Стайнер Дж. Цель психоанализа в теории и практике

Я собираюсь обсудить вопрос о том, что психоаналитик считает целью в своей практике. Вопрос этот связан с теми теориями психической структуры и функций (как патологических, так и нормальных), которых он придерживается. Данный подход основан на том соображении, что коль развиваются наши идеи относительно способов функционирования мышления, то должно изменяться и наше представление о целях психоанализа. Такая точка зрения согласуется со взглядами Сандлера и Дэра (1996), чей обширный исторический обзор целей психоаналитической терапии предоставляет великолепную базу для данной статьи. Обсуждение роли теории в практике психотерапии в работе Фридмана (1988) также может быть полезно для сравнения предложенного здесь подхода с другими. В своей статье 1989 года я проследил пути изменения целей лечения по мере развития психоанализа, начиная от простых теорий застоя либидо (dammed-up libido) до классической теории психического конфликта и очень сложных теорий объектных отношений, которые включали в себя понимание переноса, сопротивления и психического изменения. В этом обзоре я использовал две важные работы Роджера Мани-Кёрла (1968, 1971), но кроме того я подчеркивал мысль (думаю, до сих пор еще не достаточно признанную), что теории Мелани Кляйн о расщеплении и проективной идентификации (Klein, 1946, 1952) представляют собой радикальное и революционное расширение классической фрейдовской теории, позволяющее нам переформулировать цели психоаналитического лечения. В этой статье я сделаю краткий обзор некоторых из этих тем и затем постараюсь перенести обсуждение в сегодняшний день, обращаясь к вопросу препятствий развитию и прогрессу в лечении.

Теория застоя либидо

Мани-Кёрл описывал, как ранняя теория Фрейда о застое либидо, основанная на предположении, что "душевное заболевание возникает в результате сексуальных торможений", привела к идее, что цель психоанализа должна быть в освобождении пациента от подобных торможений, чтобы дать возможность удовлетворительной разрядки либидо. Эта теория, как и соответствующая ей терапевтическая цель, не совсем устарела, но она, несомненно, уже не является центральной. Мани-Кёрл совершенно прав, когда утверждает, что эта модель, наивно понимаемая нами и иногда предпочитаемая нашими пациентами, ведет к поверхностному анализу и "может поощрить пациента к бессознательной вере, что вместо отказа от своего Эдипова комплекса он может реализовать его с помощью аналитика и стать хозяином мира" (1968, p.691).

Теория психического конфликта

Эта ранняя теория либидо вскоре была заменена моделью психического конфликта, которая по мере своего развития стала классической теорией фрейдовского психоанализа и остается центральной для всех психоаналитиков. Формулировка сущности конфликта изменялась с течением времени; вначале подчеркивался конфликт между бессознательными импульсами и влечениями с обной стороны и требованиями реальности с другой, затем, с введением структурной теории, более важным стал конфликт между Эго и силами Ид и Супер-Эго. Наконец, конфликт стал определяться в терминах конфликта между инстинктами жизни и смерти, а внутренняя деструктивность - как устанавливающая границы того, что психоанализ может достичь (Freud, 1937).

Согласно этой теории, проблема пациента состоит в том, чтобы уладить этот конфликт, и когда он не в состоянии сделать это, он развивает симптом в качестве компромисса и использует неадекватные психические механизмы для защиты себя и своих объектов. Такие механизмы устанавливаются как постоянные свойства личности и могут привести к болезни или к тяжелым расстройствам характера.

Модель конфликта была существенно обогащена, когда Фрейд открыл перенос и сопротивление, что дало возможность появления сложной теории, согласно которой конфликт может быть проработан в анализе, поскольку во время лечения он переживается вновь в отношении к аналитику (Freud, 1914а). Из этой модели следуют цели лечения, состоящие в помощи пациенту в разрешении конфликта более здоровым способом, в особенности посредством использования инсайта. Если пациент может развить понимание своих бессознательных процессов, конфликт становится менее искаженным примитивными фантазиями и, следовательно, более управляемым. Известное выражение "Там, где было Ид, должно стать Эго" (1933, р.80), дополнительно указывает на то, что составной частью этой цели было достижение контроля над импульсами посредством самопонимания.

