Драбкина Т.С. От реконструкции к деконструкции и обратно

Представление о том, что каждый терапевт вообще и аналитик, в частности, использует терапевтическую технику по-своему, является вполне общим местом.

Такие основополагающие феномены аналитической реальности, как перенос, контрперенос и сопротивление, должны быть связаны, например, с тем, что в поведении пациента привлекает преимущественное внимание аналитика, с его собственной активностью и переживаниями.

Различные аспекты внешней и внутренней активности аналитика на сессии отражают то, что можно назвать его терапевтической, или аналитической, позицией.

Терапевтическая позиция Фрейда менялась в соответствии с развитием психоаналитического подхода, - взглядов на происхождение симптомов и психоаналитической техники.

Как пишет Гринсон, Фрейд исходил из того, что "пациенты знают все, что имеет для них патогенное значение, и вопрос только в том, чтобы заставить их сообщить это". Патогенными он, как известно, поначалу считал травматические события, впоследствии - также и фантазии. Однако отказу от гипноза и внушения, замене их свободными ассоциациями сопутствует отказ от иллюзии возможности полного вспоминания [2]. Конструкции и интерпретации, используемые аналитиком, совершенно не обязательно истинны, но должны содержать "зерно истины". В работе "Конструкции в анализе" Фрейд говорит, что цель анализа - "помочь пациенту отказаться от вытеснений (в самом широком смысле слова) по отношению к предшествующей жизни и заменить их реакциями, которые бы лучше соответствовали психически зрелому состоянию. Имея в виду эту цель, пациента необходимо подвести к воспоминанию определенных переживаний и вызванных ими эмоций, которые он прежде забыл" [3, стр. 5-6]. Далее Фрейд пишет о предоставляемом пациентом материале - фрагментах в сновидениях, мыслях из потока свободных ассоциаций, "намеках на повторение аффектов", обнаруживаемых в отношениях переноса. Наконец, "…то, что мы ищем - это картина забытых лет пациента, которая должна выглядеть правдоподобной и, в основном, завершенной" [там же, стр. 6]. Истинность заменилась правдоподобием, прошлое как оно есть - прошлым, правдоподобно сотворяемым в процессе анализа. (Правда, забытое прошлое считается где-то существующим, но, поскольку проверить соответствие построенной картины этому прошлому нельзя, вопрос об его существовании является схоластическим.) Ниже Фрейд пишет, что аналитик конструирует забытое из оставленных следов, уподобляя эту работу реконструкции древнего сооружения по руинам.

Аналитик предъявляет пациенту свои конструкции его истории по мере их возникновения.

Истинность конструкции подтверждается, прежде всего, косвенным образом - дальнейшими ассоциациями пациента, дополнительным материалом, изменением симптоматики.

"Путь, начинающийся с конструкции аналитика, должен закончиться воспоминаниями пациента; но он не всегда ведет так далеко" [там же, стр. 12]. И Фрейд пишет, что убеждение в правдивости конструкции может вызвать "тот же терапевтический результат, что и восстановление памяти" [там же].

Наконец, он высказывает мысль, что конструкции могут быть убедительны благодаря наличию в них исторической правды, - точно так же, как бред.

Вспоминание фактов и событий прошлого происходит в настоящем, и история пациента со времени, к которому относится воспоминание, до настоящего момента не может не наложить отпечаток на содержание воспоминания. Можно также добавить, что отношения между аналитиком и пациентом, перенос, в контексте которого пациент вспоминает и проживает прошлое, также не могут не влиять на картины этого самого прошлого. В связи с этим в аналитической литературе термины конструкция и реконструкция часто используются как эквивалентные, благо можно считать, что всякая так называемая реконструкция является на самом деле конструкцией.

В данном тексте, однако речь будет идти о "конструирующей" и "реконструирующей" как о различных аналитических позициях, соответствующих разным взглядам аналитика как на сообщаемые пациентом данные, так и на собственные продукции.

"Реконструирующая" позиция определяется установкой аналитика, что он исследует происходящее и происходившее с пациентом "на самом деле", занимаясь в буквальном смысле чем-то вроде археологических изысканий. Соответственно, реальное фактическое или, по крайней мере, психическое прошлое сохраняется где-то в психике пациента, и его можно извлечь в сознание, если применять правильную технику. Данная установка со всеми ее импликациями, как и любая другая, может быть осознанно принята аналитиком вообще или ситуативно, а может непосредственно переживаться им в контрпереносе.

Аналитик, который считает свои выводы из материала пациента, свои представления о пациенте - всегда или в данный момент - истиной, исторической правдой, и аналитик, который рассматривает их как лишь правдоподобные конструкции, - даже в случае благоприятного эффекта на терапевтический процесс, - видимо, должны по-разному переживать свою роль и роль пациента, по-разному относиться к сопротивлению последнего (и к своему собственному); наконец, по-разному слушать, по-разному воспринимать материал пациента. Их контрперенос и обращение с ним также будут различными; соответственно, сопротивление и перенос пациента тоже будут развиваться по-разному.

