическую подготовку.

Встреча с Ференци оказалась для Балинта необычайно плодотворной. Почти во всех своих последующих работах Балинт обращается к идеям Ференци, которые он модифицирует и развивает, а опубликованная им в 1966 году статья "Технические эксперименты Шандора Ференци" свидетельствует о сохранявшейся в течение всей жизни привязанности и благодарности, которые Балинт испытывал к своему умершему в 1933 году учителю.

С 1917 года Балинта интересуют прежде всего две темы: "...развитие сексуальных функций у индивида и развитие межчеловеческих отношений..." (Balint 1965, 9), при этом все большее значение приобретают для него самые ранние объектные отношения.

Не склонный к умозрительным гипотезам и привыкший основываться на клинических наблюдениях, Балинт изучает процессы, "которые развиваются и изменяются под влиянием аналитической ситуации у пациента, то есть метод психоаналитика и реакции на него пациента" (там же).

Психоаналитическая ситуация, "особое, не имеющее аналогов отношение между двумя людьми" (Balint 1957b, 242), согласно Балинту, является источником, из которого проистекают едва ли не все его психоаналитические идеи.

При изучении самых ранних объектных отношений в ситуации взаимодействия двух людей, характеризующейся переносом и контрпереносом, Балинт выходит за рамки классического метода, предполагающего наличие отношений между врачом и пациентом на эдиповом уровне, и открывает новую область переживаний - "первичную форму любви".

В 1935 году в своей работе "О критике учения о догенитальной организации либидо" Балинт пишет: "В конце концов мы должны всерьез отнестись к тому, что все мы обнаружили и что первым описал Ференци (1924) в своей теории генитальности, а именно, что даже в самых глубоких, но по-прежнему доступных для анализа слоях души господствуют объектные отношения. Именно они принципиально определяют радости и страдания индивида. Однако точно их описать, то есть облачить эти переживания в слова, не так-то просто. Прежде всего я обнаруживал их в таких случаях анализа, когда из-за особо стойких нарушений характера нам приходилось в подлинном смысле слова углублять аналитическую работу. В конечной фазе такого лечения, которое я назвал новым началом, со всей очевидностью проявлялась природа этих первых объектных отношений" (Balint 1965, 57).

Он выдвигает тезис, что "развитие объектных отношений, то есть развитие любви", и "развитие сексуальных целей, или, что означает то же самое, развитие способности получать удовольствие, то есть эротики" (там же, 49; см. также: Balint 1959, 111) являются двумя отдельными процессами, хотя они друг на друга влияют. Следуя Ференци, Балинт называет эти первые объектные отношения, эту "первичную форму любви" "пассивной объектной любовью". Из "пассивной объектной любви" возникает, по его мнению, не только догенитальная, но и так называемая постамбивалентная, генитальная любовь, которую он называет "активной объектной любовью". В 1937 году Балинт, опираясь на идеи Алисы Балинт и Имре Германна, вместо понятия "пассивной объектной любви" вводит понятие "первичной" или "примитивной объектной любви", или "первичных объектных отношений" (там же, 94).

В 1959 году Балинт описывает две другие "первичные формы любви", которые он обнаружил в процессе своей психоаналитической работы: "окнофилию" и "филобатизм". Правда, эти две формы объектных отношений не составляют настоящей противоположности. "Их обычное клиническое проявление представляет собой смешение того и другого", и "обе позиции в той или иной степени являются патологическими" (Balint 1959, 74). По мнению Балинта, "то и другое являются вторичными состояниями, которые развиваются из архаической фазы 'первичной любви' в качестве реакций на травматическое открытие отдельно существующих индивидуальных объектов" (там же, 73). Три типа описанных примитивных объектных отношений Балинт наблюдал и исследовал в психоаналитической ситуации у сильно регрессировавших пациентов. Чтобы сделать возможным у них "новое начало", необходима регрессия за пределы эдиповой сферы к уровню "базисного нарушения".

Следуя идее Дж. Рикмана (Rickman 1951), Балинт проводит различие между тремя возможными психическими уровнями, или сферами: сферой эдипова конфликта, сферой базисного нарушения и сферой творческих возможностей или креативности. "Если сфера эдипова конфликта характеризуется наличием по крайней мере двух объектов наряду с субъектом, а сфера базисного нарушения - весьма своеобразными исключительными отношениями между двумя людьми, то третья сфера характеризуется тем, что никакого внешнего объекта не существует" (Balint 1968, 35).

Два уровня аналитической работы - это уровень эдипова конфликта и уровень базисного нарушения. Балинт избрал термин "базисное нарушение" прежде всего по двум причинам: название "доэдиповый" вводит в заблуждение, поскольку этот уровень, "насколько мы можем судить о нем исходя из нашего клинического опыта, может сохраняться наряду с эдиповым уровнем" (там же, 25). Сомнительно, "существуют ли вообще периоды, когда душевная жизнь протекает только на одном из двух уровней" (там же). И на уровне базисного нарушения (basic fault) речь идет не о конфликте или комплексе, а о нарушении, "дефекте в психической структуре, своего рода дефиците, который должен быть устранен" (там же, 32). Кроме того, Балинт, используя слово "базисное" в своем новом понятии "базисное нарушение", имеет в виду не только то, "что речь идет об условиях, которые проще тех, что характеризуют эдипов комплекс, но и о том, что их влияние простирается дальше, возможно, распространяется на всю психобиологическую структуру данного человека и в разной степени охватывает тело и психику" (там же). Под дефицитом Балинт понимает не столько недостаточное материальное, сколько недостаточное психическое обеспечение. Он делает "основной акцент на дефиците 'приспособления друг к другу' ребенка и тех людей... из которых состоит его окружение" (там же, 33). Это недостаточное "приспособление друг к другу", перенесенное на аналитическую ситуацию между пациентом и аналитиком, Балинт считает "одной из возможных основных причин трудностей и проблем, с которыми аналитик сталкивается в своей практике" (там же).

В отличие от эдиповой сферы, все процессы, следовательно, разыгрываются на уровне базисного нарушения в рамках исключительных отношений между двумя людьми; мы имеем дело не с конфликтом, а с нарушением, и обычный конвенциональный обиходный язык, или язык взрослого, оказывается "часто непригодным и ведет к заблуждениям, если мы пытаемся описать процессы на данном уровне, поскольку здесь слова уже не имеют своего конвенционального значения" (там же, 26). Вследствие этого возникают многочисленные технические проблемы, одна из которых состоит в том, "что даваемые аналитиком интерпретации уже не воспринимаются пациентом как интерпретации" (там же, 28).

"Классическая" техника, которая восходит к Фрейду, в первую очередь относится к способам переживания в эдиповой сфере. Хотя аналитиками, придерживающимися этих техник "'догенитальные' переживания никоим образом не пренебрегаются и не подавляются, однако они также обсуждаются на языке взрослого, то есть поднимаются на эдипов уровень. В результате эти аналитики будут, например, пытаться ограничивать свои реакции на регрессию пациентов прежде всего толкованиями, которые доказали свою пригодность на эдиповом уровне конфликта, надеясь со всей осторожностью вывести пациентов из их регрессии..." (там же, 120). Фрейд говорит, что случаи, в которых техника интерпретации отказывает, как правило, непригодны для анализа (X, 315). Соблюдение параметров классической техники предполагает строгий отбор пациентов. Балинту это казалось "неприемлемым, и под влиянием Ференци [он] начал экспериментировать с невербальной коммуникацией" (Balint 1968, 211). Он разработал технику, основной чертой которой, на мой взгляд, является "целебная сила объектных отношений" (там же, 193), позволяющая лечить также и "глубоко нарушенных" пациентов, то есть пациентов, нарушения которых имеют более глубокие корни, чем эдипов комплекс. Балинт не соглашается с представлением Фрейда о том, "что регрессия, которую мы наблюдаем в аналитической ситуации," - Балинт имеет здесь в виду регрессию, которая происходит в сфере психологии двух людей, то есть в рамках объектных отношений, тогда как Фрейд описывал ее "как процесс, разыгрывающийся целиком в душе индивида" (там же, 165) - "по крайней мере может иметь две цели: достижение удовлетворения влечений или признания со стороны объекта; другими словами, регрессия одновременно является и интрапсихическим, и интерперсональным феноменом. Существуют также отчетливые признаки того, что для аналитической терапии регрессивных состояний интерперсональная сторона является более важной" (там же, 193). "Одна из важнейших проблем современной аналитической техники заключается в том... в какой степени оба терапевтических средства - интерпретация и объектные отношения - должны применяться в соответствующем случае, если работа достигла области базисного нарушения. Поскольку... польза, которую имеют слова в этой области, ограничена и ненадежна, объектные отношения, по-видимому, в этот период времени являются более надежным и более важным фактором; но как только пациент выходит из своей регрессии, интерпретация снова становится правомерной" (там же, 210).

Балинт проводит различие между двумя формами терапевтической регрессии: доброкачественной ("benignen") формой регрессии, "которая выливается в подлинное новое начало" (там же, 179), и злокачественной формой регрессии, при которой "постоянно предпринимаются бесплодные попытки обрести новое начало" (там же, 179). Доброкачественную форму Балинт характеризует также как "регрессию с целью признания" (там же, 176), злокачественную форму - "как регрессию с целью удовлетворения" (там же). Балинт подчеркивает, что форма и глубина регрессии зависят не только от пациента. Мы должны "учитывать, что она является результатом взаимодействия между данным пациентом и данным аналитиком, а также зависит от того, каким образом аналитик понимает регрессию, принимает и реагирует на нее" (там же, 196).

Чтобы преобразовать регрессию, которая, возможно, принимает злокачественное развитие, в доброкачественную форму, аналитик должен избегать "создания даже видимости всезнания и всемогущества (и), с другой стороны... проявлять свою готовность взять на себя роль первичного объекта, основная функция которого заключается в том, чтобы понимать пациента и существовать для него" (там же, 209). "Это предложение себя в качестве 'первичного объекта', разумеется, неравнозначно предоставлению первичной любви; также и мать не дает ребенку первичной любви; скорее, она ведет себя, как первичный объект, то есть позволяет катектировать себя в качестве первичного объекта первичной любовью" (там же, 217). Или, выражаясь иначе, "регрессия с целью признания предполагает окружение, которое принимает пациента и готово его поддерживать и носить, как носит человека земля, которой он доверяется всем своим весом" (там же, 177).

"Это не означает, что (аналитик) обязан возместить пациенту все его прежние лишения..." Это "окружение" в периоды, когда господствовало базисное нарушение, означает, что аналитик предоставляет пациенту "время и среду", а именно "время, свободное от внешних соблазнов, побуждений и требований, включая и те, которые исходят от самого аналитика... (чтобы) помочь пациенту найти самого себя, принять себя, поладить с собой, все время помня о том, что внутри у него есть шрам, а именно базисное нарушение, которое нельзя 'выанализировать' из его жизни. Кроме того, необходимо помочь ему найти свой собственный путь к миру объектов, а не наставлять его на 'истинный' путь с помощью самых глубоких и корректных интерпретаций" (там же, 218).

Под новым началом Балинт понимает решение пациента довериться этому "окружению", позволить ему себя нести, а также вновь приобретенную способность к простодушным, доверительным, преданным и ненапряженным объектным отношениям" (Balint 1965, 254). "Это решение начать жизнь с самого начала дается далеко не просто" (там же, 200). "В лучшем случае пациенты лишь шаг за шагом отказываются от многих условий, формул и т.д., с которыми они связывали свою самоотдачу, свою готовность любить" (там же, 171). Однако Балинт утверждает: "С помощью моей нынешней техники я могу полностью излечить лишь таких людей, которые в ходе аналитической работы могут приобрести способность методом проб и ошибок начать любить заново" (там же, 201). В другом месте он продолжает: "Создается впечатление, будто в глубине каждого человека сохраняется неустранимый след памяти, который возник в рамках первичных объектных отношений, проявляется лишь в первоначальной форме, как в детстве, или при переносе, то есть в аналитической ситуации. Вероятно, что уже сформированную психическую структуру можно изменить только в том случае, если данного человека поместить в эти первичные объектные отношения" (там же, 148).

Поскольку регрессия к "моменту до начала неправильного развития" (Balint 1968, 161) является необходимым условием нового начала, но не идентична ему, Балинт говорит также о "регрессии ради прогрессии" (там же). Это новое начало, "это решение начать заново любить по-настоящему", является первым шагом на пути к генитальной "активной объектной любви". "Также и ей необходимо - иногда с большим трудом - научиться" (Balint 1965, 63). "Никогда нельзя забывать, - пишет Балинт, - что вначале объектное либидо преследует пассивные цели, и только благодаря тактичному, в подлинном смысле слова 'достойному любви' поведению объекта могут развиться объектные отношения. Но и потом к этим заново начатым отношениям необходимо бережно относиться, благодаря этому они находят путь к реальности, к активной любви" (там же, 200).

Я попыталась в общих чертах показать, что я понимаю под новой сферой опыта, которую Микаэл Балинт включает в психоанализ; это сфера самых ранних объектных отношений, сфера отношений между двумя людьми в рамках психоаналитической ситуации. "Исследования Балинта центрированы в первую очередь, - пишет Вольфганг Лох, - именно на этом, и, таким образом, переступая установленные прежними понятиями границы переживания, ему удается прояснить новые, ранее скрытые факты" (Loch 1966, 882). В другом месте той же работы, написанной им по случаю семидесятилетия со дня рождения Балинта, он отмечает: "Как психоанализ, так и психологическая медицина обязаны ему важными техническими и теоретическими статьями, содержание которых еще долго не будет исчерпано" (там же, 881).

Под новыми фактами подразумеваются самая ранняя "первичная форма любви", "первичная объектная любовь", и возникающие из нее патологические, равно как и нормальные объектные отношения и ее последующие проявления. Патологическое развитие описывается с помощью двух других "первичных форм любви", "окнофилии" и "филобатизма", и с помощью понятий базисного нарушения, а также доброкачественной и злокачественной регрессии; нормальное развитие - с помощью понятий генитальной, или активной, объектной любви, основным признаком которой Балинт считал "генитальную идентификацию".

Чтобы сделать "видимым" доселе скрытое, необходимы по меньшей мере два условия: наличие данных наблюдения и фактическое существование того, что делается наглядным. Наличие богатого материала наблюдений, как мне кажется, Балинт никогда не отрицал, но он увидел нечто, чего он не смог бы увидеть, если бы следовал классическим представлениям. В соответствии с классическими воззрениями, человек в начале своего психического развития находится на безобъектной ступени в фазе первичного нарциссизма. По мнению Балинта, уже "самая ранняя фаза внеутробной психической жизни является не нарциссической, а направленной на объект" (Balint 1965, 91), и "эта форма объектных отношений не связана с какой-либо эрогенной зоной" (там же, 94). Таким образом, сформулированный Балинтом в 1937 году тезис о "первичной объектной любви" противоречил господствовавшему классическому представлению.

Рене Шпиц, который, как и Балинт, находился под впечатлением работы Фрейда "Три очерка по теории сексуальности" (1905), в своем исследовании 1954 года под названием "Возникновение первых объектных отношений" - оно основывается на "многолетних наблюдениях за более чем сотней младенцев" (Spitz 1957, 9) - пишет, что "прогресс и развитие в психической сфере по существу зависят от установления объектных и социальных отношений... Однако я придерживался - и это необходимо подчеркнуть здесь особо - гипотезы о существовании интрапсихических процессов у ребенка сразу после рождения" (там же, 11-12). В другом месте он пишет: " В мире новорожденных не существует ни объектных отношений, ни объекта. То и другое развиваются постепенно и последовательно в первый год жизни, в конце которого устанавливается объект либидо".

Шпиц выделяет три стадии развития: "1) безобъектную стадию; 2) стадию предшественника объекта; 3) стадию объекта в собственном смысле слова" (там же, 20) и добавляет: "безобъектная ступень в большей или меньшей степени совпадает со ступенью первичного нарциссизма" (там же, 21).

В 1965 году, развивая свои идеи на тему объектных отношений, Шпиц пишет: "Я хочу здесь исследовать особый раздел этих двухсторонних отношений между матерью и ребенком, которые я называю диалогом. Он составляет такую большую часть отношений между матерью и ребенком, что практически его можно приравнять к объектным отношениям. Разумеется, это невербальный диалог. Это обмен действиями и реакциями, происходящими в диаде в виде кругового процесса, в виде постоянной взаимно стимулирующей обратной связи. В действительности речь идет о предшественнике диалога, об архаической форме беседы. У человека он в конечном счете ведет к приобретению вербальной коммуникации, речи" (Spitz 1973, 700). "Представляется, что решающим для отвода либидинозного влечения является все же взаимность... Живой партнер может не только отвечать позитивно или негативно на агрессивные или либидинозные инициативы ребенка; он делает гораздо больше - он сам захватывает инициативу и делает ребенка целью... Таким образом, диалог представляется инструментом, которым пользуются интрапсихические процессы, чтобы в рамках объектных отношений сделать влечения управляемыми. Когда и где он начинается? Не может быть никаких сомнений в том, что предшественник диалога имеет свои истоки в ситуации утоления голода" (там же, 707). "Разумеется, диалог не включает в себя всю совокупность объектных отношений. Понятие объектных отношений сложно описать и сложно понять. Вводя свой термин 'диалог', я хочу сделать хотя бы отчасти понятным это поистине абстрактное понятие... Диалог является лишь одной стороной объектных отношений; он является их видимой частью [курсив мой. - М. Х.] и одновременно инструментом. Объектные отношения пользуются им для своей реализации" (там же, 710). Рене Шпиц заключает: "У нас есть веские основания применить инструмент психоаналитического исследования также и к довербальным проявлениям маленького ребенка, к предшественнику диалога" (там же, 716).

Если влечение формируется "в рамках объектных отношений", то это предполагает, что развитие объектных отношений и развитие целей влечений являются отдельными процессами. Именно это Балинт утверждал еще в 1935 году в своей работе "Критика учения о догенитальной организации либидо". И если диалог или предшественник диалога "имеет свои истоки в ситуации утолении голода", то тогда по крайней мере предшественник объектных отношений должен существовать с самого начала внеутробной жизни. Находится ли, и если да, то в какой период времени, новорожденный ребенок на стадии первичного нарциссизма, Шпиц не объясняет.

Вольфганг Лох по поводу первичного нарциссизма пишет: "Сам Фрейд, однако, не сумел окончательно решить этот вопрос" (Loch 1966, 885). В другом месте он ссылается на работу Балинта "Ранние стадии развития Я. Первичная объектная любовь": "Столь хорошо известная взаимная зависимость пары матери и ребенка является, кроме того, веским контраргументом против тезиса о первичном, безобъектном нарциссизме, поскольку она делает очевидной бесспорную зависимость младенца от объекта. В лучшем случае первично нарциссическими можно было бы назвать дуальные отношения между матерью и ребенком" (там же, 888; см. также: Balint 1965, 97).

Еще в 1937 и 1939 годах Микаэл и Алиса Балинт, исходя из своих наблюдений и данных, полученных в психоаналитической ситуации, сформулировали в своих публикациях то, что, на основе наблюдений за поведением младенцев и маленьких детей примерно через двадцать лет описывали Рене Шпиц (Spitz 1954) и Джон Боулби (Bowlby 1958), а именно, что "первичные архаические объектные отношения" (A. Balint, 1965, 117), "предобъектные отношения" (une relation pre-objectale, Spitz, 1957), другими словами, что первые объектные отношения ребенка являются определяющими для его психического развития, для формирования его характера.

В основополагающей работе Шпица, в которой рассматривается сфера ранних отношений между матерью и ребенком (см. также статью Й. Шторка в т. II), имеется всего одна ссылка на публикацию Балинта 1948 года. В своей работе "О сущности привязанности матери и ребенка" Боулби пишет: "Я удивлен и разочарован, что в опубликованных за последние десять лет работах британских и американских аналитиков проявляется так мало интереса к идеям будапештской школы. В сноске в работе Паулы Хайманн (Klein et al. 1952, 139) мы обнаруживаем лишь скупые упоминания. Здесь, выступая от имени других авторов книги, она выражает свое согласие с подробной критикой М. Балинтом теории первичного нарциссизма. Она также вкратце указывает на то, что в вопросе о природе деструктивных влечений и роли интроекции и проекции в раннем детстве существуют определенные расхождения во мнениях. Однако она не говорит, что Мелани Кляйн и ее коллеги рассматривают оральность как преобладающую силу в отношениях, тогда как представители венгерской школы делают особый акцент на неоральных компонентах ранних объектных отношений. Важность этого различия необходимо подчеркивать гораздо сильнее, чем это делалось прежде. Далее, следовало бы указать на то, что Мелани Кляйн, уделяющая теперь более пристальное внимание неоральным компонентам и объясняющая их с точки зрения первичного стремления к возвращению в тело матери, в своих теориях значительно отдаляется от представлений, отстаиваемых аналитиками венгерской школы" (Bowlby 1958, 426).

Я попыталась показать, в какой степени открытия, сделанные Рене Шпицем при наблюдении за поведением младенцев, согласуются с открытиями, сделанными Микаэлом Балинтом при наблюдении за детскими и раннедетскими переносами своих пациентов в психоаналитической ситуации. То, что Шпиц понимает под "диалогом", "видимой частью" объектных отношений, Балинт, основываясь на самых разных представлениях, постоянно описывал как важный компонент отношений между двумя людьми на уровне базисного нарушения.

И все же, по-видимому, между Балинтом и Шпицем существует непреодолимая пропасть - и это относится не только к Балинту и Шпицу, - возникновение которой объясняется представлениями о первичном нарциссизме.

