П.С. Гуревич. Стереотипы в политике

Говорить не умею красиво: Тяжело подбираю слова.
Вот и в жизни все больше курсива — Вслед за ней поспеваю едва.
Владимир Тепляков

В начале Первой мировой войны в немецкой печати сложилась своеобразная форма подачи материала. Публиковались фотографии с короткими или развернутыми подписями, носящими характер комментариев. Снимки воспроизводили картины военных действий, мучения солдат, попавших в плен, сцены грабежа и пыток. Эти материалы произвели огромное впечатление на общественное мнение, вызвали гнев различных слоев населения.

Читатели полагали, что имеют дело с правдивой, неопровержимой информацией. Но неожиданно выяснилось, что эти сообщения не соответствуют действительности. Снимки не были какой-либо инсценировкой и воспроизводили картины подлинных событий. Однако подписи к ним строились с расчетом на преднамеренную фабрикацию общественного мнения. Текст зачастую состоял из лживых обвинений, заведомых провокаций. Например, сцена захоронения солдат подавалась как картина изощренных пыток и т.д.

Разоблачение фальшивок, механика их повседневного тиражирования буквально потрясли людей. Оказывается, органы информации вполне могут вводить в заблуждение огромные массы людей, не прибегая при этом к сложной технике «сотворения мифа». Вполне достаточно слегка исказить текст комментария, чтобы вызвать бурю страстей, сознательно инспирированных настроений. Выяснилось, что человек во всеоружии разума и трезвости беззащитен перед пропагандой.

Исследователи перешли к интенсивному исследованию самого механизма внушения, стремясь понять, почему воздействие печати на людей оказалось столь эффективным, почему разум индивида не проявляет приписываемой ему чудодейственной критической способности, а, напротив, становится беспомощным перед искушениями массовой пропаганды, какова цена человеческой разумности, если она не создает заслона против клеветы?

Ответы на эти вопросы попытался дать известный американский публицист Уолтер Липпман. В его исследовании «Общественное мнение» читатель не найдет, однако, анализа социальной природы общественного сознания, тех общественных сил, которые пытаются дезинформировать массы. Липпман пытался доказать, что причина беззащитности разума и всесилия пропаганды лежит не в сфере политики и идеологии, а в области социальной психологии.

Содержание концепции Липпмана невозможно понять без учета тех исторических условий, в которых она возникла. Первая мировая война нанесла окончательный удар по абстрактно-прогрессистским концепциям исторического развития. Катастрофа заставила одних мыслетелей отказаться от концепции исторического прогресса в целом, других побудила искать причины катастрофы не в объективных противоречиях социального процесса, а в произвольных деформациях, уводящих общество от предначертанных просветительской мыслью путей развития.

После Первой мировой войны многие социологи пришли к выводу, что именно сфера массовой пропаганды является источником исторических потрясений. Они полагали, что войны не хотело ни одно буржуазное правительство. А анализ содержания печати, по их мнению, показывал, будто все страны вступили в сражение под влиянием умышленных инспираций. Особенно возмущены были американские социологи: им казалось, что их страна вовлечена в войну английской и французской пропагандой.

Именно поэтому с начала Первой мировой войны широкое распространение получили манипуляторские концепции общественного сознания. Отныне в обществе начинает складываться своеобразная «индустрия сознания». Воздействие на сознание людей становится функцией государственного аппарата. Представление о «триумфе пропаганды» стимулировалось теперь растущей уверенностью в том, что личность подвержена внешнему влиянию, общественное мнение легко вводится в заблуждение, а печать и радиовещание функционируют именно как средства массовой дезинформации. Многочисленные факты, свидетельствующие о том, что массовая пропаганда вводит в заблуждение тысячи читателей или радиослушателей, западные исследователи стали истолковывать в том смысле, что сообщение оказывает прямое и неотразимое влияние на человека. Такая позиция способствовала проникновению в теорию пропаганды представлений о человеке как продукте внешних условий и внешнего воздействия.

Осмысливая разработки Ф. Ницше, В. Парето и других авторов, давших иррационалистическую трактовку массовых идеологических процессов, У. Липпман обратил внимание на механизм индивидуального восприятия реальности. Еще Ф. Бэкон подчеркивал, что аналитической работе мысли мешают определенные шаблоны сознания. Ф. Ницше говорил о «мире смутных чувств», хаосе неоформившихся идей, которые характеризуют поведение человека. В. Парето попытался объяснить заблуждения ссылкой на психологические механизмы сознания.