Дональд Спенс в статье "Нарративная убедительность против исторической валидности" рассматривает эти два взгляда на аналитические выводы и аналитический процесс. Он пишет: "Власть клинического нарратива такова, что он легко может заставить позабыть об оставшемся необъясненным событии, о "случайной" неправильной интерпретации и не дать нам заметить, что определенные вещи так и остались совершенно непонятыми" [10, стр. 517].

Спенс утверждает, что убедительность многих аналитических интерпретаций обусловлена силой нарратива, которая далеко не всегда дополняется элементами исторической правды. Первое для него безусловно важнее последнего. Пациент готов воспринять предложенную ему историю как истинную, если она объясняет ему его ситуацию и предлагается с убежденностью. Аналитическая теория представляет собой систему метафор - базисных для ее применения нарративов.

Если, таким образом, психоанализ - не наука, а искусство и ремесло, то "… интерпретация отнюдь не следует закономерным и предсказуемым образом из клинического материала… мы всегда делаем выбор, выстраивая свой пересказ истории пациента, реагируя на его пересказ, сколько-то игнорируя, сколько-то пытаясь добавить" [там же, стр. 518].

Используя в качестве примера миф об Эдипе, Спенс говорит: "Предложить историю Эдипа как одну из альтернатив - признак хорошей терапии; настаивать на ней как на единственной истории значит подпасть под власть иллюзии" [там же, стр. 518]. Имеется в виду иллюзия того, что генерализации, составляющие психоаналитическую теорию, представляют собой научно (эмпирически) обоснованные гипотезы.

Нарративная истина обладает целительной силой объяснения - она позволяет соединить в единое целое кажущиеся кажущиеся разнородными события, создает порядок из хаоса. Но не следует отождествлять ее с истинным восстановлением прошлого.

Спенс приводит пример "классической реконструкции", заимствованный им из работы Гринэкра. "У пациентки было экранное воспоминание, в котором она будучи ребенком была наказана тем, что ее разбудили ночью, отвели вниз, заставили встать на колени перед специальным наказательным стулом и есть спаржу с тарелки, поставленной на сиденье стула… Это экранное воспоминание являлось примечательным примером сгущения, поскольку на самом деле отражало несколько реальных переживаний, - было основано на наблюдении пациенткой сексуальных взаимодействий между ее матерью и отцом-психотиком, а также на разыгрывании этих взаимодействий с двоюродными братьями" [там же, 519].

Спенс пишет: никакой дополнительной информации в опубликованном тексте не имеется; читателю остается самому вообразить, что именно видела пациентка происходившим между ее родителями, что она делала с двоюродными братьями и каким образом была получена данная реконструкция. Но, откуда бы она ни взялась, она несет в себе косвенное сообщение пациентке, что та не сумасшедшая, что она ничего не выдумала, что для ее странного воспоминания есть разумное объяснение. Это сообщение может иметь значительный терапевтический эффект, что совершенно не означает истинность реконструкции. Возможно, одна иллюзия оказалась заменена на другую, более респектабельную, поддерживаемую авторитетом анализа и аналитика. Кроме того, новая иллюзия составляет достаточно связную, экономичную (ничего лишнего) и осмысленную историю, позволяющую интегрировать причудливое воспоминание.

Джозеф Сандлер, выступая на 37-м конгрессе Международной психоаналитической ассоциации в Буэнос-Айресе в 1991-м г., сказал, что его впечатляет наблюдающийся "повсеместный уход от представления, что аналитик может знать некую абсолютную истину о содержании бессознательных желаний и фантазий пациента" [8]. То, что истина, интуитивно постигаемая в аналитических отношениях, формулируется в гипотезах, лишь правдоподобно сообщающих о том, что открыто, и не может быть ни подтверждена, ни опровергнута научным путем, по его мнению, уже достаточно давно является общим местом психоаналитического мышления.

Тем не менее, в том же докладе Сандлер рассказывает о результатах исследования, проведенного аналитиком Викторией Гамильтон, которое показывает, что ситуация с аналитическим мышлением несколько сложнее.

Гамильтон поставила целью исследовать явные и скрытые установки, которыми руководствуются аналитики, формулируя интерпретации переноса. С помощью полуструктурированного интервью она опросила 65 аналитиков в Лондоне, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Сан-Франциско. Оказалось, что публично исповедуемые теории и имплицитные теории, которыми аналитик руководствуются в своей практике, не вполне совпадают. В отношении респондентов к собственным интерпретациям переноса обнаружились два полюса: интерпретация как "психологическая истина" - интерпретация как гипотеза, предлагаемая пациенту. В первом случае аналитик исходит из того, что пациенту предлагается истина, которую он может либо понять и принять, либо избегать и отрицать. Эти респонденты мало интересовались правильностью восприятий пациента или их "реальными" отношениями с пациентом. Их интерпретации в основном касались боли и тревоги, которые пациент предпочитает избегать. Надо сказать, что речь в них шла преимущественно о примитивной тревоге, относящейся к психотическому уровню организации. С другой стороны, аналитики, которые предлагали свои интерпретации пациентам как гипотезы, не считали важным интерпретировать тревогу психотического уровня в анализе абсолютно всех пациентов.