В своем предисловии к работе "Возникновение первых объектных отношений" Рене Шпица Анна Фрейд пишет: "При обсуждении детской личности до развития речевой способности доктор Шпиц отстаивает взгляды, противоположные воззрениям представителей других аналитических направлений, которые говорят о существовании с самого рождения первичной объектной привязанности младенца к матери" (Spitz 1957, 7).

Следовательно, расхождения между Балинтом и Шпицем основываются не на взаимно исключающих наблюдениях, а на гипотезе. Первичный нарциссизм не является клинически наблюдаемым фактом, "что, впрочем, и сам Фрейд всегда подчеркивал, когда, например, говорил: 'Предполагаемый нами первичный нарциссизм ребенка, который является одной из предпосылок нашей теории либидо, проще доказать с помощью вывода, основываясь на другой позиции, чем постичь с помощью непосредственного наблюдения'" (Balint 1965, 97).

В работе 1937 года Балинт предостерегает: "Мы не должны... забывать, что здесь в конце концов обсуждаются теоретические конструкции. Ведь, наверное, мы едины в том, что самое раннее состояние человеческой психики в действительности существенно не отличается в Лондоне от такового в Вене или в Будапеште..."

До сих пор контроверза "первичный нарциссизм или первичные объектные отношения" не разрешена, а сфере отношений между двумя людьми стало уделяться значительно меньше внимания. Печальным последствием этого факта является то, что статьи Микаэла Балинта, посвященные теории и технике психоанализа, хотя и не остаются без внимания, но в значительной мере замалчиваются.

В своей опубликованной в 1968 году книге "Терапевтические аспекты регрессии. Теория базисного нарушения" Балинт пишет: "Все эти аналитики, и я в том числе, - он упоминает Александера, Сирлза, Винникотта, Литтл и Хана, - относятся не к 'классическому' центральному массиву, а к периферии. Нас знают, терпят, возможно, даже читают, но нас не цитируют" (Balint 1968, 189) ²⁾.

После смерти Балинта Александр Мичерлих в своем написанном с большой теплотой некрологе вначале в нескольких словах останавливается на теме "'Первичный нарциссизм', или первичная любовь, и базисное нарушение", а затем основной акцент в своих рассуждениях делает на работе Балинта с группой практикующих врачей. "Результатами исследовательских семинаров в Лондонской Тэвистокской клинике, посвященных 'психологическим проблемам в общей медицинской практике', Балинт совершил важный в историческом отношении шаг для вывода (психоанализа) из изоляции", - пишет Мичерлих и продолжает: "Всю свою жизнь (Балинт), как известно, изучал влияние аналитика на аналитическую ситуацию. В своей книге 'Врач, его пациент и болезнь' он впервые в более широком контексте сообщает о своем открытии, что и в общей медицинской практике чаще всего прописываемым лекарством является 'таблетка под названием врач'". Мичерлих заключает: "Я думаю, все мы, практикующие врачи и психоаналитики, обязаны ему за мужество, с которым он преодолевал преграды. При этом примером для подражания было то, что он не стремился к упрощениям и что в общении с ним никому не приходилось отказываться от своего вероисповедания. С Балинтом можно было обсуждать 'все', что присуще не каждому аналитику. Это придавало отношениям с ним атмосферу свободы и непринужденности - незабываемый в человеческой жизни опыт" (Mitscherlich 1973, 97-100).

В 1922 году Микаэл Балинт начал работать психоаналитиком (Balint 1965, 222), а в 1927 году провел в Будапеште первые психоаналитические семинары для практикующих врачей. К сожалению, по политическим причинам ему пришлось оставить эту деятельность, но он продолжил ее в 1956 году в Лондоне. Вместе со своей женой Энид Балинт он начал проводить учебные семинары для врачей, консультантов и социальных работников, так называемые балинтовские группы.

В своей работе - я думаю, что не только в ней - Балинт интересовался межчеловеческими отношениями, прежде всего отношениями между двумя людьми, независимо от того, где они складывались - в психоаналитической ситуации или в общемедицинской практике. Он пытался понять и прочувствовать, что происходит между этими двумя людьми, между врачом и его пациентом, не только на вербальном, но и на невербальном уровне. Когда Балинт стал понимать это событие, происходящее между двумя людьми, как взаимодействие, как нечто взаимное, возникла необходимость в понимании не только пациента, его интрапсихических процессов, но и того, как пациент воспринимает аналитика, аналитическую ситуацию. Как бы аналитик ни старался придерживаться "объективной, участвующей пассивности" и контролировать свой контрперенос, он не воспринимается пациентом как человек, наблюдающий со стороны; он воспринимается как партнер в рамках аналитической ситуации, пассивность же - как действие, а, например, на уровне базисного нарушения - как отказ. Поэтому понять развивающуюся между аналитиком и пациентом атмосферу и истолковать ее становится столь же важно, как понять пациента. В качестве терапевтического средства воздействует не только то, что аналитик вербально сообщает пациенту, то есть его интерпретация, но и сам аналитик становится терапевтическим агентом. Такое понимание терапевтического воздействия привело Балинта к его формулировке "таблетка под названием врач" и к сохранявшемуся на протяжении всей его жизни стремлению исследовать отношения между врачом и пациентом, сделать приобретенные знания полезными для пациента.

Разграничение теории Балинта и его метода было бы несколько искусственным предприятием, поскольку то и другое тесно взаимосвязаны. Об этом свидетельствуют и названия его книг: "Первичные формы любви и метод психоанализа" и "Терапевтические аспекты регрессии. Теория базисного нарушения".

Когда Балинт видит нечто новое, приобретает новый опыт, разрабатывает новые представления, он меняет тогда и свою технику, а пробным камнем этой техники становится психоаналитическая ситуация, что в свою очередь ведет к новым представлениям и к изменениям метода.

Такая последовательность событий со всей отчетливостью проявляется в работах Балинта, которые позволяют читателю самому участвовать в постепенном развитии его идей. Живой ум Балинта, его дар наблюдения, его умение вчувствоваться, его терпимость и его неиссякаемая вера в способность человека расти и развиваться, если только имеется необходимое для этого окружение, которое создает для него подходящую атмосферу, делают его работы чем-то необычайно самобытным, источником научного знания и свидетельством редкой человечности.

В начале моей статьи я указала две темы, которые с 1917 года определяли мышление Балинта - развитие сексуальных функций у индивида и развитие межчеловеческих отношений, - подчеркнув, что с самого начала основное внимание Балинт уделял ранним объектным отношениям.

Вслед за этим я вкратце попыталась прояснить, что я понимаю под новой сферой опыта, которую Балинт сделал объектом психоаналитического исследования - речь идет об области отношений между двумя людьми в рамках психоаналитической ситуации, - и какие новые факты при этом обнаруживаются - ими являются "первичная форма любви", "первичная объектная любовь" и возникающие из них патологические, а также нормальные объектные отношения и их проявления в дальнейшей жизни.

В заключение я указала на то, что сформулированный Балинтом в 1937 году тезис о "первичной объектной любви" не согласуется с господствующими классическими представлениями, и попыталась показать, что одним из следствий контроверзы "первичный нарциссизм или первичная любовь и базисное нарушение" является то, что работы Балинта, посвященные теории и технике психоанализа, хотя и не оставались без внимания, однако, как правило, замалчивались.

В следующем разделе моей работы я бы хотела попытаться вкратце изложить в той последовательности, как они появлялись, важнейшие сочинения Балинта, посвященные теории и методу психоанализа, при этом основное внимание в моих рассуждениях будет уделено основной цели Балинта - исследовать происхождение межчеловеческих отношений, "первичные формы любви", и обращение аналитика с "ребенком в пациенте" в области базисного нарушения.

Я буду лишь изредка останавливаться на идеях и исследованиях других аналитиков; это, помимо прочего, объясняется тем, что, как уже отмечалось, лишь немногие аналитики в своих публикациях обсуждали работы Балинта, посвященные теории и методу психоанализа.

В области исследования поведения животных имеется богатый материал, позволяющий провести аналогии с наблюдениями Балинта. Я бы хотела здесь прежде всего сослаться на исследования Харлоу поведения макак-резусов и на исследования Джейн ван Лавик-Гуделл поведения диких обезьян.

В заключение я бы хотела также отметить, что сочинения Балинта, посвященные отношениям врача и пациента в общемедицинской практике, в данной статье не рассматриваются. На эту тему см. работу М. Б. Клайна и Г.-К. Кнопфеля.

Происхождение межчеловеческих отношений - начало и новое начало

Получив в Будапеште медицинский диплом (1920), Микаэл Балинт изучал в Берлине биохимию, философию и филологические науки, а в 1924 году стал доктором философии. В 1936 году он получил в Будапеште Венгерский государственный диплом по клинической медицине и психоневрологии. В 1945 году в университете Манчестера ему была присвоена степень магистра психологии за работу "Индивидуальные различия поведения в раннем младенчестве и объективный метод их регистрации".

В написанной Балинтом в 1930 году работе "Психосексуальные параллели с биогенетическим законом" (опубликована в 1932 году) проявляются широкий спектр его интересов, глубокие знания и богатство его идей. Под впечатлением работы Фрейда "Три очерка по теории сексуальности" (Freud 1905) и работы Ференци "Попытка создания теории генитальности" (Ferenczi 1924) Балинт пытается связать биофилософские спекуляции с психоаналитическими концепциями. Опираясь на биогенетический закон Геккеля и следуя К. Абрахаму, который "обнаружил в последовательности эмбриогенеза и развития психосексуальности удивительное соответствие" (Abraham 1924), Балинт утверждает, "что не только тело, но и душа повторяет развитие вида" (Balint 1965, 13). Он пытается показать, "что у животных можно наблюдать сексуальное поведение, которое, без сомнения, можно считать эквивалентом уже известных нам ступеней сексуальной организации, и что открытому Фрейдом трехступенчатому психосексуальному развитию соответствует также трехступенчатое сексуальное развитие в филогенезе" (там же, 15). У самых примитивных одноклеточных организмов сексуальность существует исключительно в виде акта оплодотворения, а именно в форме взаимного пожирания, - пишет Балинт. "Следовательно, первичная форма сексуальности тесно связана с приемом оформленной пищи" (там же, 16). У более развитых одноклеточных имеются сексуально дифференцированные клетки, гаметы и "вегетативные" клетки, гаметоциты, половая функция которых состоит в формировании и выделении гамет. "Эти функции легко можно интерпретировать как эквиваленты форм анального удовлетворения - образования кала и опорожнения стула" (там же, 17). У еще более высокоразвитых одноклеточных гаметы могут продуцировать лишь отдельные определенные клетки, тогда как носители гаметоцитов, называемые "сомой", в отличие от "зародышевых клеток", "пока из сексуальности исключены" (там же, 18). "Создается впечатление, будто недавно развившаяся сома отстаивает здесь свое превосходство перед эросом... однако неутомимый эрос недолго оставляет превосходство за сомой. Шаг за шагом он завоевывает ее и ставит себе на службу" (там же). Основные линии этого изменчивого развития, в ходе которого эрос ставил "различные эксперименты", "стекаются в генитальность взрослого человека" (там же, 24). Пиком этой "карьеры эроса", "сексуализации сомы", является генитальное объединение, которое, если его рассматривать с позиции биологии, по сути "уже существовало".

"Следовательно, генитальное объединение в принципе является регрессией" (там же, 25). Регрессия означает возврат к ранней ступени, упрощение. Однако Балинт показывает, что регрессия является необходимой предпосылкой оплодотворения, то есть "нового начала" (там же, 36). И, перебрасывая мост от биогенеза к психогенезу, он утверждает: "Ядерная редукция и упрощение клеточной организации, которые тесно связаны с оплодотворением, кажутся нам также освобождением от застывших форм реагирования. В этом смысле новое начало в результате редукции и новое начало в результате психоаналитического лечения являются, следовательно, аналогичными процессами. Однако существует принципиальное отличие между ними, этим отличием является сознательность, можно сказать, намеренность психоаналитического лечения" (там же, 38).

В этой работе Балинт развивает некоторые идеи, имеющие фундаментальное значение для его последующих исследований. Шаг за шагом можно проследить то, как развиваются эти теоретические концепции и как они трансформируются под влиянием наблюдений Балинта и материала, получаемого в аналитической ситуации.

Балинт постулирует:

Сома вначале была независимой от сексуальности.

Сексуализация сомы на отдельных этапах развития, произошедшая в процессе филогенеза, повторяется в онтогенезе.

Эта задача решается благодаря власти, которую захватывает эрос.

Наградой эроса, формой удовлетворения генитальной сексуальности, является оргазм.

Регрессия к ранней стадии развития является необходимым условием для того, чтобы начать жизнь заново.

Новое начало в психоаналитическом лечении является более осознанным, намеренным процессом.

Представления Балинта о том, что терапевтическая регрессия является необходимой предпосылкой для "освобождения от застывших форм реагирования" и для нового начала, в значительной мере определяют его интерес к регрессии в аналитической ситуации.

Несмотря на предостережения Фрейда, который описывал регрессию, выражаясь клинически, в первую очередь как защитный механизм, как патогенный фактор и как весьма эффективную форму сопротивления (Balint 1968, 155), и несмотря на ошибки Ференци, разработавшего "активные техники" и "принцип релаксации" (там же, 184) - эти методы привели к печальному конфликту между Фрейдом и Ференци, - Балинт не отказался от исследования отношений между врачом и пациентом в области базисного нарушения.

Тридцать восемь лет спустя в работе "Терапевтические аспекты регрессии. Теория базисного нарушения" Балинт пишет: "Я признаю, что эти неэдиповы отношения сопряжены для пациента, как и для аналитика, с определенным риском... Но вправе ли мы отдавать это дело, каким бы рискованным оно ни было, в другие руки, неаналитикам? Несмотря на многие, хорошо обоснованные предостережения, я считаю, что делать этого мы не должны. Ибо в чем состоит эта задача? Мы должны по возможности изучать все примитивные, неэдиповы отношения, чтобы выделить факторы, которые ведут к их развитию или его стимулируют; мы должны определить условия, которые должен соблюдать аналитик, если он хочет их контролировать и не допустить их превращения в факторы риска; и, наконец, мы должны использовать их в качестве средства для терапевтических интервенций.

Я полагаю, что мы, аналитики, в силу своей подготовки, являемся единственной группой исследователей, которые могут справиться с этой задачей, и, безусловно, мы бы многое потеряли, если бы решили от нее отказаться" (там же, 125).

В своей написанной в 1933 году работе "Две заметки об эротических компонентах влечений Я" Балинт развивает свои представления об усиливающейся власти эроса.

Балинт проводит различие между функциями Я, "которые осуществляются в основном автоматически, которые, следовательно, наиболее приспособлены", и теми, "которые должны быть еще адаптированы, которые, следовательно, первое время не являются адаптированными" (Balint 1965, 42). По его мнению, существуют эротические компоненты, которые "делают влечения Я способными к воспитанию... которые обеспечивают привязанность к воспитателю" (там же, 41). Он поясняет, что "эта эротизация сохраняется до тех пор, пока необходима адаптационная работа. Затем эротические компоненты постепенно исчезают... и в результате данная функция влечения Я теряет свою способность к воспитанию; она становится жесткой, автоматической, похожей на рефлекс" (там же, 42).

В дальнейшем Хайнц Гартманн опишет этот феномен с помощью понятий "первичной автономии" (Hartmann 1939) и "вторичной автономии" (Hartmann 1950, 1952; см. Loch 1966, 884).

Балинт, однако, видит также возможность того, "что уже не сексуализированные (или менее сексуализированные) функции влечения Я вновь могут быть эротически катектированы регрессивным образом". По его мнению, это является "механизмом возникновения психогенных органических болезней" (Balint 1965, 43). В заключение, останавливаясь на отношениях между болезнью и характером, Балинт пишет, что, по его опыту, "болезнь и соответствующая констелляция черт характера устраняются примерно в одно время благодаря аналитической работе" (там же, 46).

В 1935 году в своей работе "Критика теории догенитальной организации либидо", эпиграфом к которой, по его словам, могло служить изречение Фрейда "Нахождение объекта - это, по существу, нахождение заново" (Freud V, 123), Балинт пытается доказать, что "развитие объектных отношений, то есть развитие любви" и "развитие сексуальных целей или, что означает то же самое, развитие обретения удовольствия, эротики" являются двумя отдельными процессами, хотя они и друг на друга влияют (там же, 49; см. также: Balint 1959, 111). Балинт не пытается поставить под сомнение основу "теории догенитальной организации либидо, которая была выведена из многочисленных безупречных клинических наблюдений" (там же, 49); его цель заключалась в том, чтобы показать, что развитие любви нельзя отождествлять с развитием сексуальных целей, что, например, "генитальная любовь" отнюдь не идентична генитальному удовлетворению. В качестве клинического примера Балинт указывает, что "люди, которые не способны любить, хотя они обладают генитальной потенцией... могут приобрести эту способность в процессе аналитического лечения". Еще одним ярким примером является "любовь пожилых людей, даже стариков... Нередко бывает так, что после полного исчезновения генитальной функции способность любить остается совершенно сохранной" (там же, 63).

Если пациенты могут приобрести способность любить в ходе аналитического лечения, то это свидетельствует о "воспитуемости" любви; она, по мнению Балинта, является "продуктом искусства или культуры" (там же). Таким образом, следствием патогенных объектных отношений являются болезненные стадии психосексуального развития; это означает, что все феномены этой болезненной любви должны быть устранены с помощью анализа переноса, прежде чем станет возможным новое начало, то есть прежде чем смогут развиться "нормальные" объектные отношения.

Балинт приводит три примера, подтверждающие его точку зрения: при анализе взрослых всегда обнаруживается - Балинт демонстрирует это на примере случая Вольфсманна у Фрейда (там же, 52), - что уже в детской ситуации, в которой ребенок жил до травмы или в которой он оказался затронутым травмой, преобладали нарушенные объектные отношения.

В детском анализе "все явления, которые в нашей теории описываются как 'анально-садистские' или 'фаллические объектные отношения', или как 'негативный эдипов комплекс', словно они обусловлены природой... анализируются, понимаются, интерпретируются и устраняется в нашей практике". Также и "аутоэротические действия... подвергаются анализу, и при этом, как правило, оказывается, что этот аутоэротизм отнюдь не является полностью безобъектным, он должен пониматься как уродливый пережиток неудачной объектной любви". "Все описания детского анализа также оканчиваются почти одними и теми же выводами: импульсы ненависти, агрессии полностью или почти полностью исчезли, амбивалентность чувств в значительной мере уменьшилась, ребенок снова или впервые в своей жизни достиг способности к обучению, к адаптации. Об этом, как правило, открыто не говорится, но всегда чувствуется, что в конце аналитического лечения отношение ребенка к окружающим его людям становится в основном нежным" (там же, 53-54). Наблюдения за поведением здоровых детей никоим образом не противоречат этим выводам. Прежде всего приходится наблюдать "желания нежности", которые "всегда направлены на объект", затем "проявления ненависти, агрессивности", которые, "однако, всегда обоснованны". И, наконец, "аутоэротика, если ребенок относится к ней всерьез, а не как к игре, всегда проявляется как выражение упрямства, приобретенной независимости, но при ближайшем рассмотрении она также предстает в качестве утешения. Но самым важным является хорошее взаимопонимание между ребенком и окружающими его взрослыми... по которому, пожалуй, можно судить об успехе или неудаче воспитания" (там же, 55).

Этими тремя примерами Балинт убедительно доказывает, что поведение взрослых, равно как и детей, формируется на основе их объектных отношений, и, останавливаясь на самом раннем детстве, он утверждает, "что маленькие дети, даже младенцы, становятся раздражительными, назойливыми, плаксивыми потому, что между ними и их окружением был нарушен хороший контакт", и делает вывод: "Без сомнения, речь здесь идет об объектных отношениях" (там же, 55; курсив мой. - М. Х.).

В подтверждение своего вывода Балинт приводит собственные данные, относящиеся к психоаналитической ситуации: "Как бы глубоко мы ни проникали в историю человеческой жизни с помощью нашей аналитической техники или наших наблюдений, мы всегда без исключения обнаруживали объектные отношения" (там же, 56).

Как уже отмечалось, своим тезисом о том, что объектные отношения существуют с самого начала человеческой жизни, Балинт вступает в противоречие с господствующим классическим представлением, согласно которому безобъектная, нарциссическая стадия является первой ступенью психического развития.

"Фрейд, - пишет Балинт, - назвал этот первый период ребенка, с одной стороны, полиморфно перверсным, с другой стороны - аутоэротическим или нарциссическим. Оба названия являются верными, описывают истинное положение вещей - но если только рассматривать с определенной позиции. Маленький ребенок, несомненно, является полиморфно перверсным; все его тело, все его функции пронизаны удовольствием. Следовательно, этот термин является чисто описательным, но он учитывает исключительно сферу влечений, биологию. Столь же верно, что мир ребенка пока еще не разделен на Я и внешний мир; то есть он является нарциссическим, если рассматривать с точки зрения чувства реальности, проверки реальности [ср. A. Balint 1933]. Даже жизненно необходимые для него внешние объекты, например материнская грудь, пока еще не отделены от Я. Но либидинозно он полностью зависит от внешней заботы, без нее от просто погибнет" (там же, 59). Таким образом, по мнению Балинта, либидо с самого начала направлено на объект; это последовательно ведет к гипотезе, что парциальная любовь, будь то либидинозного или агрессивного характера, дифференцируется у младенца и маленького ребенка в зависимости от его объектных отношений - здесь имеются в виду в первую очередь отношения между матерью и ребенком, а в дальнейшем отношения с его психосоциальным окружением.