Все это побуждало к тому, чтобы достроить «теорию предрассудка», дать связное объяснение тем факторам, которые препятствуют мыслительной деятельности. Под влиянием предшествующих концепций и особенно практики массовой пропаганды Липпман пришел к выводу, что человек вообще ограничен в своих возможностях трезво оценивать реальность, ибо он живет в мире смутных образов, расплывчатых картин и т.д.

В итоге место аналитических конструкций ума в осознании действительности занимают особые социально-психологические образования — стереотипы. Введя это понятие в теорию пропаганды, Липпман называл стереотипом «предвзятые мнения», которые управляют решительно всем процессом восприятия мира, создавая широкий спектр представлений «от истинного индекса до неопределенной аналогии»^[1].

«Философский словарь» дает следующее определение стереотипа:

стереотип социальный (греч. stereos — твердый, typos — отпечаток) — устойчивая совокупность представлений, складывающихся в сознании как на основе личного жизненного опыта, так и с помощью многообразных источников информации. Сквозь призму социальных стереотипов воспринимаются реальные предметы, отношения, события, действующие лица. Социальные стереотипы неотъемлемые компоненты индивидуального и массового сознания. Благодаря им происходит необходимое сокращение восприятия и иных информационных и идеологических процессов в сознании, закрепляется как положительный, так и отрицательный опыт людей...^[2]

Действительно, ни один человек не может обойтись в своей жизни без определенных автоматизмов в мышлении, так как обдумывать заново каждую ситуацию ни у кого из нас не хватит ни сил, ни времени. В этом состоит базовое значение стереотипа, шаблона, которое нельзя не учитывать.

В связи с этим необходимо также подчеркнуть, что Липпман в своей концепции, скорее, положительно оценивает роль стереотипов в общественной жизни, поскольку лишь сильное упрощение позволяет человеку распределить свое внимание на несколько тем. Он пишет:

По большей части мы не видим сначала, а затем определяем, напротив, мы сначала определяем, а затем видим... мы выделяем то, что наша культура уже наделила значением для нас, и мы пытаемся воспринять то, что мы выделили из окружающего мира в форме стереотипа, созданного для нас культурой^[3].

И далее Липпман дополняет:

В этом заключается необходимая экономия. Стремление видеть все вещи впервые, «свежим взглядом» и в подробностях, а не как принадлежащие к определенным типам и родам, будет изнуряющим, и в наших повседневных заботах это практически невозможно^[4].

Мы уже все знаем о мире до того, как переживаем опыт знакомства с ним. Ученый отмечает еще одну причину, по которой мы столь твердо придерживаемся стереотипов: последние, по его мнению, представляют собой связующие нити традиции и отстаивают тем самым наше положение в обществе. Неудивительно поэтому, что любое посягательство на стереотип выглядит для нас как атака на фундаментальные основания Вселенной. Таким образом, стереотипы, по словам Липпмана, — это оплот традиций.

Ход рассуждений Липпмана таков. Идет война. Газеты сообщают о фронтовых действиях. Предполагается, что люди, ориентируясь на собственные познания и жизненный опыт, наглядно представляют себе, как разворачиваются события. Но ведь огромные массы людей не были на войне. Означает ли это, что в их сознании не могут возникать конкретные образы происходящего? Нет, не означает. В их головах складываются «картинки», которые подсказаны сравнениями, ассоциациями. Древние старушки, например, воспринимают войну как единоборство двух всадников, скрестивших клинки. Реальное восприятие сопровождается интенсивной работой фантазии. В итоге рождается стереотип.

Из огромного мира, наполненного разнообразными звуками и красками, — пишет Липпман, — мы извлекает лишь то, что наша культура уже предопределила в нас, отлила в некие картинки. Из потока жизни мы схватываем смутные образы, стереотипизированные для нас господствующей культурой^[5].

Вот почему «самые тонкие и самые убедительные из всех факторов, оказывающих влияние на человека, это именно те, которые создают и поддерживают повторяющийся характер стереотипов»^[6]. Индивид подделывается под окружающую среду путем игры воображения, которая охватывает весь процесс социальной ориентировки, «от галлюцинаций до научной истины». При этом стереотип трактуется как сверхупрощенная модель, помогающая постигать смысл мира, вернее, приспосабливаться к нему, как простой, но легко схватываемый образ общественных процессов, политических событий, расовых, национальных или религиозных групп.