По мнению автора исследования, отношение к интерпретациям хорошо дискриминирует влияния школы Кляйн-Биона, с одной стороны, и Кохута и современных фрейдистов - с другой. Получается, что теоретические концепции, усматриваемые и ожидаемые аналитиком феномены, техника работы, имплицитная гносеология, контрперенос, - все это связано.

Получается, с другой стороны, что при работе с определенного рода пациентами (или также в каких-то контекстах анализа) аналитик более склонен работать так, как если бы он точно знал истину, даже если сам не верит в такую возможность.

Таким образом, обсуждение реконструирующей позиции не потеряло смысл и в настоящее время, хотя ныне она скорее возникает в контексте контрпереноса, в конктексте отношений между пациентом и аналитиком, чем осознанно исповедуется.

Убежденность, присущая данной позиции, побуждает терапевта игнорировать или оспаривать не соответствующие его мнению - вuдению, интерпретациям - факты. Он находится в позиции эксперта, - родителя, учителя, спасателя и т. д. Пациент оказывается "объективирован"; в контрепереносе терапевта он может переживаться, например, как объект воздействия, пассивный, обучаемый, не имеющий доступа к собственным переживаниям (которые зато точно известны аналитику), сотрудничающий, сопротивляющийся и т.д.

Исследование Гамильтон позволяет предположить, что эта позиция коррелирует с вниманием аналитика к психотическому уровню переживаний пациента. Может быть, он тогда должен оказываться матерью, умеющей понять, что происходит с ее младенцем, непосредственно переживающей и символизирующей то, что он чувствует… С другой стороны, переживание авторитарности аналитика может провоцировать у некоторых пациентов пробуждение примитивных тревог дезинтеграции, в каком-то смысле вскрывая психотический пласт (в результате чего в контрпереносе аналитика его реконструирующая позиция окажется подкреплена).

Так или иначе, пациент, занимая комплементарную позицию, может, в соответствии со своим переносом, проявлять послушание или подчинение. Он может переживать аналитика кормящим, спасающим, подавляющим, кастрирующим и т. д.

В связи с тем, что реконструирующая позиция влечет пренебрежение к представлениям самого пациента, к реальности отношений с ним аналитика, она ведет также к игнорированию в контрпереносе охранительного аспекта его сопротивления (о котором, например, пишет Сандлер как о реагировании, обусловленном интрапсихической адаптацией к привычным неприятным аффектам, - прежде всего к тревоге, вине, стыду, - задачей сохранения эмоционального гомеостаза), которое рассматривается как нападение на анализ: пациент неявно упрекается, таким образом, за свою "плохость". Сандлер пишет, что это нередко ведет к садо-мазохистским узам между аналитиком и пациентом, которые делают анализ бесконечным [там же].

С другой стороны, реконструирующая позиция порой накладывает очень тяжкие требования на аналитика, иногда столь же выполнимые, сколь условие не думать о белой обезьяне. Неудивительно: исключительная роль аналитика требует исключительных путей ее выполнения… В качестве примера таковых можно привести критикуемую Сандлером архаичную идею, что аналитик должен изгнать все из своего ума, должен специально работать над собой, чтобы стремиться к этому [там же].

В предельном случае возможность проверить правильность своего убеждения для аналитика, пребывающего в этой позиции, - как, собственно, и для любого другого свято убежденного в правильности некой идеи человека, - отсутствует, поскольку, например, реакции пациента на интерпретации оцениваются в контексте самой интерпретации; какими бы они ни были, они говорят терапевту нечто лишь о состоянии пациента, но не об адекватности интерпретации. Данные, которые, при определенном взгляде на них, могли бы противоречить ей, игнорируются или интерпретируются в соответствии с мнением аналитика.

В герменевтике, - дисциплине, занимающейся истолкованиями, - эта ситуация называется герменевтическим кругом. Суть ее в том, что авторитет теории служит обоснованием для практики, а практика (толкуемая в соответствии с авторитетом) подкрепляет авторитет.

Спенс видит более адекватную альтернативу в позиции, при которой аналитик исходит из нарративной, а не исторической, истинности своих конструкций: они не истинны, а убедительны, поскольку правдоподобны, осмысленны и связывают события и переживания пациента в нечто целое, а также экономичны (не содержат лишнего). Убежденность аналитика здесь не является фанатичной. Спенс не считает наличие "зерна истины" обязательным (в любом случае это наличие обычно недоказуемо и неопровергаемо): конструкции и без того могут быть "достаточно хорошими" объяснениями.