Правда, Балинт в своих работах не уделял особого внимания природе парциальной любви. Исключением является потребность в цеплянии, которая, по мнению Балинта, определяется первичной любовью и является важной составной частью "окнофилии".

Следуя Ференци, Микаэл и Алиса Балинт используют вначале понятие "пассивной объектной любви" (там же, 63) для обозначения самых ранних объектных отношений. В 1937 году Микаэл Балинт вводит понятие "первичной, или примитивной, объектной любви" (там же, 94), а в 1939 году Алиса Балинт пишет: "Позднее я думала - частично под влиянием мыслей М. Балинта о 'новом начале', в которых он делает акцент на активности детского поведения, частично под влиянием данных Германна о потребности в цеплянии, - что выражение 'пассивный' не совсем годится для обозначения отношений, в которых столь явно главную роль играют активные тенденции, например потребность цепляться. С тех пор вместо понятия пассивной объектной любви я употребляю... в основном термины 'архаичные, или первичные, объектные отношения' ('объектная любовь')" (там же, 119).

В 1935 году Балинт характеризует первичную объектную любовь следующим образом: "Она почти целиком имеет пассивный характер. Данный человек не любит, а желает быть любимым. Это пассивное желание, без сомнения, является сексуальным, либидинозным" (там же, 58). Однако "пассивный" означает здесь лишь одностороннюю любовь ребенка, а не поведение, когда его желания остаются неудовлетворенными. "Требование, чтобы эти желания были удовлетворены окружением, - утверждает Балинт, - очень часто выражается крайне резко, с огромными затратами энергии, чуть ли не как в случае влечения к самосохранению... Неудовлетворенность вызывает бурные реакции, а удовлетворение, наоборот, лишь спокойное ощущение благополучия" (там же, 58).

Это бурное требование ребенка неправильно понималось как воспитателями, так и психоаналитиками, причем двояким образом. Вместо того, чтобы понимать его как реакция на фрустрацию, оно "истолковывалось как признак агрессии, даже врожденного садизма" (там же, 58), и, кроме того, "смешивались форма проявления и цель влечения... и я сам был жертвой этого заблуждения, - пишет Балинт, - пока не понял, что бурно выражаемые желания в период нового начала следует понимать как нормальные, а страстно желанные цели - наоборот, как знаки предостережения" (там же, 59).

Балинт проводит различие между пассивной объектной любовью с ее "нежной сексуальной целью" и активной объектной любовью с ее "генитально-чувственной сексуальной целью", и связывает эти две формы объектной любви с соответствующими формами нежности. По его мнению, в психоаналитических исследованиях, следуя Фрейду, "нежность понималась как сдержанная в отношении цели эротика. То есть взрослый человек, по существу, хочет чувственно любить, но не может себе позволить полного достижения этой цели влечения... Это описание является правомерным лишь по отношению к фактам активной нежности (курсив мой. - М. Х.), но оно совершенно не поднимает вопрос, почему эти сдержанные в отношении цели формы любви нужны реципиенту, партнеру, и почему он даже получает от них удовольствие". Ответ заключается в том, "что такие требования, такие способы удовлетворения существовали всю жизнь и что с самого детства их целью всегда были любовные отношения" (там же, 65). Первичное желание любви существует всю жизнь; развитие пассивной объектной любви в активную не означает, что одна форма любви просто сменяется другой формой. Здесь важно не упустить из виду разделение Балинтом объектной любви и сексуальной цели, или формы сексуального удовлетворения. Нежность в отношениях между взрослыми людьми не всегда следует понимать как сдержанную в отношении цели эротику. Она может пониматься просто как желание ласки или как привязанность к человеку, который способен помочь. Эта форма нежности, которая всегда содержит в себе нечто детское, никогда не выходит за уровень предудовольствия - это относится также ко всем другим переживаниям удовлетворения при первичной объектной любви (там же, 90), - и я бы назвала ее в духе Балинта, который не дал ей собственного названия, "первичной нежностью", противопоставляя ее "активной нежности".

Насколько бурно выражаются требования первичной любви у ребенка и у ребенка в пациенте в аналитической ситуации, проистекающие из либидинозной зависимости ребенка, а также зависимости пациента от объекта, из невозможности удовлетворить эту потребность собственными силами ("аутоэротическое, нарциссическое удовлетворение здесь невозможно"), настолько же спокойным является переживание удовлетворения, "если удовлетворение достигается в надлежащий момент и в надлежащей степени... Это чувство удовольствия можно было бы описать как спокойное, тихое благополучие" (там же). Исполнение первичных желаний любви, это требование "Меня должны любить, удовлетворять, причем без каких-либо малейших встречных действий с моей стороны… было и остается", по мнению Балинта, "конечной целью любого эротического стремления. Затем реальность заставляет нас идти окольными путями. Одним из таких окольных путей является нарциссизм: если мир недостаточно меня любит, не дает мне достаточного удовлетворения, то я должен любить сам себя, сам себя удовлетворять. Поэтому наблюдаемый в клинической ситуации нарциссизм всегда является защитой от злого или просто строптивого объекта. Другим окольным путем является активная объектная любовь. Мы любим, удовлетворяем своего партнера, то есть руководствуемся своими желаниями, чтобы он нас тоже любил, удовлетворял" (там же, 91).

Из понимания Балинтом любви становится ясным, почему он считает слова Фрейда: "Нахождение объекта - это, по существу, нахождение заново" лейтмотивом своих рассуждений. Внутреннее единение двух любящих людей в моменты "наивысшего удовольствия", в которых чувство реальности почти полностью исчезает, а желания и удовлетворение партнера выглядят идентичными с его желаниями, это "гармоничное скрещение", "конечная цель всего эротического стремления" является, по сути, возвращением в самые ранние дни жизни, чтобы заново обрести "утраченное счастье" (Freud V, 124) единства между матерью и ребенком.

Заново можно пережить только то, что когда-то уже было пережито в реальности. Дети, которые не имели возможности развиваться в условиях этого нежного отношения к себе, то есть стать способными к любви людьми, обладающими доверием и сильным Я, должны наверстать самые ранние объектные отношения, первичную объектную любовь в психоаналитической ситуации, в рамках отношений между аналитиком и пациентом, чтобы пережить чувство единства между матерью и ребенком и научиться любить.

"Разные авторы пытались описать эти объектные отношения или, точнее, отношения между пациентом и внешним миром. Анна Фрейд (в годы войны) говорила об 'удовлетворяющем потребности объекте'; Гартманн (1939) - о 'среднеожидаемой среде'; Бион (1966)… противопоставлял 'хранилище' ('container') и 'содержимое' ('contained'). Пожалуй, самым изобретательным создателем подобных терминов является Винникотт, который в 1941 году говорил о 'достаточно хорошем окружении' ('good enough environment'), а затем о среде (medium), в которой пациент может вращаться подобно ротору в машинном масле, в 1949 году он описал 'нормально любящую мать' ('ordinary devoted mother'), в 1956 году - 'первичную материнскую озабоченность' ('primary maternal preoccupation'), а в 1960 году - 'поддерживающую функцию' ('holding function') матери. В 1963 году он заимствовал из американской литературы понятие 'облегчающая среда' ('facilitating environment') и использовал его также в заглавии своей последней книги (1967). Маргарет Литтл (1961) использовала выражение 'базисное единство' ('basic unit'), Хан (1963) предложил образ 'оградительного щита' ('protective shield'). Р. Шпиц (1965) говорит о 'посреднике внешнего мира' ('mediator of the environment'), а Малер (1952) в свою очередь предпочитает термин 'внеутробная матрица' ('extrauterine matrix')" (Balint 1968, 204). Каждый из этих терминов описывает тот или иной аспект отношений, который Балинт обозначает понятием первичной объектной любви, при этом особенно подчеркивается функция аналитика как объекта, удовлетворяющего потребность, однако, по моему мнению, в описании Балинтом отношений между матерью и ребенком особенно четко выражается то, что речь здесь идет об отношениях любви, основанных на взаимности.

Как бы первичная объектная любовь между аналитиком и пациентом в психоаналитической ситуации ни напоминала реальные счастливые отношения между матерью и ребенком, по крайней мере по двум важным пунктам эти самые ранние объектные отношения друг от друга отличаются.

В реальной ситуации мать-ребенок первичные объектные отношения развиваются с самого начала жизни младенца, в психоаналитической же ситуации Балинт, о чем он писал в 1935 году, наблюдал "природу этих первых объектных отношений... в конечной фазе такого лечения, которую (он) назвал 'новым началом'" (Balint 1965, 58). Следовательно, пациент должен буквально пережить своего рода возрождение, прежде чем он станет способным к первичной объектной любви.

Младенец начинает свою жизнь наивным и не обремененным проблемами, ничего не стоит на пути его полного доверия и любви обращения к своей матери, к своему окружению.

Ребенок в пациенте должен сначала получить возможность для регрессии на уровень базисного нарушения и оказаться в среде, в которой можно излечить его базисное нарушение, чтобы, наконец, методом проб и ошибок начать сначала и, возможно, впервые в своей жизни относиться к другим людям без страха и с доверием. Другими словами, пациент должен научиться "любить простодушно, безусловно, как могут любить только дети" (там же, 170), после того как он заживил свои душевные раны.

С этих позиций форма проявления требований удовлетворения желания первичной любви у младенца и у ребенка в пациенте является одинаковой, но не их содержание; то же самое относится к окрашенной чувствами ненависти агрессии в ответ на фрустрацию.

У младенца это умение выражать свои требования в бурной форме является признаком его душевного здоровья, у ребенка в пациенте - признаком начинающегося душевного выздоровления. Когда пациент в этой детской форме отваживается требовать от своего аналитика удовлетворения желаний первичной любви, это означает, что он отваживается доверять и принимать любовь. Аналитик уже не воспринимается амбивалентно, как объект, оказывающий помощь, за которого в поисках помощи можно зацепиться, с одной стороны, и как объект, вызывающий тревогу, от которого нужно защищаться, - с другой; он воспринимается как первичный объект, который можно катектировать первичной любовью.

Как же выглядят эти бурно выражаемые желания первичной любви? "Следует сказать, совершенно безобидно, наивно. Доброе слово аналитика, разрешение... видеть его не только во время сеансов, взять у него что-нибудь взаймы, получить от него - даже какую-то мелочь - в подарок и т.д. Очень часто эти желания выражаются в том, чтобы дотронуться до аналитика, к нему прикоснуться или чтобы он дотронулся, погладил" (там же, 90). "Чаще всего это желание проявляется в том, чтобы взять его за руку или подержать за палец, или дотронуться до его стула и т.д. Этот контакт, разумеется, является либидинозным, иногда даже очень сильно катектированным, и он всегда оказывается жизненно важным фактором для прогресса в лечении" (Balint 1968, 178).

Удовлетворение этих желаний, как уже отмечалось, вызывает "лишь едва заметные реакции... а любой отказ, напротив, - самые бурные" (Balint 1965, 90). "Потеря душевного равновесия, чувство собственной никчемности, отчаяние, глубокое горькое разочарование, ощущение неспособности вновь какому-либо доверять и т.д. Все это смешивается с самой ярой агрессией, с самыми дикими садистскими фантазиями, с оргиями самых утонченных мучений и унижений аналитика. Затем снова страх возмездия, совершеннейшее самоуничижение, ибо по своей вине он навсегда потерял шанс, что аналитик будет его любить или даже просто относиться к нему с интересом и благожелательно, он никогда больше не услышит от него даже доброго слова и т.д." (там же, 89).

И здесь тоже реакции у маленького ребенка и у ребенка в пациенте по своей форме проявления во многом совпадают, но их значение следует расценивать по-разному.

У маленького ребенка эти реакции во многом являются признаком бессильной ярости, которая объясняется полной зависимостью от матери, неравным соотношением сил между Я, находящимся на первых стадиях развития, и его могущественным окружением.

У ребенка в пациенте это "не наивные, первичные реакции; они уже имеют свою предысторию, они являются реакциями на перенесенную фрустрацию" (там же, 90). Любая фрустрация означает прикосновение к едва зажившей ране, и она неправильно истолковывается в соответствии с прежним опытом; выражаясь иначе, любое поведение аналитика, которое воспринимается пациентом как отказ, вызывает в первой фазе нового начала кризис доверия.

Должно пройти какое-то время, прежде чем пациент научится принимать фрустрации как нечто естественное, относящееся к реальности и развивать "взаимные доверительные, простодушные отношения" (Balint 1968, 178), которые являются одной из важных характеристик благополучных отношений между матерью и ребенком.

Эриксон пишет, что "первым социальным достижением ребенка можно считать момент, когда он оказывается вне поля зрения матери, не проявляя при этом чрезмерной ярости или страха, поскольку мать, помимо того, что она является внешним событием, наступление которого можно ожидать с полной уверенностью, стала также внутренней определенной величиной. Переживание константности, непрерывности и подобия явлений дает ребенку рудиментарное чувство идентичности Я; это, по-видимому, связано с тем, что ребенок 'знает' внутренний мир возникающих в памяти и предсказуемых ощущений и образов в прочной взаимосвязи с внешним миром знакомых, надежных вещей и людей" (Erikson 1950, нем изд., 241).

Эриксон считает, "что прочная идентичность Я не может развиться без доверия в первой оральной фазе" (там же, 240). Это "общее состояние доверия означает... не только то, что ребенок научился полагаться на постоянство и надежность внешнего заботящегося объекта, но и то, что он может доверить самому себе и способности собственных органов справляться с настойчивыми потребностями и что он способен воспринимать себя самого как достойного доверия, а потому заботящимся объектам не нужно остерегаться, что их будут насильственно удерживать при себе" (там же, 241-242). Эриксон подчеркивает, что "сумма доверия, которую ребенок получает из своих самых ранних переживаний, зависит скорее не от количества пищи и заверений в любви, а от качества отношений между матерью и ребенком" (там же, 243).

Касаясь психопатологии, Эриксон утверждает, что "основным требованием терапии также является восстановление доверия" (там же, 242).

Таким образом, благополучные отношения между матерью и ребенком, по мнению Эриксона, являются предпосылкой развития "первичного доверия", которое со своей стороны является непременным условием формирования "идентичности Я", чувства того, что человек "в порядке" и что он обладает "Самостью" (там же, 243).

Но приобретенное даже в самых благоприятных условиях "первичное доверие" подвержено кризисам. В детстве, как и во взрослой жизни, постоянно возникают острые кризисы любви и доверия, которые необходимо преодолевать. И уж тем более в таком случае становятся понятными кризисы доверия пациента в первой фазе нового начала.

В своем описании первичной объектной любви Балинт ссылается на выявленную Имре Германном "тенденцию к цеплянию", которая лежит в основе "страха быть оставленным", которому посвящено исследование Алисы Балинт (Balint 1965, 58). Для не умеющего пока еще передвигаться младенца быть оставленным означает - подвергнуться уничтожению как в физическом, так и в психическом смысле. Для ребенка в пациенте, который пока еще не научился доверять себе, страх оказаться оставленным своим первичным объектом точно так же угрожает существованию. И только с возрастающей уверенностью в том, что его не оставят и поддержат, младенец, как и ребенок в пациенте, приобретает способность оставаться наедине с собой, не испытывая чрезмерного страха и напряжения.

Эта "поддержка" является, по Винникотту, "естественной для матери в силу ее первичной материнской настроенности и основывается на материнской эмпатии, а не на понимании" (Winnicott 1973, XXXVI), то есть, очевидно, она является для нее в такой же степени естественной потребностью, как для младенца является естественной потребностью цепляться, держаться.

В 1937 году в своей работе "Ранние стадии развития Я. Первичная объектная любовь" Балинт пишет об отношениях между матерью и ребенком, "что обе стороны этих отношений в либидинозном смысле равноценны. Мать в либидинозном смысле является таким же человеком, который дает и берет, как и ее ребенок; она воспринимает ребенка как часть собственного тела и вместе с тем как нечто чужое и враждебное, точно так же, как ребенок воспринимает тело матери; она распоряжается ребенком по своему усмотрению, чаще всего в фантазии, но нередко и в реальности, словно у него нет собственной жизни, собственных интересов... Эта примитивно-эгоистическая форма любви руководствуется принципом: что хорошо для меня, то годится и для тебя, то есть в ней не делается никакого различия между собственными интересами и интересами объекта, она принимает как нечто само собой разумеющееся, что желания партнера идентичны собственным. Притязания объекта, выходящие за рамки такого единогласия, невыносимы, они вызывают страх или агрессию" (Balint 1965, 93). "Биологической основой этих первичных объектных отношений является инстинктивная сосредоточенность матери и ребенка друг на друге; они предоставлены друг другу, но вместе с тем согласованы в своих действиях, они удовлетворяют сами себя с помощью другого, и им не нужно считаться с интересами друг друга. И в самом деле: что хорошо одному, то годится и для другого" (там же, 94).

Вольфганг Лох говорит по этому поводу: "Столь хорошо известная взаимная зависимость пары матери и ребенка является, кроме того, опять-таки убедительным доказательством неверности тезиса о первичном, безобъектном нарциссизме, поскольку она делает очевидной неоспоримую зависимость младенца от объекта. В крайнем случае дуальный союз матери и ребенка можно было бы назвать первично нарциссическим" (Loch 1966, 888).

Поскольку "мать воспринимает ребенка как часть самой себя" (A. Balint, 1965, 113), необычайно важно, воспринимает ли она младенца как хорошую часть своего тела, которую она может с любовью принимать и поддерживать. Младенец же может воспринимать себя только через мать, и значение, которое она ему придает, определяет его развивающееся чувство собственной ценности.

Винникотт утверждает: "Самость, разумеется, находится в теле, но при определенных условиях она может диссоциироваться от тела в глазах и в выражении лица матери или в зеркале, которое может замещать лицо матери" (Winnicott 1973, XXXVII).

Представление Балинта о том, что мать ведет себя с ребенком так, словно у него нет собственных интересов, находит свое выражение также у Маргарет Малер, которая говорит: "Специфическая бессознательная потребность матери заключается в том, чтобы из бесчисленных возможностей ребенка активировать именно те, которые для каждой матери создают 'ребенка', которые отражают ее собственные уникальные и индивидуальные потребности. Этот процесс осуществляется в том объеме, который соответствует врожденным дарованиям ребенка. Взаимный обмен 'сигналами' в симбиотической фазе создает тот четкий нестираемый образ, тот комплексный паттерн, который становится лейтмотивом того, что 'ребенок развивается в ребенка своей совершенно определенной матери' (Lichtenstein 1961). Другими словами, мать совершенно разными способами задает своего рода 'зеркально отражающие рамки', к которым автоматически приспосабливается примитивная Самость маленького ребенка. Если 'первичная забота' матери о своем ребенке, то есть ее функция отражения в период раннего развития является непредсказуемой, ненадежной, наполненной страхом или враждебной, если ее доверие к себе самой как матери колеблется, то тогда в фазе индивидуации ребенок вынужден обходиться без надежных рамок для эмоциональной подстраховки со стороны своего симбиотического партнера (Spiegel 1959). Следствием этого является нарушение примитивного 'чувства собственной ценности', которое возникает в доставляющем радость и уверенность симбиотическом состоянии... Первичный метод формирования идентичности заключается во взаимном [курсив мой. - М. Х.] отражении в симбиотической фазе. Это нарциссическое взаимное либидинозное отражение способствует формированию идентичности..." (Mahler 1968, 24-25). Однако то, что Маргарет Малер понимает под "взаимным", не совсем соответствует представлению Балинта о взаимности, которая вытекает из первичной объектной любви. Для Балинта "самой важной функцией, главным условием отношений между матерью и ребенком является как раз то... что либидинозное удовлетворение одного партнера должно быть также и удовлетворением другого. Мать и ребенок удовлетворены в равной мере; если же один из них не удовлетворен, то отношения становятся напряженными, и это может привести у ребенка к тем или иным трансформациям Я или у матери к невротическим проявлениям" (Balint 1965, 161). Первичную объектную любовь можно понять только из единства матери и ребенка, в котором пока еще нет разделения на объект и субъект; ее нельзя объяснить с индивидуально-психологических позиций.

Первичная объектная любовь, это самое раннее отношение к объекту, на мой взгляд, в конечном счете является предпосылкой слов Фрейда: "Нахождение объекта - это, по существу, нахождение заново", которое "помогает воссоздать утраченное счастье" (V, 123-124).

Только при условии отношений любви матери и ребенка устранение границ между Я и Ты, внутреннее единение двух любящих людей, можно назвать нахождением заново. Фрейд говорит также, что "ребенок учится любить других людей, которые помогают в его беспомощности и удовлетворяют его потребности, по образцу и в продолжение своего младенческого отношения к кормилице" и что именно мать "учит ребенка любить" (V, 124-125).