Стереотипизированные формы получены как «выжимка» из свода моральных норм, социальной философии и политической агитации. Все это при помощи пропаганды преподносится сознанию индивида, которое оказывается лишенным самостоятельности и творческого потенциала. В сугубо потребительском сознании человека живут недостоверные и нелепые «картинки» внешнего мира. Стоит обратиться, по словам Липпмана, к истории, чтобы убедиться, насколько превратны представления людей. А раз мир прошлого иллюзорен, точно театр, на подмостках которого действуют герои и злодеи, с их предрассудками и заблуждениями, то, спрашивается, почему нынешняя эпоха должна быть исключением? Правда, современному человеку не дано в полной мере видеть нелепость созданного им мира, ибо лишь время оттенит его несуразность.

Таким образом, Липпман полагает, что между человеком и его окружением возникает мир превратных образов — псевдоокружение. Это окружение достаточно «плотно», и если поведение не представляет собой практического действия, а является мыслью и эмоцией, то может пройти много времени, прежде чем станет заметным разрыв в ткани фиктивного мира^[7]. Следовательно, на уровне социальной жизни человек приспосабливается к своему окружению посредством фикций. Речь идет не о лжи, не о заблуждениях, а о конкретных психических образованиях, которые служат для индивида реальными ориентирами поведения.

В отечественной литературе концепция Липпмана получила обстоятельное освещение^[8]. Однако его теория не оценена в ис-торико-генетическом аспекте именно как психологическая концепция. В силу этого остается неясным, почему концепция, созданная почти столетие назад, не утрачивает популярности и продолжает привлекать внимание политиков и юристов.

Отечественные авторы отмечают, что в психологическом плане явление стереотипизации несомненно^[9]. Оно связано с так называемой установкой, то есть готовностью человека воспринимать предмет, событие с позиции предшествующего опыта. Не подлежит сомнению тот факт, что социальное поведение человека вовсе не складывается из непрерывной аналитической работы сознания. На оценку того или иного явления конкретным индивидом влияют его прежний социальный опыт, его интересы, эмоциональная впечатлительность и т.д. К тому же человеку часто приходится высказывать свое мнение по тем вопросам, о которых он имеет весьма поверхностное представление, не располагая ни знанием, ни полной информацией.

Наконец, существует известная инерция мышления, не позволяющая индивиду создать в своем воображении адекватную картину мира. Это находит свое выражение не только в повседневной жизни людей, но и в сознании отдельных социальных групп. Русский писатель Г. Успенский рассказывал о том, что в 80-е и 90-е годы «искренне добросовестные старики из крестьян и иногда даже просто пожилые люди говорили, что при крепостном праве было лучше». Этот социально-психологический механизм отражает силу инерции. Как справедливо отмечает В.А. Ядов, эмоционально окрашенные образы, о которых пишет Липпман, представляют собой простейшие элементы общественной психологии. В этом смысле массы могут вносить в свое политическое поведение не только последовательно продуманное политическое поведение, но и свои предрассудки, реакционные фантазии. Но все это не означает, что человеку будто бы не присуща трезвая ориентация в реальных исторических событиях и что поэтому сознание больших социальных групп по своему содержанию исключительно иллюзорно.

Раскрывая особенности стереотипизации как социально-психологического явления, Г.М. Кондратенко приводит замечание И.М. Сеченова о субъективной, «пристрастной» стороне человеческого восприятия и мышления^[10]. В нашей литературе были работы, авторы которых пытались раскрыть эту сторону индивидуального сознания, изучить особенности формирования мнений и представлений^[11].

Тщательный анализ «пристрастного», эмоционального восприятия показывает, что само понятие стереотипа нуждается в критическом осмыслении. В современной литературе оно трактуется слишком расширительно, этим термином зачастую обозначают процессы, весьма разные по своему содержанию.

В самом деле этнический предрассудок, политический лозунг и научное заблуждение представляют собой эмоционально окрашенный образ, в котором едва ли не полностью отсутствует рациональное начало, но этого нельзя сказать о политическом лозунге. В формулировке лозунга нет последовательно развернутой аргументации. Но она может подразумеваться, включаться в него в сжатом виде. По форме своего существования лозунг может выглядеть как некая «картинка» в голове. Тем не менее вряд ли можно квалифицировать этот образ как фикцию, как упрощение, устраняющее логически ориентированное мышление. Научное заблуждение тоже нередко обозначается как стереотип.