Если в предыдущем случае истинность конструкции, можно сказать, коренится "внутри" аналитика, в его экспертном знании, то здесь она возникает "между" аналитиком и пациентом как переживание осмысленной связи прошлого и настоящего.

При этой - "конструирующей" - позиции аналитика он (как, собственно, и писал Фрейд) выступает преимущественно фасилитатором терапевтического процесса. Он в каком-то смысле ощущает себя зависимым от пациента, от его сотрудничества, потребностей и нужд; пациент, образно говоря, владеет частью ценностей, необходимых для успеха анализа. То есть он переживается аналитиком как достаточно активный участник процесса, авторитетный и адекватно критичный, "компетентный пациент". Естественно, при этом пациент в меньшей степени провоцируется к тому, чтобы в переносе переживать аналитика могущественной фигурой, наделенной теми или иными абсолютными характеристиками. Аналитик в большей мере открыт к восприятию данных, не укладывающихся в его гипотезы, более гибок и любознателен. Видимо, он также более способен к осознанию и исследованию своего контрпереноса.

Однако на самом деле идея нарративной убедительности не устраняет вопроса о "зерне истины": если аналитические метафоры есть не менее и не более, чем нарративные конструкции, то на чем основана их каузальная сила, то есть способность вызывать психологические изменения? Каким образом они приводят участников аналитического процесса в контакт с реальностью? (А если не приводят, то какова их роль?.. и т. д.) Согласно, например, Серджио Бенвенуто [4], этот вопрос из сферы науки переносится в сферу практики искусства или ремесла: важно правильное формирование аналитика в процессе его обучения и анализанта в процессе анализа, чтобы аналитик был способен "в правильном месте в правильное время" выразить истину момента - привести пациента в контакт с психическими событиями или опытом, имеющими каузальную силу. Иначе говоря, речь идет о некоей практике, передающейся от мастера к подмастерью в специально организованном процессе обучения.

Сандлер много говорит о важности конструкций в аналитическом процессе. При этом он предлагает различать понятия "конструкции" и "реконструкции": под реконструкцией понимать реконструкцию прошлого на основе того, что пациент принес в анализ и что проживается им в настоящем, а под конструкцией - картину организации релевантных аспектов психики пациента в настоящем, которую аналитик и пациент рисуют вместе [8]. (Следует заметить, что реконструкция в этом смысле - также конструирующая деятельность, осуществляемая скорее в контексте позиции, которая здесь называется конструирующей.)

Сандлер утверждает, что конструкции занимают большое место в анализе, в особенности, когда речь идет о пациентах с патологическими расстройствами характера. Он связывает конструкции с представлениями школы Кляйн-Биона об истине, - с тем, чтобы делать "немыслимое мыслимым". По его мнению, реконструкция есть генетический, или временной, аспект конструкции.

Он также говорит, что конструкции играют ключевую роль в анализе организации внутреннего объектного мира пациента. В переносе экстернализуется текущая констелляция внутренних объектных отношений, и это отнюдь не копия отношений, например, ребенка с актуальными родительскими фигурами или даже с воспринимаемыми родительскими фигурами. То, что развертывается в переносе, несет на себе отпечаток многолетней работы фантазии.

С точки зрений внутреннего объектного мира, сопротивление пациента можно рассматривать как проявление сговора - патогенных отношений - с внутренними объектами, которые могут быть весьма болезненными, но, тем не менее, являются источниками поддержки и чувства защищенности. Находясь в конструирующей позиции, аналитик становится способен отчасти переживать в своем контрпереносе объектный мир пациента и воссоздавать его в совместных конструкциях с пациентом [там же]. Можно сказать, что при реконструирующей позиции аналитик вступает в борьбу с могущественными внутренними объектами пациента, - борется с ним так, как две мафии могут бороться за право быть "крышей", - либо бессознательно идентифицируется с кем-то из таковых.

В полном соответствии с конструирующей позицией, Сандлер отмечает, что внутренние объекты можно рассматривать как метафоры или гипотезы, но отнюдь не как научно верифицируемую реальность.

Бенвенуто, - и с этим трудно не согласиться, - пишет, что конструирующая аналитическая позиция требует соответствия аналитических метафор соответствовали духу времени, - их развития и трансформации (или истолкования) с тем, чтобы они не теряли своей убедительности в новых культурных контекстах [4].