Балинт считает, что "тесная связь" между матерью и ребенком "слишком рано разрывается нашей культурой" и что вследствие этого, "помимо прочего, возникают столь важные тенденции цепляния, но также и общая неудовлетворенность, ненасытная жадность наших детей" (Balint 1965, 94). В продолжение этой мысли он вводит понятие "окнофилии" - состояние, которое развивается из архаической фазы первичной любви как реакция "на травматическое открытие существования обособленных отдельных объектов" (Balint 1959, 73). То есть потребность в цеплянии окнофила является реактивным образованием на страх оказаться оставленным любимым объектом, к которому нет доверия. Настоящая цель окнофила - "ощущать поддержку со стороны объекта... никогда не может быть достигнута с помощью цепляния" (там же, 29). Окнофилия соответствует "в той или иной степени... описанию Боулби 'цепляния' и 'следования' или того, что в общей аналитической теории описывается как зависимость от объекта" (Balint 1965, 160). "В той или иной степени" потому, что "цепляние" и "следование" в мире животных в первые фазы развития представляют собой вполне нормальные явления, точно так же, как и инстинктивное цепляние младенца в первой фазе его внеутробного существования, тогда как окнофилию уже можно охарактеризовать как патологическую форму реакции.

Таким образом, развитие "первичного доверия" у младенца, то есть доверительных отношений между матерью и ребенком, а также "взаимные доверительные, простодушные отношения" между ребенком в пациенте и его первичным объектом в рамках аналитической ситуации может основываться на следующих предпосылках: младенец, как и ребенок в пациенте, в начале или в "новом начале" своего существования находится в "том гармоничном мире", который Балинт называет первичной любовью. В этом мире "не может и не должно быть никаких столкновений интересов между субъектом и внешним миром". Инстинктивные потребности субъекта и его первичного объекта удовлетворяются в результате одних и тех же действий... таких, как кормить и питаться, обнимать и быть обнятым… В определенной степени это относится также к отношениям между пациентом и аналитиком" (Balint 1968, 135). Следовательно, мать, как и аналитик, является "окружением", которое принимает младенца, а также ребенка в пациенте "и готова его поддерживать и носить, как носит человека земля, которой он доверяется всем своим весом" (там же, 177).

Непрерывность этих первичных объектных отношений, в которых в удовлетворительной форме переживается "спокойное, тихое благополучие", а в более или менее терпимой форме - фрустрация, создает у младенца, как и у ребенка в пациенте, все большую уверенность в том, что ему окажут поддержку. Благодаря такому доверию к внешнему миру и к самому себе приобретается способность оставлять первичный объект, не испытывая при этом сильного страха или напряжения. Эти зачаточные формы автономии (Erikson 1950, нем. изд., 245) в конечном счете приводят к тому, что маленький ребенок, равно как и ребенок в пациенте, начинает испытывать полное доверие к себе, "стоять на собственных ногах" как в физическом, так и в психическом смысле.

В своей работе "О сущности связи между матерью и ребенком" Джон Боулби пишет, что "психическая связь и разобщение должны рассматриваться как самостоятельные функции, которые совершенно не зависят от того, в какой мере ребенок в тот или иной момент времени как раз и зависит от объекта, удовлетворяющего его физиологические потребности". В соответствии с этим воззрением "мы не должны больше довольствоваться отождествлением груди и матери, уподоблением хорошего питания хорошей материнской заботе и обозначением самой первой фазы развития ребенка как оральной" (Bowlby 1958, нем. изд., 455). Останавливаясь на описании Фрейдом отношений между матерью и ребенком, Боулби указывает на то, что Фрейд "довольно поздно признал тесную связь между матерью и ребенком и только в последние десять лет своей жизни оценил то значение, которое все мы должны придавать ей сегодня" (там же, 418). В "Очерке психоанализа" (1938) Фрейд описывает мать как человека, который не только кормит, но также ухаживает и вызывает у ребенка разнообразные "приятные и неприятные, телесные ощущения. Ухаживая за телом ребенка, она становится первой его совратительницей. В этих двух отношениях коренится уникальное, ни с чем не сравнимое, сохраняющееся всю жизнь значение матери как первого и самого сильного объекта любви, как прообраза всех будущих любовных отношений - у обоих полов" (XVII, 115).

Боулби считает, что Фрейд в конце жизни, проникшись своим открытием фундаментального значения отношений между матерью и ребенком, не только отошел от теории вторичных влечений, но и пришел к пониманию того, что в основе этих первых уникальных отношений любви лежат особые приобретенные ребенком в процессе эволюции врожденные влечения. "Я полагаю, - пишет Боулби, - что отстаиваю последнюю точку зрения. Мои идеи были стимулированы фрагментом из 'Трех очерков', содержание которых, как мне кажется, никогда Фрейдом в дальнейшем не развивалось. При обсуждении сосания пальца и независимости этой деятельности от приема пищи Фрейд утверждает: "Проявляющийся при этом хватательный импульс выражается, например, посредством одновременного ритмического подергивания за мочку уха и может воспользоваться для той же цели и частью тела другого человека (чаще всего его ухом)" (V, 80). Здесь мы имеем четкое указания на наличие парциального влечения, которое является еще более независимым от приема пищи, чем сосание. Этой проблемой особенно тщательно занималась венгерская школа" (Bowlby 1958, нем. изд., 421). "Германн (Hermann 1933, 1936) сделал наблюдение, что детеныши обезьян в первые недели жизни цепляются за тело своей матери, а также что и у человеческих младенцев можно выявить многочисленные хватательные и захватывающие движения, особенно когда их кормят или когда они испуганы... (Он называет) импульс цепляться у человека первичным парциальным влечением... Микаэл и Алиса Балинт... опираются на идею Германна, но идут дальше, чем он... и говорят о существующих с самого начала примитивных объектных отношениях... в которых младенец... принимает активное участие" (Bowlby 1958, нем изд., 425-426).

По мнению Боулби, существует пять врожденных реакций, которые "составляют поведение (младенца), направленное на установление связи, а именно сосание, цепляние, следование, плач и смех" (там же, 438), причем плач и смех "служат в первую очередь активации материнского поведения" (там же, 417), то есть "являются социальными триггерами материнских инстинктивных реакций" (там же, 446).

Боулби, "выдвигая гипотезу о парциальных инстинктивных реакциях, прежде всего опирался на работы этологической школы и ее исследования поведения животных" (там же, 437). "В соответствии с этим основная модель инстинктивного поведения… представляет собой единицу, специфический для видов способ поведения (или инстинктивные реакции), в котором преобладает два комплексных механизма: один из них контролирует активацию, другой - завершение" (там же, 441). Помимо прочего, Боулби приводит в качестве примера "реакцию плача у человеческого младенца", которая, по его мнению, "вероятно, может завершаться не только получением пищи, но и другими, связанными с присутствием матери раздражителями; они, пожалуй, изначально имеют тактильную и кинестетическую природу". Весь опыт показывает, "что младенцы часто плачут, и не испытывая голода, и что этот плач можно успокоить поглаживанием, покачиванием, а позднее также человеческим голосом. Таким способом мать создает завершающие (или консумматорные) раздражители для реакции плача. Эти стимулы можно также охарактеризовать метким выражением 'социальные подавители'" (там же, 448).

За двадцать один год до Боулби Балинт писал: "Является общеизвестным фактом, что новорожденный в первые недели плачет намного больше, чем в дальнейшем... Если такого плачущего ребенка взять на руки, то часто бывает так, что он прекращает плакать; но если его снова положить в кроватку, он опять начинает плакать. Для объяснения этого повседневного опыта привлекались самые фантастические гипотезы, например, что мать служит защитой от возможного усиления инстинктивных импульсов и т.д., но только не тот наивный факт, что речь здесь идет о желании телесного контакта. Признание такого желания означало бы признание существования объектных отношений, но тем самым была бы поставлена под сомнение гипотеза о первичном нарциссизме" (Balint 1965, 98). Весьма примечательно, что и Балинт, и Боулби на примере плачущего младенца и отвечающей телесным контактом матери демонстрируют взаимность первичной объектной любви, или связи между матерью и ребенком. Плач является единственным социальным триггером, или, другими словами, единственной способностью, которой располагает новорожденный, чтобы привлечь внимание матери к своим первичным желаниям любви и установить с нею "диалог".

Примечательно, что писк утенка, который зовет свою мать, называется "свистом одиночества" или "плачем". Мать-утка отвечает на зов о помощи и "хотя ведущий тон ее голоса полностью отличается от плача утенка, он, словно ключ к замку, подходит к аффекту детеныша, а аффект детеныша - к ее собственному. Оба аффекта входят в зацепление друг с другом во взаимной интеракции", - пишет Шпиц, который считает, что этот диалог "в ходе развития заменяет согревающую близость, первичную безопасность, которая исходит от птицы, высиживающей птенцов" (Spitz 1973, 702). Постоянно подчеркиваемую Балинтом взаимную отнесенность матери и ребенка можно со всей отчетливостью обнаружить уже в отношениях между утенком и уткой.

Недостаток взаимности в отношениях между матерью и ребенком, этот "недостаток 'соответствия' между ребенком и теми людьми... из которых состоит его окружение" (Balint 1968, 33), ведущий у человеческого ребенка к базисному нарушению, имеет аналогичные последствия и у детенышей животных, высокоразвитых в социальном отношении.

Наиболее убедительным примером этого является, пожалуй, многолетнее исследование Харлоу, "которому он дал название 'Природа любви' (Harlow 1958, 1959, 1962)... Харлоу заменил матерей макак-резусов суррогатами из проволоки и махровой ткани, то есть неживыми объектами", которые хотя и обеспечивали пищей, но с ними нельзя было установить никаких объектных отношений. Дефицитарные явления и неправильное развитие, которые можно было наблюдать у макак, "если суммировать, являются следующими: обезьяны, у которых была заменена мать, не могли ни играть, ни развивать социальные отношения. Они подвергались неконтролируемым приступам страха и вспышкам бурного возбуждения, враждебности и разрушительной ярости. Взрослые животные не вступали в сексуальные отношения, вообще не проявляли никакого сексуального интереса" (Spitz 1973, 700). Шпиц считает, что "недостаток взаимности между суррогатом матери и детенышем резуса" и оказал "столь деструктивное влияние на развитие" обезьян (там же).

Согласно Балинту, "фаза" первичных объектных отношений является "неизбежной и необходимой ступенью психического развития. Все последующие отношения можно вывести из нее..." (Balint 1965, 94).

В отношении большинства специфических для видов форм поведения этологи показали, что они "могут активироваться только при наличии определенных внешних условий" (Bowlby 1958, нем. изд., 439). Другими словами, "диалог" между матерью и ребенком, самые ранние объектные отношения, является у людей, как и у приматов, непременным условием для того, чтобы они смогли развиться в социальные существа, научились любить.

Джейн ван Лавик-Гуделл, которая на протяжении десяти лет наблюдала поведение диких шимпанзе в Западной Африке, подробно описывает отношения между матерью и детенышем шимпанзе и делает вывод, что "растущий детеныш шимпанзе... в удивительной степени... зависит от своей матери".

"Кто бы подумал, - пишет она, - что трехлетний шимпанзе может умереть, потеряв свою мать?.. что пятилетний детеныш шимпанзе по-прежнему сосет молоко из груди своей матери и может спать вместе с нею в гнезде?.. что зрелый самец в возрасте примерно восемнадцати лет большую часть своего времени по-прежнему проводит в сопровождении своей старой матери? Согласно всему, что мы теперь знаем, представляется, что большинство живущих на свободе матерей шимпанзе очень умелы в воспитании своих детенышей. Вместе с тем мы узнали, что недостаточность материнской заботы... может иметь серьезные последствия для детей шимпанзе".

Останавливаясь на отношении к своему собственному ребенку, она рассказывает: "...Когда он еще был крохотным младенцем, я провела несколько месяцев в Гомбе. Это обстоятельство заставило меня смотреть на то, как обращаются матери шимпанзе со своими детенышами, другими глазами. Многие их методы сразу произвели на меня и на Хуго большое впечатление, и мы решили применить некоторые из них при воспитании нашего собственного ребенка. Во-первых, мы стали обращать внимание на то, чтобы наш сын всегда ощущал телесный контакт и любовь, и мы часто играли с ним. В течение года он получал грудь - причем в основном тогда, когда требовал ее сам. Никогда не бывало так, чтобы мы оставляли его плачущим в колыбели. Кроме того, мы никогда не оставляли его одного - куда бы мы ни пошли, мы всегда брали его с собой, а потому его отношение к родителям оставалось практически неизменным, хотя окружение часто менялось. Если мы его и наказывали, то всегда вскоре успокаивали физическим прикосновением, и пока он был маленьким, пытались его отвлечь, а не просто запрещали ему делать что-либо неположенное. Когда он стал старше, разумеется, приходилось все чаще изменять методы, которым мы научились у шимпанзе... ведь все-таки мы имели дело не с детенышем шимпанзе. Тем не менее... мы продолжали постоянно брать его с собой, а также успокаивать и подбадривать его благодаря частому телесному и душевному контакту. Был ли наш метод воспитания эффективным?.. Мы можем лишь констатировать, что сегодня - в возрасте трех лет - он является послушным, очень смышленым и живым ребенком, что он одинаково хорошо ладит с другими детьми и взрослыми, что он достаточно смел и всегда учитывает интересы других. Кроме того, он... необычайно независим" (Lawick-Goodall 1971, 197-198; курсив мой. - М. Х.).

Начало и "новое начало" в человеческой жизни - условия, которые должны быть созданы, чтобы человек мог начать любить, - являются главной целью Балинта.

Чтобы подвести своих пациентов к новому началу, научить их любить и создать вместе с ними основанные на взаимности "отношения мать-дитя" в рамках психоаналитической ситуации, психоаналитику, кроме "материнской эмпатии", требуются основательные знания отношений между матерью и ребенком, и он должен уметь переносить эти знания на психоаналитическую ситуацию, в которой он имеет дело с "ребенком в пациенте".

"Психоаналитики едины во мнении, - пишет Боулби, - что первые объектные отношения ребенка закладывают основу его личности; но что касается природы и динамики этих отношений, то до сих пор согласия нет" (Bowlby 1958, нем. изд., 415). К сожалению, большинство матерей также не понимают природу этих отношений и поэтому не способны помочь восполнить этот пробел в знаниях.

"Первичное материнское согласие" (Винникотт), природная естественность материнской роли, необходимые условия удовлетворительных для обеих сторон отношений между матерью и ребенком в нашей культуре у многих женщин во многом неразвиты.

То, что Джейн ван Лавик-Гуделл была "поражена тем, как матери шимпанзе обращаются со своими детенышами", и "училась" их методам детского воспитания, показывает, что совершенно естественные формы поведения в отношениях между матерью и ребенком таковыми для нас не кажутся, причем эти формы отнюдь не специфичны для шимпанзе, а являются вполне человеческими.

Балинт пишет, что "объектные отношения... нередко создаются и поддерживаются также с помощью невербальных средств... После того как установлены соответствующие отношения, появляется 'чувство'... а 'чувство' связано с тактильным контактом, то есть либо с первичными отношениями, либо с окнофилией" (см. следующую главу) (Balint 1968, 195).

Джейн ван Лавик-Гуделл на примере шимпанзе убедилась, какое значение имеет невербальное понимание между матерью и ребенком, "язык тела" (Eicke 1973, 55), и подчеркивала, что ее сын "всегда ощущал телесный контакт и любовь" и что его "всегда... успокаивали и ободряли благодаря… телесному… контакту". Кроме того, его "никогда... не оставляли плачущим в колыбели".

Как уже отмечалось, Балинт и Боулби указывали на то, что в случае плача младенца "речь идет о желании телесного контакта", то есть об активности, которую можно объяснить, лишь исходя из основанных на взаимности объектных отношениях.

Согласно Балинту, эти первичные объектные отношения, "тесная связь" между матерью и ребенком, "слишком рано разрывается нашей культурой" и приводит к развитию у детей "тенденций цепляться" (Balint 1965, 94).

Джейн ван Лавик-Гуделл обнаружила, что детеныши шимпанзе, пережившие травматический опыт "одиночества" в возрасте, в котором "большинство детенышей обезьян уже спокойно удаляются от своих матерей", по-прежнему "сидели в непосредственной близости" от матери или "постоянно держали ее за руку" (van Lawick-Goodall 1971, 127). Поэтому она и ее муж "никогда не оставляли (своего сына) одного - куда бы (они) ни пошли, (они) всегда брали его с собой, а потому его отношение к родителям оставалось практически неизменным". Следствием этих продолжительных и интенсивных отношений между матерью или родителями и ребенком явилось то, что их сын стал "необычайно независимым".

Балинт наблюдал "цепляние окнофилов за объекты" в аналитической практике (Balint 1968, 88) и считал этот вид объектных отношений патологическим явлением.

Джейн ван Лавик-Гуделл наблюдала у детенышей шимпанзе, что тенденция цепляться в позднем детстве основана на недостатке поддержки, недостатке доверия, недостатке веры в надежность первичного объекта, то есть представляет собой патологическое явление, и на примере своего собственного ребенка обнаружила, что окружение, которое воспринимается как надежное, способствует автономии и независимости ребенка.

Джейн ван Лавик-Гуделл исследовала самые ранние объектные отношения у диких шимпанзе в африканских джунглях. Микаэл Балинт исследовал самые ранние объектные отношения между ребенком в пациенте и его аналитиком в психоаналитической ситуации. Именно поэтому убедительное соответствие полученных ими данных кажется мне столь впечатляющим.

С 1959 года Балинт проводит различие между "тремя" первичными формами любви, "первичной доамбивалентной" формой, которую он теперь называет "первичной любовью", а также "вторичными в хронологическом отношении", "амбивалентными" формами первичной любви - "окнофилией", которую он в своих ранних работах называл первичной любовью, и филобатизмом (Balint 1959, 74). "Первая форма, первичная любовь, характеризуется бесструктурными 'дружественными пространствами'", в своей первоначальной форме она представляет собой "гармоничное скрещение" с недифференцированным окружением, мир "первичных субстанций". "Эти гармоничные отношения кратковременны, травматическое открытие того, что жизненно важные части в них являются независимыми и непостижимыми, способствует созданию структуры. После такого открытия мир начинает существовать из прочных, постоянных объектов и из разделяющих их промежуточных пространств. Ответом индивида на эту травму является... сложное смешение окнофилии и филобатизма" (там же, 76), то есть смешение окнофилического цепляния за объекты и филобатического предпочтения безобъектных пространств (Balint 1968, 88).

"Рождение представляет собой травматическое событие, нарушающее равновесие между плодом и внешним миром, оно радикально изменяет внешний мир и под воздействием реальной угрозы смерти принуждает к новой форме приспособления. В результате начинается разделение между человеком и внешним миром. Из смешения субстанций выделяются объекты, включая объекты Я, гармония с безграничными пространствами нарушается. В отличие от дружественных субстанций, объекты обладают прочными очертаниями и четкими границами, которые отныне должны восприниматься и уважаться. Либидо теперь уже не изливается из Оно во внешний мир равномерным потоком; под влиянием возникающих объектом в этом потоке появляются сгущения и разряжения. Всякий раз, когда развивающиеся отношения с частью мира или с объектом составляют болезненный контраст с прежним состоянием безмятежной гармонии, либидо может быть отведено в Я, что (возможно, вследствие принуждения к новой форме адаптации) дает начало развитию или ускоряет его, - в этом заключается своего рода попытка возврата преобладавшего на первых стадиях чувства 'тождества'. Эта часть либидо, несомненно, является нарциссической, однако в сравнении с первоначальным катексисом внешнего мира - вторичной. Таким образом, возможны четыре вида либидинозного катексиса, которые можно наблюдать в раннем детстве: а) остатки первоначального катексиса внешнего мира, которые переносятся на возникающие объекты, б) другие остатки первоначального катексиса внешнего мира, которые в качестве вторичных средств смягчения фрустрации отводятся в Я, то есть нарциссический и аутоэротический катексисы, и в) повторные катексисы, проистекающие из вторичного нарциссизма Я. Помимо этих трех достаточно хорошо изученных катексисов, существует г) четвертая форма, которая в процессе развития приводит к появлению окнофилических или же филобатических структур мира... В мире окнофила первичный катексис, хотя и имеющий значительную примесь страха, по-видимому, остается прочно связанным с возникающими объектами... тогда как пространства между ними являются угрожающими и пугающими. В филобатическом мире безобъектные пространства сохраняют свой исходный первичный катексис... тогда как объекты полны угрозы и вероломства.

Окнофил реагирует на появление объектов, цепляясь за них и интроецируя, поскольку без них он чувствует себя потерянным и в небезопасности; по всей видимости, он склонен гиперкатектировать свои объектные отношения. И наоборот, у филобата гиперкатектированы собственные функции Я; он во многом ориентирован на них и научается обходиться без помощи объектов… Окнофилия и филобатизм являются, вероятно, последствиями базисного нарушения, но наверняка не единственными" (там же, 81-84).

Теория первичной любви не означает, по Балинту, "что садизм и ненависть не имеют места в человеческой жизни или что их роль незначительна". Однако, по его мнению, они являются "вторичными феноменами, то есть последствиями неизбежных фрустраций" (там же, 80).

Какое же место в этой теории занимает нарциссизм? "Любая форма нарциссизма является вторичной по сравнению с самой первой формой этих отношений - гармоничным скрещением", - пишет Балинт. Он также всегда возникает в результате "фрустрации", "нарушения отношений между человеком и внешним миром" (там же, 88).

"В своей работе 'Введение в нарциссизм' Фрейд перечисляет пять клинических фактов, которые подтверждали его гипотезу о нарциссизме, - для аргументации он приводит даже восемь таких феноменов. Упомянув исследования шизофрении и гомосексуальности, он продолжает: 'Тем не менее у нас остаются открытыми некоторые другие пути, благодаря которым мы можем приблизиться к пониманию нарциссизма: рассмотрение органической болезни, ипохондрии и любовной жизни полов' (X, 148). Тремя другими не упомянутыми здесь, но приведенными в последующей аргументации наблюдениями являются: 1) различные психотические и нормальные формы переоценки себя и объекта, 2) сон и 3) наблюдения за поведением маленьких детей и младенцев" (Balint 1968, 58-59).