Между тем складывается оно, как правило, не в результате пристрастного, внерационального восприятия, а в результате ограниченного, одностороннего, неполного воспроизведения действительности.

Все это свидетельствует о том, что абстрактное противопоставление стереотипа идее, эмоционального образа — аналитическому суждению нуждается в уточнении. Именно неразличенность этих образов сознания составила методологически самый уязвимый пункт в концепции Липпмана. По сути дела, он предложил рассматривать содержание политической практики как поток идеологических фикций, направленных на создание превратных представлений о реальности. Липпман придал стереотипам универсальное значение, поскольку именно в этих иррациональных образованиях и символах он нашел ключ к расшифровке общественного сознания, его содержания и форм существования. Политическое манипулирование, таким образом, представало как следствие определенных социально-психологических закономерностей, определяющих функционирование массового сознания.

Важно иметь в виду, что стереотип в трактовке Липпмана обусловлен не только функционированием социально-психологических механизмов, но и целым рядом общественных факторов. Поэтому вряд ли допустимо сближать, как это нередко делается, его позицию с фрейдистскими концепциями или с описанием специфики бессознательного. И в том и в другом варианте речь идет об иррациональности человеческих представлений, об их иллюзорности. Однако методология Липпмана была принципиально иной, а поиск ответа на поставленные вопросы не имел ничего общего ни с фрейдистской терминологией, ни с анализом природы бессознательного вообще.

В качестве объекта изучения Липпман взял не неосознаваемые или бессознательные психические процессы, а «прозрачное» сознание, то есть именно те факты общественного поведения, которые принято называть рациональными. Однако он низвел это сознание с пьедестала рационалистической романтизации как в просветительской форме, так и в виде той мифологии, которую описывали Ницше и Парето. Категория сознания в концепции Липпмана взята в чрезвычайно прозаических по сравнению с просветительскими и иррационально-романтическими трактовками сознания. Американский философ, исследуя практику массовой политической пропаганды, обратил внимание на разительное противоречие, требующее основательных размышлений. Речь идет о сопоставлении модели коллективного сознания, включающего научные и обыденные представления, эмпирическую достоверность и воображение, традицию и моду, и внутреннего мира индивида, погруженного в стихию конкретных повседневных событий.

В результате такого сопоставления выявилось, прежде всего, что сложная картина коллективного сознания несводима к сумме индивидуальных представлений. Но как соотносятся эти два духовных образования? Ведь личность постоянно вовлекается в сферу социального общения и, чтобы реализовать свою потребность в коммуникации, обязана разгадывать тайны «широкого мира», названного Липпманом «окружением».

Отсюда начинается прямая критика фрейдистских истолкований общественного сознания. Сторонники психоанализа, как отмечает Липпман, видят ключ к разгадке всех духовных проблем в том факте, что люди не осознают скрытых механизмов своего поведения. Поэтому общественное мнение можно понять, если разгадать, разъяснить скрытые влечения человека. Иначе подходит к анализу общественного сознания «социальный аналитик», как называет себя Липпман. Исследователь такой ориентации изучает само «окружение» человека и определяет его как «псевдоокружение», то есть как некую условную среду, которая, по сути дела, фиктивна, иллюзорна.

Таким образом, Липпман сделал еще один шаг в том направлении, какое было намечено исследованиями Парето. Исходным отношением является оппозиция логичных и нелогичных действий.

Мы называем «логичными действиями» такие действия, которые логично соединяют средства с целью, не только по отношению к субъекту действия, но и в отношении тех, кто располагает более широкими познаниями, то есть субъективно и объективно.

При логических действиях цель и средства ее достижения соответствуют друг другу объективно и субъективно. Нелогичными Парето считал все остальные действия — таким образом, определение нелогичных действий было не вполне логически корректным. Логичные действия обусловлены рациональностью; они господствуют в экономике и в естественных науках, отчасти распространены в военном деле, юриспруденции и политике.

Но в обществе в целом преобладают нелогичные действия, которые обусловлены психическими явлениями: чувствами, инстинктами и подсознательным^[12].

Если Парето считал представления людей сугубо мифическими, скроенными на базе идеологических трафаретов, некоего «условного словаря» человеческого общения, то Липпман придал статус иллюзорности всему общественному мнению, всему «окружению» человека: по своему содержанию фиктивно не только сознание индивида, но и общественное мнение в целом. Поэтому нет ничего удивительного в подчиненности первого второму.

