Ростова Н.В. Нам не дано предугадать…

К тому, что рано или поздно мне придется проходить практику в Онкологическом центре на Каширке, я относилась философски: чему быть - того не миновать. Записалась в очередь еще на 2 курсе и ждала своего часа, правда, с некоторым беспокойством. Страх общения со смертельно больными детьми, ощущение собственной беспомощности (разве можно помочь матери умирающего ребенка) удерживали меня от того, чтобы как-то ускорить начало практики. Когда же весной выяснилось, что моя очередь подойдет осенью, я вздохнула все-таки с облегчением: была надежда, что за это время практику могут отменить или сократить…

А в сентябре как-то неожиданно появились первые "настоящие" клиенты, началась интересная работа, начала формироваться профессиональная идентичность, так что к 7 ноября - дню моего первого появления в Онкоцентре, заинтересованности в работе было больше, чем страха. Спасибо руководителю практики - за терпение, с которым меня успокоили, за поддержку, которая придавала силы, за то, что поделились собственными переживаниями, за то, что кратко и доходчиво изложили курс "Утрата и травма", который я вроде знала, но вдруг забыла, потому что, еще не войдя в отделение, в приемном покое, плакал ребенок, и обычно дети так не плачут…

В палате меня ждала совсем юная мама трехмесячного сына, которому накануне сделали повторную операцию. И на время нашего общения я стала контейнером, который должен был вместить множество обид: на врачей, которые просмотрели болезнь, на старшую медсестру, которая игнорирует просьбы, на родителей мужа, которые не помогают. Длилось это минут 40, после чего, вздохнув с облегчением, молодая мама пошла просить капельницу у медсестры, которая ее "за человека не считает".

С чувством облегчения - я справилась, правда, непонятно как - я вышла из палаты, и под впечатлением этой удачи согласилась на предложение взять еще одного клиента. Им оказался молодой мужчина, жена которого очень просила что-нибудь с ним сделать, но не говорить, что именно она инициировала контакт с психологом. "Он меня достал, сил больше нет" - повторила она и исчезла.

В полумраке палаты спал четырехлетний мальчик, у окна сидел крупный мужчина в тельняшке и читал детектив. "Здравствуйте, я психолог…" Мужчина не дал мне закончить фразу, активно замахал руками: "Что Вы, что Вы, у меня с этим все в порядке (он выразительно покрутил указательным пальцем у виска). Мне ничего не нужно…"

Пришлось проявить настойчивость, кратко прояснить отличие психолога от психиатра и попросить разрешения сесть. Деваться ему было некуда. После вопросов о здоровье и поведении ребенка Папа расслабился и начал говорить.

Это была грустная история о раннем браке, о шестилетнем лечении от бесплодия, о появлении долгожданного наследника - отцовской гордости, об "убийственном" диагнозе сына. Папа рассказывал об ужасе, который его охватил и о том, что больше всего он боялся не выдержать, сойти с ума. Сквозь слова "лишь бы был жив" сквозила обида и даже злость на сына. Проявлялась же эта злость в яростном, непреклонном отучивании ребенка от привычки сосать палец. Так и говоря, как бы о сыне, его будущем, Папа прикоснулся к своим чувствам. На прощание он абсолютно серьезно спросил настоящие ли мои фамилия и имя, как будто проверяя можно ли верить тому, что проявилось в нашем общении. Длилась встреча полтора часа. Оставив палату, я почувствовала, что меня потряхивает от напряжения и очень хочется согреться.

Конечно, было много поддержки, нормализации в моих словах, но еще, кажется, мне удалось помочь Папе разделить его собственные внутренние конфликты и проблемы ребенка. Встреча затянулась еще и потому, что следующая могла состояться через неделю, а учитывая непредсказуемость лечения в больнице, я старалась не оставлять вскрытые переживания болезненными.