Несмотря на свое утверждение, что "теория первичного нарциссизма ведет лишь к дальнейшим теоретическим спекуляциям" (там же, 80), Балинт анализирует приведенные Фрейдом клинические факты и наблюдения.

В предыдущих своих рассуждениях я рассматривала лишь наблюдения за поведением маленьких детей и младенцев, поскольку, как уже отмечалось, Балинта интересовали прежде всего начальные стадии межчеловеческих отношений и обращение аналитика с ребенком в пациенте в области базисного нарушения. В заключение, прежде чем приступить к рассмотрению окнофилии и филобатизма, я бы хотела обсудить вопрос, регрессирует ли во сне человек на ступень первичного нарциссизма или же в своей регрессии он "пытается приблизиться... к своего рода первоначальному согласию с внешним миром... в котором… внешний мир 'носит' индивида" (там же, 62).

"Без сомнения, как с биологической, так и с психологической точки зрения сон обнаруживает ряд весьма примитивных черт. Поэтому уже начиная с публикации "Толкования сновидений" он постоянно привлекался в качестве примера регрессии, и часто указывалось, что сон, особенно глубокий сон без сновидений, больше всего напоминает у обычного человека гипотетическое состояние первичного нарциссизма. В качестве другого примера первичного нарциссизма обычно приводится внутриутробное состояние. По мнению Фрейда, Ференци и многих других авторов, эти два состояния имеют так много сходных черт, что вместе они образуют крайне убедительный аргумент" (там же, 61).

Фрейд говорит о сне: "Наше отношение к миру... по-видимому, таково, что мы не можем выдерживать его без перерыва. Поэтому мы иногда возвращаемся в первобытное состояние, то есть к существованию в материнской утробе. По крайней мере, мы создаем точно такие же условия, которые существовали тогда: тепло, темноту и отсутствие раздражителей. Некоторые из нас сворачиваются в клубок и принимают во сне такие же позы, что и в материнской утробе. Похоже на то, что мы, взрослые, находимся в мире не целиком, а только на две трети; на одну треть мы вообще пока еще не родились" (XI, 84-85).

Индивид, который хочет уснуть, хотя и возвращается к защищающей и укрывающей среде, в которой он, находясь в тепле и темноте, приходит к покою, однако эта уединенность не обязательно означает возвращение, замыкание на самом себе. По-видимому, человек не может заснуть, пока не приходит к покою, но это означает не только умение ладить с самим собой, но и примирение с миром, достижение состояния "гармонии" или, по крайней мере, "согласия" с ним (Balint 1968, 62). Сюда относятся пожелания спокойной ночи родителей и ребенка, успокоительные ласковые слова, колыбельные и соответствующие ритуалы при отходе ко сну между взрослыми любовными партнерами, то есть попытка создания с внешним миром "гармоничного скрещения". Балинт цитирует Марка Канцера, который пишет: "Спящий человек на самом деле не одинок, он 'спит вместе' со своим интроецированным хорошим объектом. Об этом говорят разнообразные привычки людей при засыпании: требование ребенком присутствия родителей, взрослым человеком - своего сексуального партнера, невротиком - включенного света, игрушек или ритуалов как предварительных условий сна… Таким образом, сон, по крайней мере после самого раннего периода младенчества, является скорее вторично нарциссическим, нежели первично нарциссическим феноменом" (там же, 63).

Но уже пример младенца, который во сне, например, обнимает подушку, показывает, что на самом деле он разделяет сон со своей матерью; он использует переходный объект (Winnicott 1951), чтобы, так сказать, самому воссоздать единство матери и ребенка.

Балинт считает, что спящий человек пытается "вернуться к более примитивной, более удовлетворительной форме отношений с объектами, интересы которых совпадали с его собственными", то есть интересы которых он не должен принимать в расчет, и приводит примеры таких объектов: "Удобная постель, подушка, дом, комната, книги, цветы, игрушки, переходные объекты (Winnicott, 1951) и т.д. Разумеется, все это является репрезентантами или символами внутренних объектов, которые в свою очередь проистекают из ранних отношений с внешним миром...", то есть из фазы первичной объектной любви. "Наблюдения, о которых говорилось выше, показывают, что спящий человек регрессирует к этому миру, а не к первичному нарциссизму, где окружения, с которым были бы возможны какие-либо отношения, не существует" (Balint 1968, 63).

Окнофилия и филобатизм

Изучение Микаэлом Балинтом регрессии в психоаналитической ситуации привело его в конечном счете к тому, что он, как уже отмечалось, стал проводить различие между тремя первичными формами любви. Первая форма, первичная любовь, исходно представляет собой "гармоничное скрещение" с недифференцированным внешним миром, миром "первичных субстанций". Окнофилия и филобатизм развиваются как реакции на травматическое открытие того, что, помимо субстанций, существуют также прочные, оказывающие сопротивление, независимые объекты.

Окнофилический мир основывается "на фантазии-представлении... что объекты надежны и благожелательны, что всегда, если потребуется, они будут рядом, и они никогда не будут ни в чем возражать и оказывать сопротивления, если потребуется их поддержка". Филобатический мир "восходит к той фазе жизни, когда еще не был обретен опыт обнаружения объектов, нарушающих гармонию безграничных, бесконтурных пространств. Объекты воспринимаются либо как опасные и непредсказуемые инциденты, либо как предметы снаряжения, которыми можно как угодно распоряжаться, оставить или складировать в углу. Этот мир пронизан оптимизмом, не основанным на фактах, и происходит, скорее, из прежнего мира первичной любви. Филобат склонен считать, что благодаря своим умениям и оснащенности элементами он способен справляться с субстанциями, если только сможет избежать опасных объектов" (Balint 1959, 57). Окнофилический мир состоит "из объектов, разделенных внушающими страх пустыми пространствами" (там же, 28), "филобатический мир - из дружественных пространств... более или менее густо населенных опасными и непредсказуемыми объектами... Окнофилический мир строится на физической близости и прикосновении, филобатический мир - на надежной дистанции и дальновидении... Если окнофил пребывает в иллюзии, что пока он соприкасается с надежным объектом, надежен и сам, то иллюзия филобата основывается на том, что он достаточно оснащен, а потому не нуждается в объектах, во всяком случае в отдельном, определенном объекте" (там же, 30).

Диаметрально противоположные формы переживания и поведения окнофила и филобата Балинт демонстрирует на примере вызывающих головокружение ситуаций, таких, как корабельная качка или катание на карусели. Подобные ситуации, когда человек теряет под ногами твердую почву, взлетает в воздух или раскачивается, всегда связаны с определенной формой страха, возникающего из-за "потери равновесия, устойчивости" и т.д. Но если одним людям становится от страха плохо - они отчаянно хватаются за предметы и словно испытывают облегчение, когда вновь ощущают под ногами твердую почву, - то другие переживают этот страх как приятный - они наслаждаются риском, сознанием грозящей опасности, будучи абсолютно уверенными, что смогут выстоять и преодолеть страх. "Это смешение чувства страха, упоения и твердой уверенности в ситуации внешней опасности" Балинт обозначает понятием "thrill" (там же, 21), которое можно перевести как щекотание нервов, приятное возбуждение от риска.

Помимо аттракционов, существуют многочисленные виды thrill. "Некоторые связаны с большой скоростью, например, все формы скачек и прыжков... Катание на лыжах... парусные гонки, полеты и т.д. Другие связаны с такими ситуациями, как... альпинистское восхождение, полеты на планере, дрессировка диких животных, путешествия в неизвестные страны и т.д. Наконец, существует также группа щекочущих нервы ситуаций, связанных с незнакомыми или совершенно новыми формами удовлетворения, например появление нового объекта или неизведанный способ получения удовольствия. Самым естественным новым объектом является девственница, и удивительно, как много щекочущих нервы ситуаций (thrills) связано с прилагательным 'девственный'. Говорят о девственной стране, девственной вершине... и т.д. В сущности, любой новый сексуальный партнер является thrill... Новые, необычные способы получения удовольствия касаются, помимо прочего, новых блюд, новой одежды, новых манер поведения вплоть до новых форм 'извращенной' сексуальной деятельности. Во всех этих проявлениях мы обнаруживаем те же самые три вышеописанные главные особенности: вызывающую страх объективную внешнюю опасность, добровольное и намеренное стремление подвергнуться ей и твердая уверенность в том, что все в конечном счете закончится хорошо. Еще одну, гораздо более примитивную и общую, но столь же важную группу составляют некоторые детские игры... Весьма характерно, что практически во всех играх подобного рода зона безопасности обозначается словом 'дом'… Это указывает на то, что, возможно, она является символом надежной матери" (там же, 23). "Это... относится ко всем известным мне языкам", - пишет Балинт. Играми подобного рода являются, например, "жмурки, прятки, салки... и крикет" (там же, 21-22).

Тех, кто получает удовольствие от риска, Балинт, исходя из слова "акробат", которое буквально означает "прыгающий в высоту", называет филобатами; тех, кто составляет "явную противоположность филобатам", "кто предпочитает цепляться за нечто прочное, если возникает угроза его безопасности", он называет окнофилами, "что является производной от греческого слова , означающего 'бояться, колебаться, страшиться, цепляться'" (там же, 22).

Балинт намеренно выбрал слова "окнофилия" и "филобатизм", "так как каждое содержит корень 'фил', что означает 'любовь'". С одной стороны, потому, что "окнофилия и филобатизм... не представляют собой полного противоречия" - они являются вторичными формами, как садизм и мазохизм, то есть реакциями на перенесенную фрустрацию (там же, 74), - а с другой стороны, потому, что "оба они проистекают из состояния первичной любви" (там же, 73).

На первый взгляд установки окнофила и филобата составляют полную противоположность, однако они являются всего лишь разными ответами на травматическое переживание того, что объекты отделены и независимы от нас и могут отказать нам в поддержке или бросить на произвол судьбы. Однако ни благодаря цеплянию за объекты, ни благодаря кажущейся независимости от них - кажущейся потому, что филобат в своих дружественных пространствах также нацелен на объекты, на свое "оснащение", свой "реквизит", в котором "легко распознать символическую замену надежного дома, матери, с одной стороны, могущественного фаллоса - с другой" (там же, 47) - нельзя восстановить первоначального "гармоничного скрещения".

Своим цеплянием окнофил выдает, что при всем отрицании реальности он, в сущности, знает, что между ним и его объектом не существует доверительных, основанных на взаимности отношений, в которых он мог бы почувствовать себя уверенным.

Также и филобату не приходилось бы постоянно совершенствовать свои навыки и все время покидать зону собственной безопасности и подвергать себя риску лишь для того, чтобы убедиться в своих дружественных пространствах, если бы он был уверен в этих дружественных пространствах, если бы он находился с ними в ненарушенной гармонии.

"Окнофил подходит к этой неразрешимой проблеме (ощущать себя в безопасности) в основном двумя различными способами. В обоих используется логическое мышление. Один метод заключается в том, что окнофил проецирует себя на объект и необоснованно утверждает, что настолько же будет чувствовать себя в безопасности, насколько сможет держаться за свой объект. Второй и, пожалуй, несколько более поздний метод заключается в том, что окнофил интроецирует свой объект и в результате этого магического самообмана внушает себе, что его объект не сможет теперь никогда его больше покинуть, поскольку находится в нем" (там же, 66).

"Регрессия окнофила с помощью магии, то есть посредством воображаемой гармонии... делает его способным лишь в фантазии... регрессировать в желанную ситуацию. Филобатическая прогрессия ради регрессии хотя и требует приобретения надежных навыков (благодаря никогда не ослабевающим усилиям и самокритике), она делает филобата способным регрессировать к этому раннему состоянию гармоничной идентичности не только в фантазии, но и (до определенной степени) в реальности" (там же, 72), способным "воссоздать разрушенную гармонию между собой и миром" (там же, 73).

На первый взгляд установка окнофила кажется гораздо более примитивной, чем установка филобата, но если посмотреть, с какой легкостью окнофил, как и филобат, в собственных интересах оставляют использованные ими объекты, которые находились рядом, когда были нужны, и которые любят только тогда, когда ими можно воспользоваться, и ненавидят, когда те пытаются оказать сопротивление, то становится очевидным, что обе эти установки в равной степени примитивны.

Представление филобата о том, "что он в достаточной мере ловок, чтобы справиться со всеми инцидентами и опасностями" и что "мир не будет противится его завоеванию, то есть не будет на него 'обижаться'" (там же, 69), свидетельствует, кроме того, о прямо-таки "преступном" легкомыслии и доверчивости, которую нельзя путать с доверием. Ибо ни филобат, ни окнофил не знают доверия, об этом говорит хотя бы их амбивалентное отношение к объектам и отрицание ими реальности, которую иным способом они выносить, пожалуй, не могут.

Окнофил, как и филобат, - это больные, в глубине души одинокие люди, однако в вышеописанной крайней форме они встречаются не так часто. "Обычное их клиническое проявление - это смешение того и другого, - пишет Балинт, - и, как при садизме и мазохизме, вопрос о том, какая из двух позиций, окнофилия или филобатизм, является более здоровой, не имеет смысла... Ответ ясен: обе позиции в той или иной мере являются патологическими. Очевидно, что здоровье зависит не от компонентов в этой смеси, а от их сочетания в благоприятных пропорциях" (там же, 74).

"Можно представить себе идеального человека, которому не нужно отказываться от своего стремления к единству и гармонии своих раннедетских переживаний и который, тем не менее, может рассматривать объекты как благонамеренные и вместе с тем независимые, которому не нужно отнимать их свободу, цепляясь за них или низводя в ранг 'предмета снаряжения'" (там же, 35).

Взрослый человек, который в детстве не был слишком рано вырван из основанной на взаимности первичной любви к объекту, из единства мать-дитя, и сумевший постепенно превратить ощущение своей безопасности в способность доверительно оставлять свой объект, то есть ставший независимым, должен уметь также уважать независимость своих объектов любви и считаться с их собственными интересами. Так, например, Джейн ван Лавик-Гуделл (van Lawick-Goodall 1971) подчеркивает, что ее сын "необычайно независим... и учитывает интересы других".

Независимость и уважительное поведение или зависимость и неуважительное поведение, по-видимому, тесно связаны между собой. Пожалуй, можно сказать, что окнофил, как и филобат, поскольку они так и не отказались от зависимых отношений со своим первичным объектом, то есть так и не развили доверие и независимость, не способны также учитывать и собственные интересы объектов и находить верную дистанцию по отношению к ним.

Рассматривая регрессию пациентов в психоаналитической ситуации, Балинт указывает на то, что "главная цель пациента... в некоторых из этих регрессивных состояний заключается в том, чтобы... освободиться от тирании объектов, за которые он цепляется" (там же, 85), то есть избавиться от своей зависимости и, наконец, стать свободным.

Свобода, по Балинту, означает "открытие заново 'дружественных пространств' филобатического мира... а за этим миром - мир первичной любви, который поддерживает человека, не предъявляя каких-либо дальнейших требований; при этом открытие заново отнюдь не означает абсолютного отказа от всех объектов; напротив, оно означает только отказ от отчаянного цепляния и приобретение способности - упроченного путем тренировки умения - оставаться наедине с собой, на расстоянии от объектов, чтобы видеть их в 'правильной перспективе' и в соразмерных пропорциях'" (там же, 86).

Открытие или открытие заново "дружественных пространств" и первичной объектной любви Балинт, помимо прочего, описывает на примере "изменяющегося отношения пациента к предложенной аналитиком кушетке. Вначале пациент, так сказать, парит над кушеткой и почти до нее не дотрагивается; он лежит на ней в застывшей позе, обычно на спине, поместив руки в надежное место - либо скрестив их, либо засунув в карманы, очевидно, чтобы избежать любого тесного соприкосновения с нечистыми и не внушающими доверия объектами. В этом состоянии кушетка воспринимается и описывается как нечто ужасное, грязное, заброшенное.

Затем недоверие и избегание постепенно сменяются тревожным окнофилическим цеплянием за кушетку. Пациент теперь зарывается в нее, держится за нее, чтобы кушетка, мир, аналитик не оказались ненадежными или его не оставили. В этот период пациент обычно лишь с большим трудом может закончить сеанс, поскольку это означает, что он должен отказаться от безопасности своих окнофилических отношений и вынужден воспринимать ужасные, холодные, пустые пространства между кушеткой и своим ближайшим объектом, например, ручкой двери.

Обычно на этой стадии, после того как окнофилический страх несколько стих, кушетка превращается в волнующее пространство, приглашающее пациента предпринять посредством свободных ассоциаций рискованные филобатические путешествия. Однако эти смелые путешествия возможны лишь потому, что всегда имеется в распоряжении безопасное место, репрезентируемое кушеткой, к которой можно прижаться, в противном случае такое путешествие оказалось бы слишком волнующим или пугающим.

Затем постепенно возникает более спокойная атмосфера, в которой кушетка, так сказать, надежно держит пациента. Цепляние... уже становится излишним; пациент доверяется кушетке всем своим весом в твердой уверенности, что она предназначена для него и достаточно крепка, чтобы его выдержать. В этот период пациент, как правило, позволяет себе более расслабленные позы, переворачивается набок, крутится, требует и использует покрывало и т.д. Хотя окончание сеанса по-прежнему сопровождается неудовольствием, в этот период оно может достаточно легко переноситься пациентом, который уверен, что кушетка и аналитик опять будут в его распоряжении на следующем сеансе.

И только на последних стадиях лечения переход между этими состояниями становится простым и безболезненным, хотя он по-прежнему сопровождается аффектами. Пациент может закрыть глаза и погрузиться в защитную, бесструктурную темноту или открыть глаза и обнаружить вокруг себя дружественные пространства. Он может довериться кушетке всем своим весом, а в конце сеанса опять, так сказать, взвалить свой вес на собственные плечи и унести его с собой - без большой радости, но и без особой злобы" (там же, 78).

Для "ребенка в пациенте" эти фазы регрессии, в которых еще раз переживается полный отчаяния страх оказаться покинутым ненадежным объектом, являются крайне болезненным временем. Но и для аналитика это тоже тяжелый период, "он постоянно подвержен опасности вовлечься в эмоционально-субъективные связи" (Balint 1968, 30). Но если аналитик "вместо этого процесса открытия заново дружественных пространств, в котором он выступает в качестве стороннего наблюдателя", под влиянием отчаяния своего пациента берет на себя роль матери, то есть предлагает себя в качестве окнофилического объекта, то "становится сомнительным, сумеет ли пациент отказаться от своих тенденций к цеплянию, стоять на собственных ногах и смотреть собственными глазами" (Balint 1959, 86).

Что же может сделать аналитик в это трудное время, чтобы помочь своему пациенту? Балинт считает, что аналитик должен "дать почувствовать свою готовность взять на себя роль первичного объекта, основная функция которого заключается в том, чтобы помогать пациенту и быть с ним рядом" (Balint 1968, 209). Только при этом условии пациент может вновь обрести свободу, "'начать сначала', то есть развить новые формы объектных отношений и заменить ими те, от которых он отказался" (там же, 202), он может научиться любить. Такое обучение любви в основанной на взаимности первичной объектной любви в рамках психоаналитической ситуации открывает ему новый путь, путь активной объектной любви.

Это не многообещающие гипотезы - речь здесь идет о клинических наблюдениях, которые поддаются объяснению. "Внешний мир для окнофила и филобата является одинаковым. Различается только их внутренний мир" (Balint 1959, 43). И если аналитику и пациенту "удается" "изменить" этот внутренний мир таким образом, что магический, иллюзорный способ видения сменяется реалистичным, а объекты начинают рассматриваться в "правильной перспективе" и в "соразмерных пропорциях", пациенту действительно открывается новый мир, в котором он может испытать свои только что приобретенные способности.

Генитальное удовлетворение и генитальная, "активная" любовь

В 1935 году Балинт выдвигает тезис о том, что "развитие объектных отношений, то есть развитие любви" и развитие сексуальных целей или (что означает почти то же самое) развитие "обретения удовольствия, эротики" (Balint 1965, 49-67) "являются двумя отдельными, хотя и в значительной степени пересекающимися… процессами".

В 1936 году в своей работе "Эрос и Афродита" Балинт рассматривает развитие эротики и поднимает вопрос, "не является ли... предудовольствие и конечное удовольствие пусть и родственными, но все же, по существу, различными и отдельными видами переживания удовольствия" (там же, 70).

В "Трех очерках по теории сексуальности" Фрейд описывал "двойственность либидинозного переживания". Он провел различие между предудовольствием и конечным удовольствием и указал на то, что из этих двух форм удовольствия инфантильная сексуальность пока еще не знает конечного удовольствия; "конечное удовольствие является чем-то новым, то есть, вероятно, оно связано с условиями, которые возникают только в пубертате" (V, 112).

Балинт считает, что "этот вывод никогда в достаточной мере не был оценен. Конечное удовольствие имплицитно понимается как более развитая, несколько более сложная, скажем так, взрослая форма удовольствия, которая, однако, принципиально не отличается от предудовольствия" (Balint 1965, 70). В противопоставлении Эроса и Афродиты Балинт пытается наглядным образом прояснить различие между предудовольствием и конечным удовольствием.