Раскрывая природу стереотипа как универсальной эмоционально окрашенной установки, Липпман «объяснил» поразительные успехи массовой политической практики и подвел теоретическое основание под воззрения тех социологов, которые искали разгадку этого явления в тайнах сознания. Именно поэтому концепция Липпмана, которая претендовала на трезвость и последовательность в оценке политической практики, в конечном счете оказалась теоретическим закреплением манипулирования массовым сознанием.

Книга Липпмана во многом определила проблематику политической психологии на несколько десятилетий вперед. Его последователи — У. Олбиг, Э. Богардус, К. Янг, Ф. Мерилл — продолжали рассматривать общественное мнение как стереотипизированное, полное предрассудков и упрощенных представлений, в чем они видели широкие возможности для манипулирования мнениями людей, для управления процессами их формирования.

Мысли Липпмана о тайнах индивидуального восприятия, о всевластии «упрощенной картинки» оказались весьма созвучными идеям асов журнального мира, которые были озабочены тем, как привлечь к изданиям в качестве подписчиков так называемого «среднего человека». Ведь именно он мог обеспечить массовость новых журналов. Пытаясь охарактеризовать этого потенциального читателя, издатели пришли к выводу, что его отличительной особенностью является постоянная и всевозрастающая тяга к информации. Человек XIX в. не стремился к тому, чтобы быть осведомленным. Лишь в новом столетии произошло смещение ценностей — отныне индивида интересует не только то, что затрагивает сферу его жизнедеятельности, но и многие другие события, которые выходят за рамки непосредственного жизненного горизонта человека. Читатель, скажем, сторонится политики, но знает о тайных заговорах в другой стране, не участвует в биржевых операциях, но интересуется курсом акций, осуждает «сильных мира сего», но следит за светской хроникой, верит в свою моральную непогрешимость и коллекционирует факты «нравственной» распущенности», о которых пишут газеты.

Понятие «стереотип» позволяет нам сегодня анализировать политическую практику. Обратимся, скажем, к образу негра в общественном сознании Америки. Поначалу негр воспринимался как наивный, патриархальный персонаж, чрезвычайно близкий природе и всей органике. В этом качестве стереотип нефа противостоял образу белого человека. Затем произошло некое смещение в стереотипе черного человека. В эпоху ку-клукс-клана неф воспринимался как распущенное сексуальное создание, способное изнасиловать белокурую женщину. Прошло еще некоторое время, и стереотип обновился. Теперь негр превратился в ленивого, инертного человека, противостоящего динамике американской действительности. Если бы не негры и пуэрториканцы, которые не могут поддержать высокие темпы развития Америки, то она шагнула бы стремительно вперед. В наши дни негр больше не третируется как антипод белого человека. В Америке поговаривают о том, что именно негры были провозвестниками человеческой цивилизации. Если мы смотрим американский фильм, то видим негра в должности весьма значительной. Смысл стереотипа таков: Америка — демократическая страна, в ней нет расовой дискриминации. Однако все чаще сегодня пишут о дискриминации белого человека.

Липпман был едва ли не первым исследователем, который наглядно показал, что между подлинным фактом и его отражением в голове человека вообще нет логической связи. Сообщения как бы проходят мимо сознания людей, провоцируя поток стереотипов. Поэтому политическая практика мыслилась как классификация «ложных картинок», формирующих в конечном счете общественное мнение.

Когда было обнаружено несоответствие факта и его образа в сознании «потребителя», сложилось представление, будто сообщение вообще не может быть понято двумя людьми сколько-нибудь адекватно. Если существует индивидуальный способы восприятия, то есть определенный комплекс присущих данном человеку особенностей, стало быть, каждый понимает новость по-своему. Иначе говоря, у каждого человека свой стереотип.

Но тогда как же обеспечить широкое стандартизированное воздействие на сознание людей? Ведь факты говорят о том, что сообщение нередко оставляет в сознании аудитории совсем не то впечатление, на которое рассчитывают журналисты («эффект бумеранга»). Липпман был первым в истории политической практики, кто показал, что не может быть никакой речи том, будто сообщение, переданное каналами информации, адекватно откладывается в сознании читателя. Напротив, оно порождает стереотип, реальное содержание которого трудно предвидеть, ибо оно обусловлено индивидуальными особенностям восприятия.

Но если сообщение вызывает пучок несогласованных реакций, то как лучше «обеспечить согласие», то есть сфабриковал коллективные мнения и настроения? Тогда коллекционирование реакций телезрителей или читателей утрачивает всякий резон Гораздо проще, забыв о теории, эмпирически, в ходе конкретно пропагандистской практики, находить контакт с аудиторией.