Через неделю ребенок не спал и попросил поиграть с ним в машинки. Их было две: длинный бензовоз и круглая бетономешалка, которая обгоняла, вставала на пути, устраивала аварию бензовозу. Заснуть мальчик смог, как обычно, только обнимая кусок марли, завязанный узлами. Когда же в полудреме он выронил этот объект из рук, то начал кого-то звать. Мне показалось, что маму, но Папа пояснил, что марлю, и что без этого посеревшего клубка материи сын становится нервным, а кто из родителей рядом, ему все равно.

И потом Папа больше двух часов рассказывал о своем несправедливом детстве, о том, как мама его, еще не умеющего ходить, отвезла в деревню к бабушке, а той не было дома, и Папа помнит, как мама прислонила его к забору и ушла. Он не мог забыть том, как она била его, когда он стал постарше, о том как обманывала его, говорила, что отец умер, и они встретились слишком поздно. Подробно вспоминал и о том, как они с женой "вцепились" друг в друга едва познакомившись (у нее и вовсе родителей не было), а теперь "все как-то не так стало". И было в его словах много бессилия и смирения…

Папа выходил на лестницу курил и рассказывал, а я стояла рядом. И мы опять завершали встречу, как последнюю, перебрали ресурсы, благодаря которым он выстоял в жизни. Я была восхищена его открытостью, удивлена готовностью так глубоко погрузиться в свои переживания.

Через неделю по ребенку дежурила Мама. И у нее был свой список обид: детских - на родителей и взрослых - на мужа (мне пришлось отследить, чтобы папино восприятие не помешало слушать мамину правду). Она рассказывала, что изменила в ее жизни болезнь сына. Когда же к концу разговора прояснилось, что болезнь и рецидивы возникают в моменты наибольшего напряжения в супружеских отношениях, то есть, удерживают семью от расставания, Мама загрустила. А я уходила с тяжелым сердцем, волновалась за нее - как она будет жить с этим - стремилась приблизить следующую встречу, чтобы понять нужно ли это было Маме.

А Папа Маме принес букет роз, хотя обычно он делал это только на 8 Марта, и предложил сходить на ее любимого Задорнова, хотя последний раз они были вместе на концерте до рождения сына, и стал помогать Маме в работе. И всю четвертую встречу мы проговорили о том, чтобы это могло значить, и стоит ли к этому серьезно относиться, и что мужчины это другие люди, нежели женщины, поэтому разговаривают иногда как бы на другом языке. Прощалась я с удивительно легким сердцем, с ощущением чего-то завершенного, полезного для нас всех.

Честно говоря, я была рада, что работа уложилась в срок, как бы то ни было атмосфера отделения с лысыми худенькими детками, с бесконечно плачущим младенцем за стеклянной стенкой, запахи беды и одновременно потоки надежды вызывали сильные противоречивые чувства.

Я решила, что, скорее всего не буду работать с тяжело больными людьми, ведь для этого требуется не только огромный профессионализм, но и просто большое человеческое мужество. На самом деле я напрасно так думала. Практически параллельно разворачивалась моя частная практика и одна из моих первых клиенток была, как выяснилось несколько позже, с онкологическим диагнозом.

Она активно включилась в терапевтический процесс, старалась обрести себя, избавиться от бессилия, "вытащить пулю из головы, которая мешает наслаждаться жизнью". Между нами установился рабочий альянс, благодаря супервизиям процесс постепенно углублялся. Несмотря на проблемы со здоровьем клиентка за 5 месяцев не пропустила ни одной встречи, параллельно лечилась в клинике, проходила многочисленные обследования, результаты которых противоречили друг другу, позволяя отрицать серьезность болезни.

После Нового года ее самочувствие ухудшилось, но она не сдавалась и продолжала искать причины на соматическом и психическом уровнях. Накануне моих каникул она потеряла сознание на улице и попала в больницу, где ей однозначно подтвердили диагноз меланома и обнаружили метастазы в мозге. Пока она лежала в больнице, мы разговаривали по телефону; в моих словах было много поддержки и обращения к ресурсам. Сейчас она дома, проходит курс химиотерапии, очень физически страдает, и уже с трудом передвигается по квартире и говорить больше получаса ей тяжело.

Похоже, нам не дано предугадать, когда и где отзовется полученный опыт, помогая найти нужную интонацию, верное слово...