"Древние греки считали, что проявления любви распадаются... на две группы, которые они затем стали воспринимать в виде двух идей, двух божеств... Первое божество, Афродита... изначально мать-богиня... описывается... как молодая, обворожительно красивая женщина, которая всегда пробуждает к себе любовь и сама почти всегда влюблена... Без сомнения, она живет зрелой сексуальной жизнью; хотя не всегда с одним и тем же партнером, но если она кого-то любит, то раскрывается в этой любви. Другим божеством любви является Эрос, могущественный бог и все же ребенок, озорной негодник, дерзкий, шельма... он хотя и является постоянным спутником Афродиты, но никогда не бывает ее партнером. Он только играет, но, играя, решает самые сложные задачи... Он, как самый первый бог, возник прямо из хаоса" (там же, 69).

Подобно Эросу, предудовольствие является постоянным спутником конечного удовольствия, детским, игривым и все же незаменимым, позволяющим пережить удовольствие от генитального удовлетворения.

Предудовольствие может переживаться с самого рождения, оно является "постоянным, как человеческая жизнь, оно всегда вызывается и неразрывно связано со всеми телесными функциями... Оно является... вероятно, первичной функцией нашего тела, сомы" (там же, 75) и "переживается обоими полами одинаковым образом, с одинаковыми целями, зачастую также с одними и теми же объектами... то есть, по сути, является бесполым" (там же, 72).

"Способности к конечному удовольствию изначально не существует"; она появляется, как Афродита, как признак начинающейся генитальности, взрослого бытия, "вероятно, во время или незадолго до пубертата", оно ограничено во времени и "в конечном счете исчезает" в пожилом возрасте (там же, 73).

Конечное удовольствие нельзя рассматривать "как простую суммацию механизмов предудовольствия" (там же, 70), оно "гораздо сложнее", обладает "собственным исполнительным органом", который "направлен непосредственно на получение удовольствия", всегда осуществляется в "двух разных в сексуальном отношении формах" (там же, 74) и, в отличие от напоминающего игру предудовольствия, "является серьезным, драматичным, а то и трагичным, часто даже чреватым смертью, ведь многие виды животных при первом оргазме умирают" (там же, 73). "Конечное удовольствие, оргазм... по-видимому, в филогенетическом отношении появилось сравнительно поздно", и "каждый индивид должен ему заново обучаться... На протяжении всей жизни он сохраняет в себе нечто чужеродное; сома становится словно опьяненной или одурманенной им" (там же, 76-82).

"К важным особенностям конечного удовольствия относится предшествующее значительное усиление напряжения... Гениталии... мало пригодны для создания такого чрезмерного напряжения, поскольку легко наступает конечное удовлетворение, за которым следует рефракторная стадия. И наоборот, благодаря механизму предудовольствия... может возникать очень сильное возбуждение; возникать, но не отводиться" (там же, 77). Необходимое для наступления оргазма усиление напряжения достигается благодаря "размягчению" объекта любви посредством механизмов предудовольствия. "Партнеры, - Балинт цитирует свою жену Алису, - словно должны стать сначала детьми, чтобы вместе затем суметь дорасти до оргазма" (там же, 78).

И именно это многим взрослым как раз и не удается - "простодушно, безусловно", как ребенок, заняться этой любовной игрой и, доверяя собственной устойчивости и устойчивости партнера, "врасти" в "чуть ли уже не травматическое возбуждение" (там же, 82), чтобы в конечном счете предаться одухотворяющему единению в оргазме.

Если возрастающее возбуждение вызывает слишком большой страх и если "Я... недостаточно сильно, чтобы вынести такое большое напряжение... оно либо избавляется от него в своего рода коротком замыкании (например, посредством ejaculatio praecox), либо растрачивает его в судорожных попытках сделать возбуждение еще более сильным (фригидность). Иногда до известной степени это удается, но как раз вследствие спазма конечное удовольствие не достигается, и не остается ничего иного, как, истощившись, оставить любые попытки... Следовательно, многие люди, страдающие нарушениями потенции или фригидностью, по существу, не больны, а лишь задержаны в своем развитии" (там же, 81-82).

Но даже способность выносить такое сильное напряжение необязательно будет вести к генитальному удовлетворению. "Когда возбуждение слишком велико - это можно наблюдать у мужчин, которые долгое время жили в воздержании, - то тогда тенденция избавиться от напряжения столь велика, что существенно снижает удовольствие, иногда оно даже становится равным нулю... Только в том случае, если возбуждение можно дозировать, если человек точно знает, что оно не может больше повыситься, чем хочется самому, чем его можно вынести, только тогда удовлетворение, конечное удовольствие, является полным.

В соответствии с этим в экономическом смысле конечное удовольствие является интеграцией двух противостоящих друг другу стремлений. Одно из них является архаичным, чуть ли не биологическим. Оно относится к тому времени, когда принципа удовольствия еще не существовало, его цель: любой ценой избавиться от напряжения, оно не обязательно сопряжено с удовольствием... Другое стремление гораздо моложе, оно, несомненно, психическое. Его цель: поддерживать возбуждение на определенном, опробованном индивидом уровне, сознательно, намеренно достичь этой степени возбуждения, а затем его устранить. Эта функция, можно сказать, этот трюк, несомненно, сопряжена с удовольствием" (там же, 79).

Если неспособность индивида выносить значительное напряжение является признаком слабости Я, то можно сказать, что, наоборот, способность не только выносить это напряжение, но и сознательно им управлять и устранять является признаком силы Я. Балинт предлагает "считать мерой силы Я максимальное напряжение или возбуждение, которое Я способно выносить без нарушений", и продолжает: "Предпосылкой нормальных в целом отношений является… возбуждение, которое достигает у взрослого человека этого максимального значения, то есть возбуждение до и во время оргазма" (там же, 80). Если индивид испытывает напряжение, которое он не способен уже перерабатывать, то существуют две возможности "восстановить свое равновесие. В первом случае Я захлестывается возрастающим возбуждением, возникает состояние, напоминающее панику, которое затем разряжается в аффективной вспышке, в нескоординированных движениях, или же оно будет стремиться приложить все силы, чтобы суметь это напряжение выдержать". Балинт считает, что "два этих способа реагирования являются первичными формами защиты Я" (там же, 80).

"Также и в функции конечного удовольствия мы обнаруживаем обе эти тенденции, скорее биологическую клоническую тенденцию к освобождению, и скорее психологическую, близкую к Я тенденцию выдерживать, даже усиливать возбуждение... Предпосылкой не сопровождающегося нарушениями взаимодействия двух этих тенденций", то есть генитального удовлетворения, является, как уже отмечалось, "определенная сила Я (и влечений)" (там же, 81).

Если развитие эротики и развитие любви являются двумя хотя и "пересекающимися", но все же "отдельными" процессами, то напрашивается вывод, что "генитальная потенция, или способность к генитальному удовольствию", отнюдь не идентична способности любить. Еще в 1935 году Балинт указывал на то, что многие люди, которые "обладают достаточной генитальной потенцией", научаются любить только в ходе "аналитического лечения" (там же, 63). В 1947 году в своей работе "О генитальной любви" (опубликованной в 1948 году) Балинт указывает, что генитальная, активная любовь является "артефактом культуры, как искусство или религия" (там же, 125). В самых ранних объектных отношениях, в первичной любви, "все... виды объектных отношений потенциально существуют в неразвернутом виде. Какие из них разовьются, зависит... в конечном счете от влияния среды" (там же, 63-64). "Без сомнения, задача воспитания и прежде всего воспитания в нашей культуре заключается в том, чтобы научить человека любить, то есть заставить его вступить в отношения" (там же, 124), которые мы называем зрелой формой любви. "Помимо наших биологических потребностей, необходимость в ней объясняется тем обстоятельством, что человечество должно жить в социально организованных группах" (там же, 125). Вероятно, человек не может быть воспитан к активной любви, то есть к тому, чтобы выполнить требование "подлинных отношений любви", если у него нет надежды таким способом достичь "первичной цели эротики", "то есть быть любимым так, как он был любим вначале" (там же, 62). Только никогда не исчезающим стремлением к "гармоничному скрещению" первичной любви можно объяснить те усилия, которые предпринимает человек, чтобы сделать "равнодушный" объект своим любимым партнером. "Чтобы навсегда завоевать любимый и достойный любви генитальный объект, нельзя ничего предполагать как само собой разумеющееся... Проверка реальности должна всегда, постоянно, непрерывно и неустанно оставаться активной. Это можно было бы назвать работой завоевания (conquest work). (И наоборот, для данного человека это вместе с тем означает напряженную работу приспособления к своему объекту.) На начальных стадиях отношений эта работа требует необычайной энергии, и она должна постоянно осуществляться, пока сохраняются отношения, в более мягкой форме" (там же, 126). Эта работа сопряжена со значительной нагрузкой на психический аппарат и может осуществляться только здоровым Я" (там же, 127). Следовательно, генитальная, активная любовь, равно как и сопровождающееся удовольствием генитальное удовлетворение, предполагает способность индивида "выносить значительное напряжение" (там же, 139), то есть наличие достаточно сильного Я, предпосылкой чего в свою очередь являются благополучные первичные объектные отношения, без которых Я, обладающее доверием и способное справляться с нагрузкой, развиваться не может. Кроме того, в основанных на взаимности "настоящих отношениях любви" партнеры "не должны проявлять (в своем поведении) никаких следов амбивалентности" (там же, 120); далее, они должны быть способны "постоянно сохранять соразмерную и надежную проверку реальности" (там же, 139), соблюдать необходимую дистанцию по отношению к партнеру, чтобы не отнимать его свободу, быть нежным, даже если нет генитального желания, проявлять к партнеру признательность, уважение и благодарность и в "генитальной идентификации... относиться к интересам, желаниям, чувствам, болезненным местам и слабостям партнера почти точно так же, как к своим собственным" (там же, 126).

Первичная любовь еще не является амбивалентной, активная любовь не должна уже быть такой. В 1951 году в своей работе "О любви и ненависти" (опубликована в 1952-1953 годах) Балинт пишет: "Любовь здорового человека должна быть в принципе неизменной, стабильной, не подвергаться колебаниям. Незначительные или даже серьезные фрустрации не могут в ней ничего или почти ничего изменить. Настоящая любовь чутка, великодушна и терпима. В отличие от нее, ненависть зрелого человека является лишь чем-то потенциальным или случайным; если для нее имеется действительно серьезный повод, то может возникнуть и сохраняться сильное, порой огромное возбуждение, однако его нельзя уже приравнять к острой вспышке ярости. В противоположность любви ненависть должна исчезать легко и быстро, как только ситуация меняется к лучшему" (там же, 140). "Стойкая ненависть", которая, как показывает клинический опыт, "всегда... есть последствие фрустрированной любви", позволяет говорить о "незрелости Я". Отгораживаясь "барьером ненависти", незрелые люди пытаются отрицать свою потребность в тех, кто вызвал у них фрустрацию, и свою зависимость от них (там же, 141), чтобы воспрепятствовать возвращению вытесненного и не переживать заново полного отчаянием чувства "бессильной зависимости" от равнодушной или враждебной матери, "угнетающего неравенства между субъектом и объектом" (там же, 146).

Дистанция, способность быть независимым, является необходимым условием установления подлинных отношений. "Весь глубокий трагизм ситуации заключается в том, что чем сильнее человек цепляется, тем меньше поддержки он находит у объекта" (Balint 1959, 66). Только тогда, когда оба партнера способны устанавливать дистанцию, то есть могут признавать свободу и самостоятельность другого, они вообще способны воспринимать потребности другого и с пониманием к ним относиться. И только с дистанции, а не когда один партнер виснет на другом, можно с любовью относиться к другому. Чтобы согласовать собственные потребности с потребностями партнера, чтобы находиться в гармонии друг с другом, необходима постоянная проверка реальности, "причем до тех пор, пока сохраняются отношения любви". Однако это означает, что "индивидуальные различия не слишком велики и взаимная идентификация обоих партнеров возможна без чрезмерных усилий" (Balint 1965, 127). Если возникает то, что Балинт называет "генитальной идентификацией", если два человека способны построить гармоничные отношения любви, создать из двух их жизней одну общую, то тогда и в самом деле счастье одного становится счастьем другого, точно так же, как и печаль одного будет печалью другого.

Пожалуй, генитальная идентификация наиболее отчетливо демонстрирует важное различие между первичной любовью и активной любовью. Балинт показывает это на простом примере: "...Для одного боль, мучение, печаль, которую испытывает его партнер при расставании, является источником радости: ведь это доказывает, что его по-прежнему очень любят, другой человек в аналогичной ситуации попытается утешить пребывающего в печали партнера, скрыть свою собственную боль, чтобы поберечь другого, сделать расставание для него более легким" (там же, 65-66). Один уже способен к активной любви, другой по-прежнему находится на стадии первичных форм любви.

Аффективная любовь требует "постоянной, неизменной аффективной привязанности не только в период генитального вожделения, но и позднее, вплоть до конца жизни партнера и даже после его смерти" (там же, 125).

Как же выражается это чувство любви, если не в форме страстного вожделения? Оно находит свое выражение в нежности. Активная, "генитальная любовь лишь тогда является настоящей... когда сопровождается огромной привязанностью и чувством нежности" (там же, 124). Здесь имеется в виду не активная нежность, которая уже является прелюдией к генитальному удовлетворению, а архаичная первичная нежность, проистекающая "из самых ранних лет детства" (Freud VIII, 79; см. также: Balint 1965, 64) и продолжающая существовать на протяжении всей жизни (Balint 1965, 65). Ее целью является "спокойствие, а не страсть" (там же, 123), чувство "спокойного, тихого благополучия", ее языком является язык тела и язык детей. "Фактически каждый нежно любящий человек склонен к тому, чтобы давать своей партнерше ласковые, в сущности, детские имена, обращаться с нею всегда, как с ребенком, и даже разговаривать с нею на детском языке," - пишет Балинт. "Возлюбленная также идет ему навстречу, относясь к себе как к ребенку. Впрочем, их отношения часто обращаются в противоположность, когда мужчина ведет себя, как ребенок, чтобы испытать нежность" (там же, 65).

Это желание нежных прикосновений, любовных ласок, "телесного контакта" мы обнаруживаем не только в отношениях любви между матерью и ребенком, но и в генитальной, активной любви. "Чувство связано с прикосновением или осязанием" (Balint 1968, 195), - утверждает Балинт в другой работе. Поэтому вполне естественно, что нежное чувство, другими словами, нежное внутреннее побуждение, выражается в форме нежного внешнего побуждения. В этой связи примечательно то, что также и "форма", в которой отводится высокое напряжение конечного удовольствия, "всегда представляет собой движение" (Balint 1965, 78).

Вероятно, язык тела является подлинным языком чувства, и, наверное, не случайно, что нежные и страстные чувства так трудно выразить вербально. Пантомима и танец как виды искусства являются самыми известными формами выражения чувств с помощью языка тела.

"То, что мы называем генитальной (активной) любовью, имеет мало общего с генитальностью" (там же, 124). Человек может "довольно долгое время обходиться без генитального удовлетворения" (там же, 76), тогда как без первичной нежности он начинает чахнуть. С этой точки зрения "страстная любовь является скорее вторичным феноменом, который наслаивается на архаичную нежную любовь" (там же, 123). Поэтому Балинт считает, что человека можно рассматривать как творение, которое даже в "зрелости" сохраняет детскую форму любви (там же, 125).

Генитальная, активная любовь основывается на слиянии совершенно разных элементов, а именно генитального удовлетворения и (первичной и активной) нежности" (там же, 129). Это слияние Балинт называет "генитальной идентификацией". Она представляет собой напряженную работу, работу по завоеванию и приспособлению одновременно и вознаграждается "высшим счастьем", возможностью периодически на какое-то время регрессировать на ступень первичной любви, "взаимопроникающего слияния" (Balint 1968, 91) субъекта и объекта. В эти упоительные моменты "появляется надежное ощущение счастья, ощущение того, что теперь весь мир в порядке, что все индивидуальные потребности удовлетворены, все индивидуальные различия устранены, а у обоих партнеров существует только желание, в котором исчезает вся вселенная и они объединяются "в 'unio mystica' [мистический союз (лат.). - Примечание переводчика]" (Balint 1965, 127).

"Этот unio mystica, возобновление гармоничного скрещения человека с самыми важными для него частями внешнего мира, своими объектами любви, является целью стремлений всего человечества... У взрослого человека имеется несколько других способов достижения этой конечной цели, но все они требуют больших талантов и дарований. К ним относится религиозный экстаз, высший момент художественного творения и, наконец, - по крайней мере у пациентов - определенные регрессивные стадии во время аналитического лечения" (Balint 1968, 91). "Однако нельзя оставлять без внимания, что это высшее счастье (двух любящих людей) во многом является иллюзией", поскольку при регрессии на ступень первичной любви больше не существует проверки реальности. "Лишь благодаря этой (недостаточной) проверке реальности индивиду позволено на короткое время" рассчитывать на полное созвучие, "гармоничное скрещение" со своим партнером. "Здоровый человек достаточно гибок, чтобы без страха переживать эту (глубочайшую) регрессию, в твердой уверенности, что он всегда сумеет из нее выйти" (Balint 1965, 128).

В 1956 году в своей работе "Перверсии и генитальность" Балинт показывает, что перверсии представляют собой попытку избежать "двух основных требований" генитальной, активной любви, а именно 1) периодической регрессии на самую примитивную ступень объектных отношений в форме гетеросексуального генитального удовлетворения и 2) "генитальной идентификации", то есть работы завоевания и приспособления, которая должна осуществляться, чтобы превратить равнодушный объект в кооперативного генитального партнера.

"Извращенному человеку приходится избегать двух этих задач, поскольку его Я недостаточно сильно, чтобы выдержать с ними связанное напряжение; другими словами, оно недостаточно хорошо интегрировано, недостаточно хорошо обеспечивает контроль над различными формами страха, особенно над страхом кастрации" (там же, 158).

Но поскольку у извращенного человека, как и у любого другого взрослого, высокое напряжение, вызванное предудовольствием, рано или поздно должно быть отведено в конечном удовольствии с помощью генитального органа - как правило, это достигается "с помощью мастурбации, редко с помощью какой-либо другой формы коитуса" (там же, 156), - то это означает, "что все извращенные действия... представляют собой только иллюзию, предназначенную для того, чтобы убедить весь мир и самого извращенного человека в том, что главной целью является удовлетворение частичного влечения и что генитальное конечное удовольствие ничего не значит" (там же, 154). Извращенный человек "использует, следовательно, с одной стороны, идеализацию, с другой - отрицание" (там же, 158), чтобы скрыть то, о чем он, в сущности, знает: "что без нормального полового акта никакая подлинная разрядка невозможна" (там же, 156).

В этом смысле все формы перверсий одинаковы, идет ли речь о гомосексуальности, о садизме и мазохизме, об удовлетворении парциальных влечений, таких, как эксгибиционизм, вуайеризм и предпочтение других частей тела генитальной зоне, или о фетишизме, трансвестизме и клептомании.

Извращенные люди по-разному ведут себя в смысле "более или менее полного отказа от партнера... в этом направлении наибольшего добивается настоящий фетишист: ему человеческий объект вообще уже не нужен" (там же, 158).

"О вкладе аналитика в создание и поддержание психоаналитической ситуации" (1965)

"...Но в конечном счете человек должен начать любить, чтобы не стать больным, и он становится больным, если из-за фрустрации любить не может " (Freud X, 151).

Под исцелением Балинт понимает создание и сохранение "условий", которые помогают человеку, "не способному любить из-за фрустрации", в рамках психоаналитической ситуации найти доступ к "новому началу" и научиться без страха любить. Но прежде чем создать эти "условия", по мнению Балинта, необходимо решить целый ряд вопросов.

Какие ошибки или какие фрустрации со стороны окружения стали причиной того, что его пациенты оказались полностью неспособными любить или эта способность стала у них крайне ограниченной? Как помочь этим пациентам "освободиться от сложных, ригидных, угнетающих отношений к своим объектам любви и ненависти?" (Balint 1968, 165). Какой должна быть психоаналитическая ситуация, чтобы помочь этим пациентами совершить "доброкачественную регрессию", которая выливается в настоящее "новое начало" и "открывает новые пути для проявления любви и ненависти?" (там же, 160).

В 1930 году Балинт утверждал, что регрессия на раннюю стадию развития является необходимой предпосылкой для "избавления от ставших жесткими форм реагирования" (Balint 1965, 38) и тем самым для "нового начала" в психоаналитическом лечении.

В 1932 году в своей работе "Характероанализ и новое начало" (опубликована в 1939 году) Балинт говорит от том, что, по его мнению, заставляет пациентов, "которые уже давно не имеют симптомов", продолжать анализ: речь идет "об их бессознательном зачастую желании уметь без страха любить, желании избавиться от страха перед полной самоотдачей" (там же, 165). Балинт пишет (в 1936 году он обсуждает этот вопрос подробнее), что в данном случае "речь идет о своеобразном страхе", а именно о "чрезмерном страхе возбуждения, даже о страхе удовлетворения и наслаждения" (там же, 166).

Согласно клиническому опыту Балинта, этот страх сексуального возбуждения всегда можно свести к ситуациям в детстве, когда взрослые "своими действиями вызывали у беззащитного ребенка сексуальное возбуждение, ощущения удовольствия, до которых он пока еще не дорос". Это не обязательно должны быть "непосредственные, сексуальные, генитально-чувственные" действия. "Также и так называемые 'невинные ласки', как-то: поцелуи, объятия, поглаживания, раскачивание, самые разные игры, связанные с соскальзыванием и т.д., могут оказывать это пагубное воздействие". Однако сексуальная гиперстимуляция ребенка не порождается нежностями как таковыми, а имеет свою причину в том, "что родители во многом изживают свою вытесненную сексуальность в детском воспитании. Сколько ее в нем изживается и какие парциальные влечения играют при этом главную роль, почти без исключения определяется бессознательным родителей и лишь в незначительной степени потребностью ребенка". Поскольку ребенку "конечное удовольствие пока еще не знакомо", он не способен "выносить такие большие количества сексуального возбуждения", у него нет даже возможностей его отвести.