Если бы история пациента, рассказываемая в терапии, в какой-то момент оказалась полной, терапия бы закончилась. Между тем истории создаются, воссоздаются и отыгрываются в переносе, а терапия продолжается. Значит, они не бывают полными. В них есть пробелы и противоречия. История может развиваться спонтанно, под влиянием переноса и контрпереноса, новых событий, пробуждения желаний, тревог и т. д. Например, пациент приходит и говорит: я думал(а) над тем, что Вы мне сказали, и… Но это - некая часть истории или историй. Имеется другая часть, которая, - как в жизни, так и в терапии, - "консервируется", воспроизводится вновь и вновь. (Именно отыгрываемые в ней переживания, видимо, конституируют сопротивление и перенос. )

Эдгар Левенсон рассматривает прояснение невысказанного как главное условие подлинного анализа [6]. Терапевтическая позиция, которую он описывает, может быть названа деконструирующей. Сандлер, кстати, в своем докладе также упоминает о деконструкции, ссылаясь на работу, автор которой рассматривает деконструкцию как работу аналитика с ригидными структурами установок пациента, имеющую цель разрешить эти структуры, вернув их в состояние процессов, где они сформировались, и тем самым освободить их для трансформации [8]. Это определение вполне согласуется с подходом, описываемым в статье Левенсона.

В одной из своих иллюстраций Левенсон показывает, как деконструктивная позиция могла бы повлиять на реагирование аналитика в клиническом случае. Он приводит заимствованный им пример случая:

"Молодая незамужняя женщина с изрядным смущением рассказывает аналитику сексуальную фантазию. "Там есть доктор - сумасшедший ученый - и его медсестра - он привязывает меня - делает со мной разные вещи. Фантазия про то… про то, чтобы получить бoльшую грудь… Сумасшедший ученый собирается сделать что-то, чтобы грудь у меня стала больше. Я очень хотела, чтобы у меня грудь была больше… Я должна была подчиняться сумасшедшему ученому как рабыня, он был мой хозяин. Я стараюсь не думать об этой фантазии… Не хочу погружаться в нее…" Затем пациентка говорит о своих переживаниях рабыни/хозяина, говорит о фантазии, на самом деле ее не рассказывая. Аналитик реагирует: "Вы хотите, чтобы я был сумасшедшим ученым, принуждающим, травмирующим и производящим в Вас изменения". Она отрицает. Нет, - говорит она (с видом оскорбленного достоинства), - я хочу, чтобы Вы использовали свое знание и понимание, чтобы изменить меня. Я должна отвергнуть Вашу интерпретацию. Никак не могу с этим согласиться" [6, стр. 9].

Комментарий Левенсона звучит примерно следующим образом. Пациентка говорит о своей фантазии, не рассказывая ее. Терапевт интерпретирует в терминах своего понимания переноса, в соответствии с каноническим Фрейдовским подходом, удовлетворившись полученным материалом. Перенос проявляется как сопротивление интерпретации этого самого переноса, - пациентка демонстрирует проецирование своей фантазии на терапевта [там же, стр. 9].

Реакция пациентки, возможно, подтверждает адекватность интерпретации, но, тем не менее, в диалоге возникает некий тупик.

Пробел в истории (не описанная фантазия) отражает то самое сопротивление, о котором говорит аналитик. Но, говоря о нем, он играет роль того самого сумасшедшего ученого, - навязывающего, заставляющего измениться.

Исходя из деконструирующей позиции, аналитик мог бы, например, задаться вопросами по поводу рассказанной истории.

Что такого хорошего в большой груди? Почему именно грудь, а не что-нибудь еще? Как бы это изменило ее жизнь? Она полагает, что мужчины стали бы интересоваться ею? У ее матери большая грудь? Что именно, собственно, станет делать сумасшедший ученый? В чем состоит его сумасшествие? Должен ли он быть сумасшедшим, чтобы дать ей то, что ей нужно? Это будет больно? Какова фантазия? Как это получается: она так покорна, такая рабыня, но при этом ничего, что говорит аналитик, не вызывает у нее согласия? Почему так происходит, что она говорит какое-то время, затем добавляет "это все глупо", замолкает, аналитик тут же выступает с интерпретацией, и она ее неизменно игнорирует? Кто, собственно, кем управляет? И т.д. [там же, стр. 9-10]

Интерпретация переноса, которая могла бы сложиться в результате: аналитик для пациентки - сумасшедший ученый, дающий ей против ее воли то, что она на самом деле хочет [там же, стр. 10].

Этот мотив уже имеется в рассказе пациентки: посредством насилия ей дают то, что она хочет. Но в ней можно выделить и зачатки множества других историй: истории о том, как пациентка получает то, что хочет, путем насилия; история о том, как насилие дает ей то, что она хочет; история о привлекательности жертвы; история о сумасшедшем хозяине; история о большой груди; история о роли женщин в устремлениях пациентки; история о том, что нужно подчиняться, чтобы получить желаемое и т. д. Выбор аналитиком именно данной темы связан с динамикой его взаимодействия с пациенткой, как он ее переживает в контрпереносе.

Исследование текста пациентки, выяснение подробностей и связей, направленное на прояснение противоречий и пробелов, Левенсон именует фрагментацией, или деконструкцией исходного текста. Предположительно, она явилась бы подготовительной работой, которая позволила бы пациентке разработать свою историю (даже если бы фантазия так и не была рассказана) и принять интерпретацию.