Все это ставило перед теоретиками и практиками политик ряд острейших вопросов: можно ли, и если можно, то как управлять мнениями разрозненной аудитории? Как добиться преднамеренной стереотипизации сознания, если «ложные картинки» сугубо индивидуализированы, субъективны?

В американской и европейской социологии и политологи сейчас особенно распространены концепции «массового поведения». Соответственно все больше утрачивается интерес к сознательному индивиду, к частному потребителю духовной продукции. Теперь политики все чаще говорят о сознании толпы, разрозненной аудитории. Попробуем рассмотреть явление стереотипизации на материале современной религиозной практики.

В конце прошлого века философы и психологи сделали поразительное открытие: оказывается, развитию человечества мешают мировые религии. Величайшая догадка просветителя Иогаш Гердера о единой судьбе всех народов натолкнулась на рифы. В начале 70-х годов группа членов Римского клуба сделала специальный доклад о том, как внутренне соприродны друг другу различные религии. Заговорили о грандиозных кросскультурных контактах, о поисках межрелигиозного вселенского диалога. Но завершилось все это совершенно иным предположением: именно религии ведут к размежеванию человеческого рода, а возможно, и к смертельному противостоянию. «Непохожее надо уничтожить...» — это фраза из романа отечественного писателя Александра Мелихова.

Если до сих пор, начиная с эпохи Возрождения, развивался процесс секуляризации, то сейчас маятник качнулся в другую сторону. Расколдованный («разволшебствованный», по слову Макса Вебера) мир двинулся в сторону набожности. Начался «реванш богов» — именно так социологи назвали этот феномен. Взметнулась критика рационалистической традиции, возник обостренный интерес к вере.

Религиозный бум вовсе не сопряжен с экуменическими тенденциями. Он происходит в форме рехристианизации, реиндуизации и реисламизации мира. Рождаются мощные фундаменталистские движения. Их природа оказалась двойственной. С одной стороны, фундаментализм апеллирует к традиции и, опираясь на нее, развенчивает прогрессистские иллюзии. С другой стороны, он предполагает не столько разматывание назад витков исторической спирали, сколько движение нового социального идеала.

Европа затрепетала от исламской угрозы. Восток возвестил кончину белой расы в исторической перспективе. Громко заявил о себе афроцентризм. Поэтизация расы нашла отражение в стремлении Японии вернуться в Азию, в «индуизации» Индии, в реисламизации Ближнего Востока. Американский социолог Самуэл Хантингтон предупредил человечество о том, что в современном мире грядет противоборство цивилизаций, вскормленных различными религиями. Взаимовлияние культур, которое Арнольд Тойнби называл «радиацией культуры», а Николай Данилевский — «почвенным удобрением», исчерпало себя. Теперь — отторжение.

В Древнем мире существовало многобожие. Потом возникли мировые религии, которые объединяли людей независимо от этнических, языковых или политических связей. Сегодня существует множество верований. Порой они эксцентричны, странны. В них подчас сплетены богомольные представления, заимствованные из разных религий.

Неужели все это призвано разъединять людей и даже спровоцировать их истребление? А ведь религия издревле считалась явлением мировой культуры. Философы всегда подчеркивали, что религия — это переворот в духовном развитии человечества. Религиозные верования отразились в многочисленных произведениях искусства. Религиозные культы оказали огромное воздействие на архитектуру, живопись, музыку. Весьма значительно влияние религии на мораль. Карл Ясперс называл рождение религий «духовной осью» человечества.

Немецкий философ и просветитель XVIII в. Готхольд Лессинг считал, что нравственный прогресс человечества соотносится с чередованием религий. Исторические эпохи, сменяя друг друга, развертывают картину человеческого восхождения. По мнению мыслителя, своеобразными вехами в истории культуры, этапами развития человеческого рода стали язычество, иудаизм и христианство. Разумеется, просветитель рассуждал только о европейской истории. Но его мысль о постепенном взращивании морали, терпеливом продвижении к высшим ступеням духа не утратила глубинного смысла.

Неужели культуры, одухотворенные Божьим словом, обречены на конфликт и фатальное разъединение? Действительно ли мировые религии могут расколоть человечество? Попробуем взглянуть на проблему глазами психолога, чтобы через анализ психологических механизмов понять, откуда берется образ врага, который принял сегодня зловещие формы?