Однако не только сексуальная гиперстимуляция, но и сексуальная гипостимуляция, то есть "намеренная холодность" или "спартанская строгость" родителей становятся причиной страха перед сексуальным возбуждением, поскольку "у этих детей нормальная потребность в нежности, тепле и т.д. уже значительно превышает меру возможного отвода либидо". Следовательно, в обоих случаях ошибка воспитания заключается в "игнорировании специфических детских потребностей" (там же, 167). Если ребенок уже чисто биологически неспособен противостоять этим неправильным формам поведения воспитателей, то к этому, как правило, добавляется еще и психологический момент, который приводит к тому, что Ференци называет "языковой путаницей между взрослыми и ребенком" (Ferenczi 1938, 511). То есть если ребенок реагирует сексуальным возбуждением на действия взрослых и проявляет "это возбуждение в присущей ему сексуальной форме", то "почти без исключения он получает не только энергичный отпор, но и, кроме того, еще и продиктованную моральным возмущением резкую проповедь по поводу своей ужасной испорченности. И можно сказать: обычно эта проповедь является тем более резкой, чем более явными являются признаки сексуального (частично сознательного, частично бессознательного) возбуждения у читающего нотации взрослого. Ситуации, возникающие по этой схеме, описываются... почти в каждом анализе. Таким образом, дети, которые и без того уже обладают недостаточной способностью к отводу, ограничиваются еще более. Они вынуждены скрывать, более того, отрицать свое возбуждение. Совершенно естественно, что в этой ситуации возникает страх перед любым большим сексуальным возбуждением... ребенка непосредственно побуждают втайне заниматься самоудовлетворением. Быть возбужденным другими людьми - равносильно опасности, а потому такая ситуация катектирована страхом" (Balint 1965, 167-168).

Как же помочь поистине "подозрительному" пациенту научиться в психоаналитической ситуации "отдаваться любви, наслаждению без страха и 'простодушно', если такого опыта, возможно, у него не было с самого раннего детства?

Балинт считает: если пациент при переносе повторяет или отыгрывает свою травматическую ситуацию, аналитик должен "справляться со своим контрпереносом", то есть не отвечать реакцией на действия пациента, чтобы в конечном счете суметь ему показать, "где, когда и какими средствами он защищается от самоотверженной любви или ненависти. Следовательно, в этот период работы, как правило, вначале происходит повторение, а затем воспоминание" (там же, 168). Однако с воспоминанием "почти никогда" не связано изменение в поведении пациента. Аналитик теперь должен "указать на то, что когда-то, возможно, бывшие рациональными формы поведения сегодня уже являются иррациональными; с того времени пациент вырос, сегодня он может вынести намного больше, чем раньше; но и реальная ситуация тоже является другой: тогда ему противостояли могущественные взрослые, которые с его помощью изживали свое бессознательное, сегодня он работает с аналитиком, который не пытается что-либо изживать.

Словом: сегодня он может сам определять меру возбуждения, которую может вынести. Самое важное то, что степень возбуждения, которую можно вынести, напряжения, фактически определяется самим пациентом" (там же, 169). Однако для аналитика это означает не просто "пассивное ожидание" и "толкование", речь всегда идет о том, "чтобы подвергнуть пациента, разумеется, с его согласия, определенному напряжению... Если форма и степень этого сознательно вызываемого напряжения, а также момент выбраны правильно", "обычно возникают вспышки сильного аффекта" и, "как правило, появляются ранее недоступные фрагменты воспоминаний... Однако это является лишь частью успеха. Столь же важны реакции, следующие в направлении, которое я называю новым началом", то есть "изменения в поведении, точнее, в либидинозной экономике пациента". Чтобы начать сначала, пациент должен отказаться от многих условий, которые, как он теперь знает, "в сущности, были нужны лишь для того, чтобы защитить его от самоотдачи, от этого слишком сильного для него возбуждения". Начать сначала - означает научиться любить по-новому, "простодушно, безусловно", как "могут любить лишь здоровые дети". И поведение пациента в фазах нового начала, естественно, всегда является детским. Например, Балинт рассказывает, как одна пациентка хотела, чтобы он "протянул ей палец, который она, словно грудной ребенок, обхватила всей рукой" (там же, 170). Поведение этой пациентки делает очевидным, что "ребенок в пациенте" отнюдь не направлен на самого себя, то есть не начинает любить аутоэротически. В работе 1934 года "Конечная цель психоаналитического лечения" (опубликована в 1935 году) Балинт отмечает, что "важной особенностью этих вновь начатых доставляющих удовольствие действий" является то, что все они "без исключения направлены на объект" (там же, 195). Балинт пишет, что прошло какое-то время, прежде чем он обратил внимание на этот факт, поскольку все явления, связанные с новым началом, "обнаруживают себя только в последней фазе лечения, и, к сожалению, нередко в силу практических соображений анализ приходилось прерывать еще до достижения этой фазы" (там же).

Понимание и признание "первоначальных", "примитивных объектных отношений" привело Балинта к выводу, "что все это неправильное развитие, которому мы даем общее название 'вытесненное', исходно определялось внешним воздействием. Это значит, что не бывает вытеснения без реальности, без объектных отношений". Балинт отмечает заслугу Ференци, который "в годы так называемого Эго-психологического направления, исследования психических структур, неустанно подчеркивал важность внешних факторов" (там же, 198).

"Человек становится больным, потому что с самого детства окружающие люди относились к нему бездушно" (там же, 200). Он может стать здоровым лишь благодаря чуткому и любящему окружению, то есть благодаря объектным отношениям в рамках психоаналитической ситуации. "Самым важным... здесь является то, что аналитик замечает робкие, зачастую лишь едва обозначенные попытки нового начала объектных отношений и делает все для того, чтобы их не спугнуть"; он никогда не забывает, "что зачатки объектного либидо... можно развить только тактичным, в подлинном смысле слова "обходительным" поведением объекта. Также и в дальнейшем к вновь начатым отношениям необходимо относиться бережно, чтобы они нашли путь к реальности, к активной любви" (там же).

"К сожалению, - продолжает Балинт, - не каждому удается прийти к решению о новом начале любви... Эти немногочисленные случаи, где все же удавалось добиться существенного улучшения, но не было полного исцеления, заставили меня увидеть границы моего терапевтического умения. С помощью моей нынешней техники я могу лечить только таких людей, которые в ходе аналитической работы могут приобрести способность методом проб и ошибок заново начать любить. Сегодня мне пока еще не понятно, каким образом можно было бы помочь другим людям. Но я не считаю, что мы должны сложить оружие перед конституциональным факторами. Ференци всегда говорил: 'Пока пациент хочет продолжить лечение, надо искать путь, чтобы ему помочь'. Кто знаком с методом его работы, знает, что это не было для него пустой фразой. Он испробовал очень многое; ему также удалось помочь многим людям, от которых отказывались как от безнадежных. Но, к сожалению, не всем. Вновь подтвердила свою правоту старая пословица: Ars longa, vita brevis est. Обязанность ученика -продолжить начатую работу мастера". И Балинт делает вывод: "...Я бы хотел указать на то, что исследование отношений любви, которым в последние годы полностью пренебрегали, может во многом способствовать пониманию человеческой души и развитию наших терапевтических умений" (там же, 201; курсив мой. - М. Х.).

Работы Балинта, посвященные "первичной" и "активной любви", "окнофилии" и "филобатизму", "терапевтическим аспектам регрессии" и отношениям между аналитиком и пациентом на "уровне базисного нарушения", появившиеся за время более чем тридцатилетней психоаналитической практики, служат убедительным свидетельством того, что он оставался верен себе и своему учителю.

Психоаналитическая деятельность означает для Балинта активную любовь к объекту, продолжающуюся всю жизнь работу по завоеванию и приспособлению, чтобы понять условия, необходимые для создания и сохранения психоаналитической ситуации. Исцеление означает для Балинта исследование, а исследование - исцеление, то и другое должны проникать друг в друга в психоаналитической ситуации.

Установив, что "искалеченная способность к любви" многих его пациентов, их неспособность выносить большое напряжение, слабость их Я обусловлены бездушным воспитанием в раннем детстве, и узнав на собственном опыте, что этим пациентам можно помочь только в том случае, если в ходе аналитической работы удается "методом проб и ошибок начать заново любить", и сделав важное открытие, что это новое начало всегда направлено на объект, то есть возникает в рамках объектных отношений, в 1938 году в своей работе "Сила Я, педагогика Я и 'научение'" (опубликована в 1939 году) Балинт задался вопросом, что представляет собой воспитание в рамках психоаналитической ситуации. Поскольку пациент должен научиться любить, то есть выносить большое напряжение в своем Я, и, следовательно, развить сильное, устойчивое к перегрузкам Я, то это означает - раз он находится в фазах нового начала на ступени первичной любви, - что его первичный объект, аналитик, должен научить его любить, то есть методами воспитания развить у него более сильное Я.

Однако Балинт категорически утверждал, что эту "педагогику Я", "являющуюся имманентной составной частью анализа", следует строго отличать от "педагогики Сверх-Я", которая означает "увещевание, руководство, морализирование и прежде всего оценивание". "Психоаналитическое лечение, несомненно, осуществляется не благодаря, а вопреки Сверх-Я, оно стремится сделать то, что стало ригидным, вновь эластичным, превратить автоматический 'категорический императив' Сверх-Я в реалистичные суждения и действия Я, совершаемые по свободному выбору" (Balint 1965, 212). "Обучение, - подчеркивает Балинт, - означает, следовательно, не только интроекцию приказов и дальнейшее формирование и укрепление Сверх-Я; напротив, 'обучение' означает 'обретение опыта' в первоначальном смысле, то есть обогащение и развитие Я, стало быть, именно то, что уже с давних пор считалось настоящей целью психоаналитического лечения. Осознание бессознательного является лишь одним из аспектов аналитической терапии, другим аспектом является усиление Я". И это усиление Я, "то есть обучение переносить то, что прежде было вытеснено, строгое соблюдение правил аналитической ситуации, постоянный акцент на полной открытости, приучение к анализу, 'обучение', то есть 'узнавание' новых взаимосвязей и т.д. в любом случае являются общими элементами аналитической терапии, не зависящими от индивидуальной предыстории, формы болезни и т.д." (там же, 211-212). Однако то, в какой мере аналитик должен заниматься "педагогикой Я", то есть воспитывать у своих пациентов более сильное Я, при разных формах болезни различается. При неврозе навязчивости и меланхолии, которые характеризуются "высокой степенью интроекции" и лишь "слабо катектированными объектными отношениями", аналитик "гораздо реже сталкивается с задачей... заниматься, помимо прочего, усилением Я", тогда как при истерии или ипохондрии, а также в случае сексуальных расстройств и неврозов характера, при которых господствуют "сильно катектированные объектные отношения", такая работа необходима "почти всегда" (там же, 210; 228).

В 1968 году в своей книге "Терапевтические аспекты регрессии. Теория базисного нарушения" Балинт указывает на то, что, хотя существует согласие в том, "что аналитическая терапия, как правило, должна быть нацелена на усиление Я пациента", однако "представление о характере этого усиления и о техниках, позволяющих его достичь, по-прежнему остаются весьма неопределенными". Все, что мы знаем, можно, пожалуй, сформулировать следующим образом: "Должна быть усилена та часть Я, которая находится в ближайшем контакте с Оно, то есть та часть, которая способна испытывать удовольствие от удовлетворения влечений, выдерживать значительное увеличение напряжения, способна к проявлению заботы и внимания, может выдерживать и переносить неудовлетворенные влечения-желания и ненависть, проверять и учитывать внутреннюю и внешнюю реальность. И наоборот, нет никакой необходимости в укреплении той части Я, которая не может и не смеет наслаждаться интенсивным удовлетворением влечений, которая должна защищать себя от любого увеличения эмоционального напряжения посредством отрицания, торможения, обращения в противоположность или создания реактивных образований, то есть ту часть, которая приспосабливается к внешней реальности и к требованиям Сверх-Я за счет внутренней реальности; ее власть, скорее, следует ограничивать. Вопрос о том, являются ли усиление Я и... трансформация Сверх-Я лишь двумя сторонами одного и того же процесса или же это два более или менее самостоятельных процесса, до сих пор не был ни четко сформулирован, ни должным образом проработан" (Balint 1968, 13). В любом случае на процессы изменения Я и Сверх-Я "нельзя повлиять никаким другим способом, кроме как через перенос, то есть посредством объектных отношений". То, каким образом это происходит, "как удается проникнуть в столь глубокие психические слои и произвести там фундаментальные изменения... и какого рода объектные отношения для этого необходимы или насколько они должны быть сильны, чтобы осуществить эту задачу, также не нашло должного отражения в нашей литературе" (там же, 14-15).

Еще в 1932, 1934, 1935 и 1937 годах Балинт подробно описывал, что "ребенок в пациенте" может приобретать опыт и развиваться только в "преисполненных любовью объектных отношениях", в ситуации первичной любви, но то, при каких условиях человек может заново родиться в рамках психоаналитической ситуации и какую среду должен создать аналитик, чтобы этот человек сумел развить свою "истинную Самость", познать непрерывность себя самого и в присущей только ему форме и в своем собственном темпе приобрести личную психическую реальность и собственную схему тела", как позднее это сформулировал Винникотт (Winnicott 1971, нем. изд., XXXVII), - все это стало понятным для Балинта только в процессе более чем тридцатилетней совместной работы с пациентами, означавшей одновременно исследование и лечение.

В предыдущих своих рассуждениях я попыталась показать, какие открытия в этот период удалось сделать Балинту при исследовании межчеловеческих отношений, какие он выявил скрытые доселе факты, каким образом по мере углубления своего понимания самых ранних стадий развития отношений между двумя людьми менялись его представления о "первичной любви", каким образом в этой связи он разграничил две другие "первичные формы любви", "окнофилию" и "филобатизм", с одной стороны, и "первичную любовь" - с другой; я попыталась показать, что Балинт понимал под "уровнем базисного нарушения", а также "доброкачественной" и "злокачественной регрессией" и что, по его мнению, означает "активная любовь", до которой должны дорасти пациенты, впервые научившись любить, словно дети.

Вслед за этим я попыталась в общих чертах описать наиболее важный вклад Балинта в технику психоанализа, при этом под техникой понимается поведение аналитика в психоаналитической ситуации; психоаналитик сам является техническим инструментом, который он должен стремиться совершенствовать на протяжение всей своей жизни.

Поскольку в своем описании "начала и нового начала" я уже упоминала важные разделы из книги Балинта "Терапевтические аспекты регрессии. Теория базисного нарушения", я бы хотела в заключение остановиться лишь на одной из тех идей Балинта, что содержатся в этой книге, а именно на том, что он понимает под "пропастью" между аналитиком и регрессировавшим пациентом, то есть "ребенком в пациенте", и каким образом, по его мнению, аналитик должен себя вести, чтобы эту пропасть преодолеть.

Если в психоаналитической ситуации аналитик допускает не только вербальные сообщения пациента, но и другие, то это неизбежно ведет к регрессии, поскольку язык тела всегда является более детской, более примитивной формой общения, чем более зрелая форма языка взрослых. Насколько далеко заходит эта регрессия, зависит от реакций аналитика, они определяют развивающуюся "атмосферу" лечения. Хотя "под воздействием психоанализа регрессируют все без исключения пациенты, то есть они становятся, словно дети, и переживают сильные примитивные чувства, которые направляются на аналитика; все это, разумеется, относится к так называемому переносу" (там же, 104), но выйдет ли регрессия за эдипов уровень и распространится ли на уровень базисного нарушения, зависит не только от пациента, но и от аналитика, ибо регрессия "одновременно является интрапсихическим и интерперсональным феноменом, причем для аналитической терапии регрессировавших состояний интерперсональная сторона является более важной" (там же, 193).

При глубокой регрессии слова "перестают служить общим средством понимания между пациентом и врачом; особенно интерпретации приобретают для пациентов качество переживания либо враждебности и агрессии, либо симпатии. Вместе с тем пациент начинает слишком много узнавать о своем аналитике; очень часто бывает так, что он скорее ощущает настроение аналитика, чем свое собственное" (там же, 104). Кроме того, "пациент, похоже, не способен понять, чего от него ждут, например, соблюдения 'основного правила'; в таком случае становится также практически бессмысленным напоминать ему о проблемах, которые побудили его обратиться за помощью к аналитику, ибо теперь его исключительно интересуют отношения с ним, исполнения желаний и фрустрации, которые они сулят принести или которых он опасается. Создается впечатление, что ему все равно, будет ли продолжена аналитическая работа. Когда приходит понимание того, что этот вид переноса, поглотившего почти все либидо пациента, имеет структуру исключительно двухсторонних отношений - в отличие от 'нормальных' эдиповых отношений, которые, безусловно, являются трехсторонними отношениями, - то тогда, если не появится некоторых других признаков, можно поставить диагноз, что пациент достиг области 'базисного нарушения'" (там же, 108). Базисное нарушение, как уже отмечалось в другом месте, является "не конфликтом... а недостатком в базисной структуре личности, дефектом или шрамом" (там же) и его можно свести к "недостатку 'приспособления друг к другу' ребенка и тех людей... из которых состоит его окружение" (там же, 33).

Пропасть, "разделяющая взрослого аналитика и 'ребенка в пациенте', который находится на возрастной ступени базисного нарушения - а именно в возрасте самого маленького ребенка, еще не умеющего говорить, во всяком случае на языке взрослых", - должна "быть преодолена, чтобы терапевтическая работа не застопорилась". Однако нужно отдавать себе отчет в том, что "ребенок в пациенте" "не способен достичь этого своими силами" (там же, 110).

Балинт считает, что "опасностям, которые подстерегают аналитика, пытающегося навести мосты через пропасть, разделяющую терапевта и регрессировавшего пациента, особенно когда его регрессия достигает уровня базисного нарушения, а также тому, что все эти опасности вызываются его, аналитика, реакциями на явления, относящиеся к этой области... в литературе на данную тему достаточного внимания не уделялось" (там же, 111).

Одна из опасностей заключается в том, что "ожидания (пациента) от аналитика превосходят всякие меры человеческих возможностей" (там же, 105). Все счастье или несчастье пациента зависит в этот период от реакций аналитика. Если аналитик осознает, что базисное нарушение пациента было вызвано недостатком "приспособления друг к другу" между матерью и ребенком, то становится вполне понятным, что "гармоничное скрещение" между аналитиком и пациентом вызывает у пациента неописуемое счастье, которое Балинт описывает как "чувство тихого, спокойного благополучия", тогда как любой диссонанс повергает воображающего себя оставленным "ребенка" в глубокое отчаяние. Однако даже самый чуткий аналитик постоянно неправильно истолковывается своим пациентом, и, кроме того, желание пациента нерушимой гармонии между субъектом и объектом хотя и является понятным на основе его детской проверки реальности, оказывается невыполнимым.

В 1949 году Балинт отмечает, что любые отношения между аналитиком и пациентом являются либидинозными, то есть "либидинозным является не только отношение пациента к своему аналитику, которое мы со времен Фрейда... называем переносом... точно таким же либидинозным является отношение аналитика к пациенту, как бы мы его ни называли: 'контрпереносом', или 'корректным аналитическим поведением', или 'вхождением в перенос', или 'объективным, дружеским пониманием и хорошо обоснованной интерпретацией'" (Balint 1965, 231). Однако на уровне базисного нарушения или, другими словами, в рамках первичных объектных отношений - здесь имеется в виду стадия окнофилии и филобатизма, которые в конечном счете переходят в первичную объектную любовь, - развивающиеся у "ребенка в пациенте" любовь при переносе, которая означает, что аналитик становится для пациента всем, не может получить такой же ответ со стороны даже самого дружелюбного аналитика. Аналитики, которые не могут признать эту реальность и вследствие развивающегося у них чувства вины делают слишком много хорошего и пытаются в этой фазе удовлетворить весьма высокие требования, легко подвергаются опасности вызвать у своих пациентов "спираль зависимости" (Balint 1934, 1937, 1952, 1968), способную привести к злокачественной регрессии. Балинт считает, что "техническая проблема заключается в том, как предложить пациенту 'нечто', что может служить в качестве первичного объекта или, по меньшей мере, его приемлемой замены - другими словами, чего-то, на что он может спроецировать свою первичную любовь. Должен ли этим 'нечто' быть а) сам аналитик, (аналитик, который пытается 'управлять' регрессией) или б) терапевтическая ситуация? Это вопрос о том, кто или что является более пригодным, чтобы создать ту гармонию с пациентом и чтобы возникало как можно меньше столкновения интересов между ним и его нынешним достижимым объектом. Если рассматривать в целом, то, пожалуй, будет лучше, если пациент сможет принять в качестве такой замены терапевтическую ситуацию, а именно по той причине, что в результате уменьшится риск, что аналитик станет не только крайне важным, но и всеведущим и всемогущим объектом для пациента.