Предлагаемая Левенсоном интерпретация, в отличие от той, что была дана пациентке и отвергнута ею, более точно описывает динамику переноса, выражая заключенный в ней конфликт. Она явилась бы не объясняющей, а скорее стимулирующей: формулируя не высказанное, но скрыто подразумеваемое, она сообщала бы новый импульс терапевтическому взаимодействию.

Аналитик оказался сумасшедшим ученым не потому, что так следует из теории, а потому, что он действовал как таковой. Он пытался вновь и вновь заставить пациентку взять нечто, что она хочет, но не попросит, не возьмет сама (могла бы пойти к пластическому хирургу) и не примет с благодарностью от другого. Таким образом, ее перенос можно рассматривать как их совместное поведение, а не как ее проекцию на нейтрального аналитика. Его контрперенос приводит к неспособности увидеть, насколько они вместе отыгрывают ее фантазию [там же, стр. 10].

Если бы в реальности произошла деконструирующая работа, описанная Левенсоном, то после его интерпретации аналитик для пациентки, возможно перестал бы быть сумасшедшим ученым - ее перенос (и его контрперенос) трансформировались бы.

Чем больше информации, пишет Левенсон, тем больше хочется увидеть в ней смысл, найти объяснение. Этому соблазну следует противостоять. Объяснение завершает сюжеты, выстраивая связи между одними феноменами и объявляя неважными, исключая из рассмотрения другие. Это не значит, что объяснения неверны; скорее они неполны и, кроме того, давая иллюзию понимания, препятствуют дальнейшему исследованию.

Пользуясь представлениями другого автора [5, стр. 571], можно сказать, что объяснения могут являться продуктами бессознательного сговора меду пациентом и аналитиком, фиксирующего и выводящего из аналитической работы некое сопротивление.

Движущая сила аналитического процесса, утверждает Левенсон, состоит в получении от пациента под давлением терапевтического исследования новых данных. Такое исследование, сфокусированное на невысказанном, мобилизует защиты, которые принимают, как известно, форму переноса. Таким образом, может быть инициирован аналитический процесс, то есть обратившийся к аналитику человек - в реальности стать аналитическим пациентом. Интерпретации не могут иметь аналитического эффекта до того, как это произошло. (Когда сформировался перенос, то контрперенос - это избирательная слепота аналитика, то, о чем ему не приходит в голову спросить.) Более того: перенос - "интенсифицированная версия того, что исследуют аналитик и пациент" [6, стр. 10] , то есть его содержание определяется теми данными, которые фрагментируют имеющуюся на данный момент связную историю. Элементы того, что скрыто как невысказанное в тексте пациента, отыгрываются в его взаимодействии с аналитиком. Контрперенос аналитика помогает ему осознанно или бессознательно выбрать релевантные для обсуждения в данный момент элементы этих скрытых импликаций.

Соответственно, и адекватная интерпретация должна иметь дело с этими содержаниями, отражающимися как в исследуемом материале жизни пациента, так и в переносе. Деконструктивное исследование, фокусируясь на невысказанном, приводит к разрушению имеющегося порядка понимания и врeменному хаосу. Хаос, если он не чрезмерен (то есть контейнирован в аналитической ситуации), инициирует творческий процесс пациента - реорганизацию опыта и поведения в новые, более сложные и гибкие паттерны. Об этом можно говорить и как о работе сопротивления. Пациент сформирует новую историю, включающую те содержания, о которых шла речь выше. Таким образом, они в контексте переноса станут доступны для истолкования.

Поскольку деконструкция на каждом этапе приводит к обогащению историю пациента содержаниями, включенными в его психическую реальность, ее можно рассматривать как реконструкцию актуальной психической реальности; в отличие от "классической" реконструкции, она не имеет завершения, и развертываемые феномены носят интерсубъективный характер; подобно классической реконструкции, она "ведет к истокам" в смысле обнаружения истории и определенного устройства у психических содержаний, которые казались понятными, элементарными, само собой разумеющимися [4].

Деконструирующая позиция рассматривается в статье Левенсона не как весь психоанализ, но как необходимая подготовительная работа, как некая соединительная ткань между интерпретациями и их проработками. Когда наступает момент для последних, в ход может идти та или иная метапсихология - те или иные метафоры для "захвата и контейнирования взрывной силы деконструктивного исследования" [6, стр. 14].

Каждая из рассмотренных терапевтических позиций характеризуется своей аналитической герменевтикой, - своими представлениями о том, что именно и как аналитик и пациент познают в процессе анализа.

Аналитик британской школы Феликс де Мендельсон рассмотрел один из библейских мифов о познании - историю Вавилонской Башни - как раз с точки процессов конструкции, деконструкции и реконструкции [7]. Он опирался на библейский текст, а также на еврейские легенды и толкования, посвященные тому же сюжету, истолковывая все это на аналитическом языке как описания психической реальности.