Ни отдельный человек, ни культура в целом не могут существовать без ощущения своей тождественности. Глубинная, трудноутолимая потребность человека — воспринять свои корни, свою почву, прочность уз, связывающих его с другими людьми. Индивид, заброшенный в мир таинственных вещей и явлений, оказывается просто не в состоянии самостоятельно осознать назначение и смысл человеческого бытия. Он нуждается в системе ориентации, которая давала бы ему возможность отождествить себя с неким признанным образцом.

Впервые такого рода механизм был рассмотрен в психологической концепции Зигмунда Фрейда, возникшей на основе психопатологического наблюдения, а затем распространенной на «нормальную» духовную жизнь. Фрейд рассматривал идентификацию как попытку ребенка (или слабого человека) перенять силу отца, матери (или лидера) и таким образом уменьшить чувство страха перед реальностью.

Современные исследования позволяют значительно расширить представление об этом механизме. Мир человеческих переживаний чрезвычайно сложен. В основе таких эмоциональных состояний, как любовь, нежность, сострадание, сочувствие, ответственность, лежит нечто, неизменно предполагающий взгляд не только на себя, но и на других. Ведь эти чувства по самому характеру своего проявления «открыты», направлены на другой объект.

То же самое относится и к культуре. Каждая из них пытается выразить собственное ценностно-смысловое содержание, осознать себя как некую особость. При этом рождается понятная отстраненность от тех, кто воспринимает мир, демонстрирует некие специфические черты. Как относиться к этой непохожести? Можно принять ее в качестве уникального, непостижимого. Можно увидеть иное глазами «гражданина мира» — как свидетельство разнообразия бытия.

Но можно принять и другой ход мысли. Платон считал, что варвары являются естественными врагами греков и с ними нужно вести борьбу вплоть до полного их порабощения. Аристотель полагал, что варваров следует оценивать как рабов по природе. Не испытывали ли язычники неизъяснимое блаженство, когда первых христиан, завернутых в промасленные ткани, превращали в пылающие факелы? Непохожее надо уничтожить...

Противопоставление, построенное по схеме «мы» и «они», — одно из древнейших. Сталкиваясь с другим жизненным укладом, другими традициями, непонятными нравами, люди культуры сопоставляли все это с тем, что принято у них самих, и нередко агрессивно отвергали. Это иное заслуживало осуждения и искоренения. Манихеи учили, что мир изначально разъединен. Свое — это мир света, чужое — мир тьмы. Противостояние фатально...

В историко-культурной практике мы наблюдаем дальнодействие еще одного механизма, который Фрейд назвал проекцией. Речь идет о том, что раздражение или аффект, переживаемые кем-то, могут получить ложное объяснение. Вспомним у Грибоедова: «Ах, этот человек всегда причиной мне ужасного расстройства!» Но действительно ли этот субъект является источником чужих болезненных чувств? Или в силу различных психологических закономерностей вину возлагают на совсем иное лицо или обстоятельство?

Культурно-историческая перспектива показывает: все, что способно вызвать в конкретной культуре ненависть и неприятие, нередко оказывается проекцией собственных вытесненных представлений и чувств. Максимилиан Волошин пишет о средневековых кострах, которые «пылали вдохновенно», «очищая от одержимости и ересей заблудшие, мятущиеся души». Но где исток немыслимой враждебности и неприязни к «ведьмам», «колдунам», «дьявольским прислужникам»? Вот что сказано у Волошина:

Душа в борьбе и муках извергала
Отстоенную радость бытия
И полноту языческого мира.

Уже в Средние века «образ врага» был поставлен на поток. Он лепился истово, с использованием всех вытесненных влечений и враждебных импульсов. Ведь вождь протестантизма, по заключению Эриха Фромма, был авторитарной личностью. Чем обусловлена его безмерная ненависть к католицизму? Раздвоенностью натуры. Он ненавидел других, особенно «чернь», презирал себя, отвергал жизнь, и из этой ненависти выросло страстное и отчаянное стремление быть любимым. Вся его жизнь прошла в непрерывных сомнениях, во внутренней изоляции. На такой почве он смог стать глашатаем тех социальных сил, которые находились в аналогичном психологическом состоянии, — несли сокрушительный отряд неприязни.