Это предложение себя в качестве 'первичного объекта', разумеется, не равнозначно предоставлению первичной любви; также и любящая своего ребенка мать не дает ему первичной любви; скорее, она ведет себя, как первичный объект, то есть она позволяет катектировать себя первичной любовью в качестве первичного объекта. Это различие между предоставлением первичной любви и позволением катектировать себя первичной любовью, пожалуй, имеет фундаментальное значение для нашего метода, причем не только для метода работы с регрессировавшими пациентами, но и в некоторых сложных терапевтических ситуациях" (Balint 1968, 217-218).

Первичный объект или первичная субстанция (например, вода или воздух) является неназойливым; он не навязывается и не настаивает, он просто находится здесь и обеспечивает "гармоничное скрещение", взаимное смешение, он неразрушим, и хотя он жизненно важен, не требует к себе внимания, не требует, чтобы о нем заботились. "Предоставление подобного рода объекта или окружения, - утверждает Балинт, - несомненно, является важной частью терапевтической задачи. Тем не менее, разумеется, это лишь часть, а не вся задача. Наряду с 'признающим потребность' и, возможно, даже 'удовлетворяющим потребность' объектом аналитик должен быть также 'понимающим потребность' объектом, который, кроме того, должен суметь донести это понимание до пациента" (там же, 219).

"Самое большое желание любого пациента заключается в том, чтобы быть понятым" (там же, 113). И пока аналитик и пациент находятся на эдиповом уровне, то есть на уровне языка взрослых, следует предположить, что аналитику нетрудно будет понять своего пациента. Однако так просто не бывает, "особенно это относится к эмоционально окрашенным сообщениям". Балинт считает, что "эта сложность связана с 'аурой ассоциаций', которой окружено каждое слово и которая... различается в зависимости от меняющихся человеческих отношений" (там же, 112).

Но, "к сожалению или к счастью, в свободных ассоциациях значение имеют не только слова, но и прежде всего весь пучок ассоциаций" (там же, 116). Однако возникающие в результате этого недоразумения могут быть сразу устранены при обоюдной доброй воле. Настоящие технические проблемы возникают тогда, "когда работа с пациентом достигает уровня базисного нарушения. В этой области невербальные сообщения пациента так же важны, как его вербальные ассоциации, как бы мы их ни называли: 'поведением', 'отыгрыванием', 'повторением' или 'созданием атмосферы'. Поскольку все эти 'сообщения' являются невербальными", аналитик "должен перевести пациенту его примитивное поведение на общепринятый язык взрослых, позволив ему таким образом понять значение его поведения. Как правило, аналитик должен выступать не только в качестве переводчика, но и в качестве информатора" (там же, 117).

Балинт пишет, что в этой ситуации роль аналитика "напоминает роль путешественника, попавшего в первобытное племя, язык которого он никогда не изучал, обычаи которого никогда не наблюдал или же они еще никем не были объективно описаны". При "переводе смысла наблюдаемых явлений на язык взрослых... аналитики ведут себя... в целом... как... матери... Они говорят на своем собственном языке, который идентичен их родному языку, поскольку этот язык они выучили в своем аналитическом детстве. Помимо роли информатора и переводчика, они берут на себя также роль учителя, и вследствие этого их пациенты неизбежно обучаются одному из различных диалектов, относящихся к языку их аналитика" (там же, 118-119).

Здесь, как уже отмечалось, существует два уровня понимания, вербальная коммуникация и невербальная коммуникация, или язык тела.

Одна группа аналитиков говорит на "классическом" языке, который восходит к Фрейду, то есть они совершенно намеренно ограничиваются вербальной коммуникацией. Это сразу исключает регрессию на уровень базисного нарушения и, следовательно, предполагает определенный отбор пациентов. Аналитики, испытавшие на себе влияние идей Мелани Кляйн и ее школы, "хотя и осознают полностью огромную дистанцию, отделяющую ребенка в пациенте от взрослого, считают, однако, что для ее преодоления достаточно обычного языка взрослых" (там же, 126). Опасность, связанную с "последовательной техникой интерпретации" этих аналитиков, "пожалуй, можно лучше всего описать выражением 'интропрессия Сверх-Я', термином... который ввел Ференци. В случае вышеуказанной техники аналитик неизменно предстает перед пациентом в качестве мудрой, непоколебимо прочной фигуры. Соответственно, у пациента создается впечатление, что аналитик не только все понимает, но и располагает непогрешимым, единственно корректным средством языка, которым он может выразить все: переживания, аффекты, фантазии и т.д. Преодолев затем очень сильное чувство ненависти и амбивалентность", которые, по мнению Балинта, "в основном частью порождаются последовательным применением этой техники, пациент обучается говорить на языке аналитика и интроецирует его идеализированный образ" (там же, 130), - результат, возникающий обычно в том случае, когда "угнетающее неравенство между окнофилическим субъектом и его самым важным объектом" нельзя преодолеть другим способом.

"Третья группа аналитиков, отнюдь не так хорошо организованная, как две предыдущие, и рассеянная по всему аналитическому миру" (там же, 133) - наиболее выдающимся ее представителем, пожалуй, является Винникотт, - готова, как и Балинт, допускать невербальную коммуникацию между "ребенком в пациенте" и его аналитиком, то есть готова к "терапевтическому обращению" (Loch 1966, 898) с регрессировавшим пациентом в рамках психоаналитической ситуации.

В рамках данной работы у нас нет возможности рассмотреть сходство и различие между теорией и техникой Винникотта и Балинта с точки зрения взаимодействия с регрессировавшим пациентом. Я бы хотела отметить лишь следующие моменты. Оба аналитика считают, что "базисное нарушение", или "неспособность", пациента объясняется его фрустрацией окружением в раннем возрасте и что "нового начала" у пациента или открытия и развития его "истинной Самости" можно достичь лишь после фазы глубокой регрессии как минимум до стадии развития в раннем детстве, когда возникло "базисное нарушение" или сформировалась "ложная Самость", и что эти процессы могут осуществляться лишь в рамках психоаналитической ситуации, которая создается и поддерживается аналитиком. Они также считают, что "терапевтическое обращение" - Винникотт называет его "управлением" - и интерпретационная работа дополняют и подкрепляют друг друга и что может возникнуть необходимость отказаться от интерпретаций и делать лишь то, в чем нуждается пациент.

Однако что касается "терапевтического обращения" с пациентами, то есть того, что и как делать, их пути во многом расходятся. Весьма упрощенно можно, пожалуй, сказать, что Винникотт склоняется, скорее, к окнофилической, а Балинт - к филобатической технике. Балинт пишет: "Создается впечатление, что 'техника управления регрессией' (третьей группы аналитиков) вызывает у пациента столько же ненависти и агрессии, но, пожалуй, несколько меньшую интроекцию и идентификацию с идеализированным аналитиком" (Balint 1968, 140), чем "техника последовательной интерпретации" Мелани Кляйн и ее школы.

В 1947 году Винникотт сам указывал на ненависть, развивающуюся при переносе и контрпереносе; он писал: "Ненависть, оправданная в нынешней ситуации, должна отсортировываться, храниться и в случае необходимости интерпретироваться" (Winnicott 1971, нем. изд., XXII).

Балинт показывает, что язык аналитика является важным компонентом его техники, что форма общения между аналитиком и пациентом может вести к совершенно различным терапевтическим результатам. Это относится как к вербальной, так и к невербальной коммуникации. Однако он воздерживается от каких-либо оценок, связанных с терапевтической эффективностью различных языков, или техник, трех перечисленных групп аналитиков. Балинт предпочитает описывать свои собственные техники обращения с регрессировавшими пациентами, при этом он указывает на то, что при описании отношений между аналитиком и "ребенком в пациенте" возникают две сложности. Когда отношения между двумя кооперирующимися партнерами, то есть когда основанные на взаимности отношения двух людей описываются "в духе и в терминах психологии одного человека", это "неизбежно вносит путаницу", здесь необходима новая "терминология, относящаяся к психологии двух людей". Кроме того, явления, относящиеся к сфере примитивных отношений, возникающих, как правило, в фазе невербального развития, не пригодны для описания словами (Balint 1968, 199).

То, что любой аналитик говорит на своем собственном языке, относится, разумеется, и к невербальной коммуникации, и то, как аналитик выражает себя невербально, в значительной мере способствует созданию и поддержанию психоаналитической ситуации на уровне базисного нарушения и преодолению пропасти между первичным объектом, который очень легко может показаться всезнающим и всемогущим, и его по-детски беспомощным субъектом. Вольфганг Лох пишет: "Когда... аналитику и пациенту удается терапевтическая регрессия на (невербальный) уровень коммуникации, то тогда терапевтическое обращение между ними приобретает необычайно важную функцию" (Loch 1966, 898).

Вероятно, ни в одной другой фазе дальнейшее развитие пациента не зависит в такой степени от поведения аналитика, как в фазе регрессии на уровень базисного нарушения, или в фазе первичной любви. Здесь решается, создаст ли аналитик ребенка по своему подобию или же пациент обретет самого себя, разовьет "истинную Самость". Разумеется, даже при тщательном контроле над своим контрпереносом аналитик не сможет воспрепятствовать более или менее выраженной интропрессии Я, ибо в этой фазе развития, когда происходит реструктуризация Я, "ребенок в пациенте" нацелен на то, чтобы учиться у своего первичного объекта, однако чем меньше аналитик предъявляет себя в качестве всеведущего и всемогущего объекта, тем большее мужество будет проявлять "ребенок в пациенте", пытаясь найти собственные пути и развиваясь в самостоятельного человека.

Продолжительность состояния регрессии на уровень базисного нарушения "может иногда составлять лишь несколько минут, но может распространяться и на несколько (аналитических) сеансов" (Balint 1968, 214).

Задача аналитика в этот период заключается в том, чтобы "создать окружение, климат, в котором он и его пациент сумеют выдержать регрессию во взаимном переживании. Это важно потому, что в таком состоянии любое внешнее давление усиливает и без того достаточно выраженную тенденцию пациента создавать неравноценные отношения между собой и своими объектами, распространяя тем самым свою склонность к регрессии на необозримое время" (там же, 215).

Понимать пациента - означает одновременно понимать его без слов и без слов выражать это понимание, просто быть рядом, но таким образом, чтобы пациент ощущал принятие и поддержку. "Пациент должен чувствовать не только то, что аналитик находится рядом, но и то, что он занимает верную дистанцию, - утверждает Балинт, - эта дистанция не должна быть настолько большой, чтобы пациент ощущал себя потерянным и брошенным, но и не должна быть настолько близкой, чтобы он чувствовал себя стесненным и несвободным; то есть это должна быть дистанция, соответствующая нынешней потребности пациента. Следовательно, если говорить в целом, аналитик должен знать, каковы потребности пациента, почему они именно такие и почему они флуктуируют и изменяются" (там же, 217).

Балинт иллюстрирует вышесказанное примером пациента, который к тому времени уже два года проходил у него лечение. "С момента начала сеанса пациент более получаса хранил молчание; аналитик принимал его молчание, представлял себе, что может происходить с пациентом, ждал и не предпринимал каких-либо попыток вмешательства; при этом он не испытывал дискомфорта или необходимости предпринимать какие-либо действия. Я должен добавить, - пишет Балинт, - что паузы в этом лечении не раз возникали и раньше, поэтому и пациент, и аналитик научились с ними справляться. В конце концов, разрыдавшись, пациент прервал молчание; вскоре после этого он уже мог разговаривать. Он сказал, что наконец-то ему удалось установить контакт с самим собой; с детства он никогда не оставался один, всегда находился кто-либо рядом, указывавший, что ему делать. Некоторое время спустя, на другом сеансе, он рассказал, что во время молчаливой паузы ему приходили в голову всевозможные ассоциации, но он отвергал их как досадные помехи". Разумеется, можно было бы дать целый ряд верных интерпретаций этого молчания, однако они нарушили бы молчание "и пациент в таком случае не установил бы 'контакта с самим собой'... во всяком случае в этой ситуации". Кроме того, любая "даже самая правильная интерпретация... неизбежно усилила бы навязчивое повторение, ибо когда опять оказался бы кто-то рядом, который бы ему сказал, что он должен чувствовать, думать, делать".

Учитывая, что это событие произошло "исключительно в ситуации отношений между двумя людьми", следует отдавать себе отчет в том, что аналитик, "найдя верный ответ на молчание пациента, рисковал... пробудить у него ожидания, что так будет всегда, которые могли привести к возникновению злокачественной зависимости. Он также избежал опасности предстать перед пациентом в роли мудрого и могущественного аналитика, способного читать невысказанные мысли пациента и правильно на них реагировать, то есть опасности показаться всемогущим" (там же, 215-216). Всеведущий и всемогущий аналитик никогда не сможет преодолеть пропасть между собой и "ребенком в пациенте", то есть сформировать отношения, которые делают возможным взаимодействие между объектом и субъектом. Поэтому Балинт "пытался создать отношения, в которых никто из них... не был всемогущим, каждый признавал свои границы, надеясь, что таким образом удастся наладить плодотворное сотрудничество между двумя людьми, в сущности не различающимися по своему значению, весу и силе" (там же, 208).

Предварительным условием описанных Балинтом отношений между аналитиком и пациентом на уровне базисного нарушения является то, что аналитик не отвергает инфантильного невротика, а проявляет "уважение к 'отыгрыванию' пациента в ходе анализа... и терпимость" (там же, 220). Помимо прочего, это означает, что "аналитик должен искренне принимать все жалобы и упреки... регрессировавшего пациента... как реальные и обоснованные и предоставлять пациенту достаточно времени, чтобы тот превратил свои бурные обвинения в сожаления... Чувства сожаления или печаль, о которых я здесь говорю… свидетельствуют о наличии дефекта или нарушения в самом пациенте, которое бросает тень на всю его жизнь и неблагоприятные последствия которого никогда нельзя компенсировать полностью. Наверное, вред можно устранить, но навсегда останется шрам, то есть всегда будут видны некоторые его последствия".

Этот период печали может, "к сожалению, продолжаться у некоторых пациентов очень долго... и хотя этот процесс нельзя ускорить, самое важное заключается в том, что аналитик присутствует при нем как свидетель. Поскольку этот процесс относится к области базисного нарушения, пройти его самому, по-видимому, невозможно; это можно сделать только в рамках отношений между двумя людьми, например в аналитической ситуации". Только после этого периода печали пациент становится "способным по-новому оценивать свою позицию в отношении к своим объектам и проверить, может ли он все-таки принимать зачастую малопривлекательный и равнодушный мир вокруг себя" (там же, 200-202).

Терапевтическая установка аналитика на уровне базисного нарушения "мало чем отличается в своих отдельных чертах от позиции, которую он занимает при работе с пациентом на эдиповом уровне, и даже темы, которые прорабатываются, обычно одни и те же. Различие заключается, скорее, в атмосфере, настроении, и оно касается как пациента, так и аналитика. Аналитик не стремится к немедленному и полному 'пониманию', к тому, чтобы 'организовывать' и изменять все нежелательное с помощью корректных интерпретаций; скорее, он более терпим к страданиям пациента и способен с ними мириться, то есть он может признаться в своей неспособности, вместо того, чтобы судорожно стремиться 'проанализировать' страдания и доказать свое терапевтическое всемогущество. Вместе с тем он не поддается и другому искушению - 'управлять' жизнью регрессировавшего пациента, проявляя полное сочувствие... ибо это было бы точно такой же реакцией всемогущества. Он не стремится также создать у своего пациента 'корректирующие эмоциональные переживания', как бы это стал делать клиницист при лечении состояния недостаточности - третья форма реакции всемогущества. Напротив, если аналитик ощущает малейшую склонность отреагировать на регрессировавшего пациента реакциями всемогущества, то он может поставить надежный диагноз, что работа достигла области базисного нарушения. Я бы хотел самым настоятельным образом подчеркнуть, - пишет Балинт, - что любая подобная склонность аналитика должна расцениваться как симптом болезни пациента, и ей ни в коем случае нельзя поддаваться", и добавляет: "Впрочем, это легче сказать, чем сделать" (там же, 222-223).

Если "ребенок в пациенте" еще раз переживает на уровне базисного нарушения перенесенные в раннем детстве травмы, прежде чем в период печали он подготовил этим страданиям и искалеченной базисным нарушением части своего Я "почетные похороны" (Balint 1965, 253), то становится вполне понятным, почему аналитик испытывает искушение облегчить боль своего пациента. Как уже отмечалось, все, что аналитик может здесь сделать,- это признать печаль своего пациента правомерной и предоставить ему время и окружение, в котором можно было залечить его раны. Если аналитик пытается терапевтически вмешаться, давая любовь и заботу, стремясь изменить жизненные условия пациента, то он рискует стать необходимым и незаменимым объектом для пациента, то есть рискует взрастить зависимого ребенка, который вообще не пытается приобрести во внешнем мире с помощью работы завоевания хороших объектов или даже партнера. Подобные отношения между аналитиком и пациентом всегда таят в себе опасность закончиться трагически, поскольку неизбежное расставание пациента и аналитика непременно вызовет у пациента, не научившегося переносить свои чувства к аналитику на реальные внешние объекты, то есть не совершившего необходимых шагов в направлении сепарации в рамках психоаналитической терапии, чувство того, что его снова покинули и бросили в беде.

Если аналитику удается не увлечься эмоционально своим "ребенком в пациенте", не вмешиваться, то это не означает, что он не дает своему пациенту удовлетворения. Необходимо иметь в виду, что для человека, который никогда не переживал открытых для любви объектных отношений, никогда не чувствовал себя принятым, это означает - обрести в своем аналитике человека, который ему рад, который днями, неделями, месяцами, годами готов участвовать в его жизни. Это означает - обрести окружение, в котором существует определенное равенство и своего рода дружеское спокойствие, в котором постепенно становится видимым то, чего нельзя было разглядеть раньше, а безнадежная тьма отчаяния постепенно рассеивается светом надежды. "Целебную силу объектных отношений" нельзя до конца выразить словами, кроме того, как утверждает Балинт, "в случае объектных отношений мы находимся на относительно зыбкой почве, поскольку психоаналитическая теория знает о них не так много" (Balint 1968, 193).

Однако, пожалуй, можно сказать: поскольку человек способен узнавать себя только посредством других, а самопознание субъекта, стало быть, зависит от познания его объектом, то регрессия "с целью быть познанным" зависит от совершенно определенной формы объектных отношений, которую пациент не пережил в своем детстве.

Если исходить из того, что базисное нарушение пациента, его неспособность понимать и признавать себя, объясняется недостатком "приспособления друг к другу" субъекта и объекта, то из этого можно сделать вывод о том, что обретение себя пациентом в рамках психоаналитической ситуации обусловлено "приспособлением друг к другу" аналитика и пациента. Соответственно, "целебная сила объектных отношений" означает, что аналитик стремится понять своего пациента и передать ему это знание таким образом, чтобы пациент мог познать себя; другими словами, это означает, что создаются отношения, способствующие самопознанию пациента и, возможно, также углублению до известной степени знания о себе аналитика. А поскольку аналитик не может понять другого, если к нему равнодушен, если не готов его принять, то Балинт по праву говорит о "преисполненных любовью объектных отношениях", о первичной любви между пациентом и аналитиком.

Примечания

¹⁾ Микаэл Балинт родился 3 декабря 1896 года в Будапеште в семье практикующего врача.
В 1914-1920 годах изучал медицину в Будапеште.
В 1920 году стал доктором медицины.
В 1921 году Балинт и его жена Алиса начинают обучаться психоанализу у доктора Ганса Захса в Берлине.
В 1922 году Балинт приступает к своей деятельности в качестве психоаналитика.
В 1923-1924 годах изучает биохимию, философию и сравнительную лингвистику в Берлине.
В 1924 году становится доктором философии. Балинт и его жена Алиса переезжают к Шандору Ференци в Будапешт и завершают у него свое психоаналитическое обучение.
В 1926 году Балинт становится членом Венгерского психоаналитического объединения.
В 1927 году начинает проводить в Будапеште психоаналитические семинары для практикующих врачей.
В 1935-1939 годах занимает пост директора Будапештского психоаналитического института.
В 1936 году получает Венгерский государственный диплом по клинической медицине и психоневрологии.
В 1939 году Микаэл и Алиса Балинты вместе со своим сыном эмигрировали в Манчестер (Англия), где Алиса Балинт умерла спустя несколько месяцев.
В 1944 году Балинт становится лицензиатом Королевского колледжа врачей и Королевского колледжа хирургов в Эдинбурге и получает допуск к практической работе в Великобритании.
В 1945 году благодаря работе "Индивидуальные различия поведения в раннем младенчестве и объективный метод их регистрации" получает степень магистра психологии.
В 1950-1953 годах Балинт является научным секретарем Британского психоаналитического общества, кроме того, с 1950 года работает консультантом-психиатром в Тэвистокской клинике в Лондоне.
В 1955 году становится президентом медицинского отделения Британского общества психологов.
В 1956 году Балинт вместе со своей женой Энид начинает проводить Лондонские учебные семинары, так называемые "балинтовские группы" для врачей, консультантов и социальных работников.
В 1957 году становится профессором психиатрии в Колледже медицины при университете Цинциннати (США).
В 1966 году руководит учебными семинарами отделения психиатрической медицины при университетской клинике в Лондоне.
В 1968 году Балинт избран президентом Британского психоаналитического общества.
31 декабря 1970 года Микаэл Балинт умирает от сердечного приступа.

²⁾ Единственной за последние годы работой на немецком языке, в которой Балинт часто цитируется, является книга Аннемари Дюрссен "Аналитическая психотерапия: Теория, практика, результаты" (Duhrssen, A.,: Analytische Psy-chotherapie in Theorie, Praxis und Ergebnissen. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht 1972)