Построить Башню приказал царь Нимрод, "могущественный охотник перед Господом", владевший меховыми одеждами, которыми Бог снабдил Адама, изгнав его из Рая. Его народ, согласно Библии, за некоторое время до того переселился на новую территорию (ни о каких промежуточных событиях в коротком библейском рассказе не сообщается). Нимрод приказал сделать себе трон, подобный престолу Бога. Советники, расположившись около этого трона, и порекомендовали Нимроду построить Башню. Безусловно, это деяние было восстанием против Бога, - судя по реакции последнего [1, кн. Бытие, 11, 5-7]. Как говорят легенды, мятежников на самом деле имелось три группы. Первые стремились добраться до Неба, чтобы победить Бога в битве и занять его престол. Вторые намеревались вместо Бога поместить на небесах собственных идолов, чтобы поклоняться им. Наконец, третьи желали вторгнуться на небеса для того, чтобы уничтожить их копьями и стрелами.

Как известно, Бог прекратил осуществление проекта, смешав специально для того языки строителей. К этому моменту Башня достигла уже такой высоты, что нужен был год, чтобы поднять очередной кирпич наверх. Когда произошло смешение языков, строители перестали понимать слова друг друга. Процесс постройки, требовавший кооперации, прекратился.

В гневе и ярости строители убивали друг друга.

Каждая из мятежных групп затем была наказана по-своему. Первая была рассеяна по свету; члены второй превращены в обезьян и призраки; наконец, третьи уничтожали друг друга до тех пор, пока никого не осталось в живых. Таким образом, лишь первые выжили и сохранили человеческий облик.

Затее на Землю были посланы семьдесят ангелов, каждый из которых научил одно из племен рассеявшихся своему языку.

Впоследствии потомки мятежников, некогда возжелавших сразиться с Богом, чтобы занять его место, через Авраама заключили с Ним союз, - перемирие, сделку с определенными взаимными обязательствами. Как пишет автор, "Бог также изменился. Он - уже не продукт расщепления и проективной идентификации - идеализированное слияние с небесной властью, с одной стороны, и с примитивным, мстительно садистическим Супер-Эго с другой. Теперь Он являет себя как направляющее и милостивое Супер-Эго, могущее установить позитивную коммуникативную связь с Эго" [7].

Среди прочего, Бог обещал Аврааму: "И поставлю завет Мой между мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их…" [1, кн. Бытие, 17, 7]. Истина завета находится между Богом и человеком, она не постигает Бога, но выражает контакт, существующий между человеком и Богом. Иными словами, это интерсубъективное знание, основанное на диалоге. При этом каждый из человеческих языков - каждый из множества языков, полученных людьми после крушения башни - содержит свое знание, ибо, согласно формуле лингвиста Романа Якобсона, языки различаются не тем, что они могут или не могут выразить, а тем, что они вынуждают или не вынуждают сказать [7]. Каждый из языков, полученных людьми после крушения Башни, имел ограниченные возможности выражения истины, - в отличие, - подразумевает миф, - от прежнего, общего для всех людей языка. Каждый из них выражал свою версию союза с Богом и рассказывал свои истории - создавал свои конструкции.

С тех пор языков стало много больше. Языки народов, языки всевозможных практик, языки сообществ и субкультур. Каждый из них содержит свой Завет.

История о Вавилонской башне говорит о невозможности полного знания и понимания, полной коммуникации, описывая ее (невозможность) как табу. Нарушение этого табу (как всякого другого) дает начало диалогу с Богом или Супер-Эго - с Эго. История начинается с нарушения табу и последующего наказания нарушителя за его гордыню, за намерение реализовать фантазии всемогущества.

Нимрод, может быть, делал то, что после него пытались делать бесчисленные властители, - а именно, воплощал свое могущество в деяниях столь грандиозных, что, казалось бы, окажись они успешными, этому могуществу уже бы ничто не грозило. За этим намерением скрывается тревога рассеяния, разрушения, фрагментации. "Построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли" [1, кн. Бытие, 11, 4].

Автор статьи пишет, что строительство башни было коллективной задачей группы, служившей защитой от этой тревоги, так же, как, собственно, имя и идентичность. Стремление к всемогуществу, владевшее строителями, было ответом на тревогу, связанную с переживанием полной беспомощности перед лицом всесильных и абсолютно неуправляемых небес. Грандиозность задачи, приведшая ее (задачу) к полному крушению (которое, согласно библейскому тексту, было предрешено), сама по себе была ответом на архаическую тревогу. Бион писал, что строительство Вавилонской Башни было предпринято первой в истории "рабочей группой".