После эпохи Ренессанса элитарное отвержение плебса выразилось в фигуре лапотника, смерда, холопа, рекрута «восстания масс». Идеологически ангажированная пропаганда стремилась персонифицировать «пагубную силу», воплощая ее в образе конкретного человека, массы или абстрактной сущности.

В нацистской Германии было немало причин для общественного неудовлетворения. Гитлер персонифицировал зло, он назвал виновниками болезненных процессов, происходящих в стране, евреев и коммунистов. Анализ его политических речей показывает, что, однажды назвав своих антиподов, он обычно говорил о них, прибегая к местоимению «они». «Они — вы знаете, о ком я говорю» — вот излюбленная формула фюрера которая неизменно вызывала реакцию аудитории.

Обратимся к современной истории. Рейган, искавший социальную базу для неоконсервативной программы в период своего первого президентского марафона, объявил носителями зла в обществе... безработных. В самом деле, безработный той поры жил неплохо. Он вовсе не перебивался с хлеба на кока-колу, как утверждали наши международники. В результате в американском обществе выработался определенный социальный слой людей, вышедших из потребительской гонки. Рейган, обращаясь к избирателям, которым приходилось нести на себе бремя социальных расходов, изобличал тех, кто, пользуясь общественным пирогом, не участвовал в процессе созидания: ведь такое поведение противно духу капиталистического общества, где ценность представляют люди инициативные, предприимчивые. Телевидение мгновенно подхватило эту установку. В телеспектаклях стали фигурировать бездельники-безработные, воплощающие собой все пороки. Обозревая телевизионную продукцию тех лет, американские социологи подчеркивали: Америка не может обеспечить себе былую динамичность из-за безработных.

Теперь мало кто помнит, что слова «враг жесток и неумолим» принадлежали Сталину. Он был подлинным маэстро в фабрикации врагов. Многоликий и неусыпный, враг взрывал заводы, отравлял колодцы, продавался империалистам. Нужна была предельная бдительность, чтобы узнать гада под маской. И эту бдительность взращивали в стране в немыслимой концентрации.

Может ли общество существовать без лепки образа врага? Есть ли у человечества другие способы консолидации мыслей и чувств людей? Конечно, есть. Но, может быть, уже поздно нейтрализовать реальные психологические законы. Отработаны социальные технологии, развернута индустрия имиджейкерства, созданы затейливые персонификации зла. Мир вряд ли может обойтись без исламской угрозы, без тоталитарных сект, без олигархов, на которых можно списать собственные просчеты...

Но ведь одна персонификация рождает другую. Демократы шли к власти, стращая реваншем коммунизма, современные государственники изо всех сил старались вылепить злокозненный образ «дерьмократа». Сегодня звучат смехотворные заявления о том, что именно олигархи развалили армию... «Злые чечены», иноверцы, шахидки, проклятые фундаменталисты — спектр ненависти безграничен. Надо только вовремя канализировать общественное возмущение в общественное русло.

Возьмем для примера православных фундаменталистов. Некоторые из них исступленно доказывают, что правильно славят Бога только они. Разумеется, вера требует стойкости и ясности. Но надо ли при этом изобличать другие религии, доказывая их «чуждость» человеческой природе или культуре в целом? Читаем у ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Константина:

Высокая правда христианства в том, что война для нас — явление столько ненормальное, как и грех, который так же, как и война, изначально присутствует в человеческой природе, начиная с сыновей Адама и Евы. В исламе же, зарождавшемся много позже других религий и именно как религия агрессии, война рассматривается как добродетель. Отсюда и пресловутые «восточные» зверства. Мало убить противника или взять в плен, нужно живот распороть, голову отрезать, произвести еще какое-нибудь садистское действие. И все это оправдывается практической этикой.

XX век вошел в историю философии как столетие концепции диалога, полифонии... Мы говорим сегодня о мире человеческих окликаний. Человеческое бытие хрупко, но стойкость его зависит от душевной или умственной отзывчивости. Услышать голос! Далекий, чуждый и, возможно, неслышный. Выйти в мир другой человеческой Вселенной. Ощутить посторонний голос как особую точку зрения. Как все это несовместимо с давней традицией вынашивания образа врага, меняющего свои лики, но возрождаемого в плодоносящем лоне?

Литература

1. Гуревич П.С. Политическая психология. М., 2008.
2. Гуревич П.С. Философия: Учебник для психологов. М., 2004.
3. Гуревич П.С. Буржуазная пропаганда в поисках теоретического обоснования. М., 1978.
4. Власов А.И. В конфликте с реальностью. М., 1972.