В своих поздних работах, согласно изложению Мендельсона, Бион сформулировал идею, общую для известных великих мифов о поиске знания. Табу нарушается поиском всезнания - знания, которое бы делало человека равным Богу. При этом знание конкретизируется как нечто, чем можно обладать, что можно "проглотить", или же релятивизируется, с отрицанием какой-либо возможности познания истины. Иначе говоря, речь идет о стремлении "заменить Бога идолами" или же "разрушить Небо". В работе "О высокомерии" Бион определяет триаду качеств, обусловливающих и выражающих это стремление: чрезмерное вторгающееся любопытство, высокомерие и глупость. Вторгающееся любопытство - стремление знать все без учета объекта - есть сочетание жадности и высокомерия. Бион говорит также об аутодеструктивном характере такого любопытства, не оглядывающегося на возможные последствия знания. Мендельсон цитирует слова Биона из его мемуаров: "Я есмь, следовательно, я вопрошаю. Убийственная болезнь - это ответ: "Да, я знаю"… Дает жизнь, пробуждает и питает энергию жизни, роста, процветания, не успешная постройка Вавилонской Башни, а напротив, неудача постройки" [там же].

Бион пишет, что истина лежит вне нас, это не то, что мы можем произвести или чем можем обладать. Создать или присвоить можно только ложь. Истина требует от нас смирения признать, что существует нечто ценное, не подвластное нам. Истина существует независимо от того, знает ли, думает ли о ней кто-либо. Мы можем, желая знания, пребывать в бесконечном поиске истины и приближаться к ней, но никогда не достигнем ее. Поскольку истина находится вне нас, мы можем находиться в контакте с ней лишь тогда, когда заинтересованы в объекте и не считаем себя обладателями полного знания или стратегий получения оного.

Башню строили согласованными усилиями, по определенному, наверное, проекту; затем произошло смешение языков и период хаоса, в течение которого башня рухнула; после этого все были наказаны в соответствии со своими грехами и выжившие получили новые языки, чтобы говорить и понимать друг друга в ограниченных пределах своего оторванного от других племени.

Башня конкретного познания неизменно рушится, если не сознавать его ограничений и настаивать на достижении абсолютной истины. Когда она рухнет, то хорошо бы, образно говоря, оказаться среди тех, кто "мечтал занять место Бога", т. е. стремился к личному преображению, а не к всемогущему контролю или уничтожению трансцендентного бытия - они по крайней мере выжили, получили новый язык и впоследствии избавились от особенно злокачественных форм тревоги.

Некоторые аналитические терапии, прерываемые пациентом после года, двух или трех, могут быть историями про Вавилонскую Башню, разрушенную тревогой утраты контроля. Экспертная позиция аналитика начинала отвергаться окрепшим и подросшим пациентом, и, если тот не готов был к "переговорам", т. е. к исследованию своего контрепереноса в этот момент, терапевтическое пространство разрушалось. ("Подросший" пациент - это тот, у кого снизилась тревога фрагментации, приводившая его прежде к сговору с авторитарностью аналитика.)

Разрушение Вавилонской Башни было мощным процессом деконструкции, приведшим к высвобождению аффектов, спрессованных в строительной деятельности, к дифференциации различных защитных установок и появлению после периода смятения и хаоса вместо одной истории множества разнообразных историй. Смешение языков явилось точной интерпретацией, произведенной первым в мире аналитиком - персонажем тексов о Вавилонской Башне (Его контрперенос лаконично описан в Библии).

Осуществив деконструкцию путем интерпретации переноса, указанный аналитик в должное время перешел в конструирующую позицию: послал ангелов, которые обучили рассеявшиеся племена новым языкам, и установил Завет.

Литература

1. Библия. "Жизнь с Богом", Брюссель, 1983.

2. Гринсон Ральф Р. Техника и практика психоанализа. Новочеркасск, 1994.

3. Фрейд Зигмунд, Конструкции в анализе, Московский психотерапевтический журнал. 3, 5-15 (1997).

4. Benvenuto Sergio, Eyes Wide Shut. Is Psychoanalysis in Touch with the Real. Journal of European Psychoanalysis, 8-9, 1999.

5. Boesky Dale. The Psychoanalytic Process and its Components. Psychoanalytic Quarterly, 59: 550-584 (1990).

6. Levenson Edgar A. The Pursuit of the Particular-On the Psychoanalytic Inquiry. Journal of Contemporary Psychoanalysis, 24:1-16 (1988).

7. De Mendelson Felix. Notes on the Construction, Deconstruction and Reconstruction of the Tower of Babel, http://www.human-nature.com/free-associations/menbabel.html

8. Sandler Joseph. Reflections on Some Relations Between Psychoanalytic Concepts and Psychoanalytic Practice. International Journal of Psychoanalysis, 73, 189-198 (1992).

9. Siegert Mark B. Reconstruction, Construction, or Deconstruction-Perspectives on the Limits of Psychoanalytic Knowledge. Journal of Contemporary Psychoanalysis, 26:160-170 (1990).

10. Spence Donald P. Narrative Appeal Vs. Historical Validity, Journal of Contemporary Psychoanalysis, 25: 517-523 (1989).

11. Spence Donald P. Narrative Truth and Theoretical Truth. Psychoanalytic Quarterly, 51:43-69 (1982).