Теория проективной идентификации

На мой взгляд, теория конфликта сохраняет основополагающее значение для психоанализа, однако она была существенно обогащена представлением о шизоидных механизмах, описанных Мелани Кляйн (Klein, 1946, 1952). В частности, открытие расщепления и проективной идентификации радикально повлияло на наше понимание психического конфликта, изменило базовую модель душевной болезни и оказало фундаментальное влияние на понимание целей психоанализа. Фрейд, несомненно, тоже говорил о "расщеплении Эго", но он использовал это понятие специфическим образом для описания сосуществования противоречивых представлений, в частности, имеющих место при фетишизме и психозе (Freud, 1927, 1940a, b). Фрейд утверждал, что при фетишизме реальность одновременно признается и отрицается (Freud, 1927). По-видимому, он признавал, что одним из следствий этого механизма является неполное признание утраты, в связи с чем процесс скорби не может осуществиться. Такое предположение можно сделать на основании того факта, что хотя Фрейд и рассматривал механизм расщепления в связи с вопросом различия полов, в тех двух примерах, которые он приводил, речь шла о неспособности пациента признать факт смерти своего отца. В описанном Фрейдом (Freud, 1940) случае психоза говорится о том, как здоровая личность присутствует рядом с безумием, наблюдая неразбериху, создаваемую следующей по пятам болезнью. Это описание очень похоже на провозглашенное позднее Бионом расщепление между психотическими и непсихотическими частями личности.

Однако, на мой взгляд, фрейдовское использование термина "расщепление" сильно отличается от его использования Кляйн. Фрейд действительно говорил о том, что Эго способно избежать разрыва в своих отношениях с Супер-Эго и Ид благодаря тому, что оно "деформирует себя, подчиняется посягательствам на свою целостность и даже, возможно, осуществляет раскол или разделение себя" (Freud, 1924a, 152-3). Но по большей части он считал Эго единым - разумеется, подвергающимся "изменениям" под давлением сил Ид и Супер-Эго, но не расщепленным и не фрагментированным, и определенно не разбитым на отдельные части таким образом, чтобы отдельные аспекты личности перестали считаться своими и приписывались другим людям. В представлении Фрейда, слабость Эго возникает из-за конфликта, а не из-за истощения через утрату частей себя, и вытеснение, а не расщепление, считается механизмом, посредством которого в самости преграждается доступ к отдельным ее элементам. Индивидуум, хотя и находящийся под влиянием отдельных инстанций, воспринимается в данной концепции как целостная личность, вынужденная находить свой путь среди опасностей и конфликтов жизни.

Кляйн ввела понятие расщепления объекта - вначале как расщепление на хороший и плохой объект - для описания переходов между состояниями идеализации и преследования. С самого начала она считала, что расщепление объекта сопровождается соответствующим расщеплением Эго, при котором хорошая часть самости, находящаяся в отношении с хорошим объектом, отщепляется от плохой части самости, находящейся в отношении с плохим объектом. Кляйн также признавала существование патологических состояний, особенно при психозах, когда наблюдается расщепление объекта на мелкие части с соответствующей фрагментацией Эго (Klein, 1932; Hinshelwood, 1989).

Однако более радикальным шагом было введение концепции проективной идентификации (Klein, 1946), концепции, согласно которой расщепление сопровождается проекцией отщепленных фрагментов, которые, вследствие расщепления, перестают признаваться своими и приписываются кому-то другому. Мотивы проективной идентификации весьма разнообразны (Rosenfeld, 1971), и поэтому всегда необходимо понимать в деталях, какова ее цель в данном конкретном случае. Результат, однако, хотя и в различной степени, всегда состоит в отрицании разделенности самости и объекта, и в соответствующем обеднении личных ресурсов, а также в искажении объекта, который теперь воспринимается так, как если бы он содержал отвергнутые качества. Радикальный характер этой теории приводит к тому, что самость уже не может восприниматься как единая структура, и целостное ощущение самости должно достигаться через возвращение обратно и интеграцию утраченных и распределенных вовне элементов. В то же самое время объекты внешнего мира наделяются личными качествами, которые были спроецированы на них, так что отношение, которое может выглядеть как отношение к другому человеку, в действительности в большей мере представляет собой отношение с самостью или с объектом, контролируемым самостью. Такой тип нарциссического отношения был хорошо известен Фрейду, когда он писал работу о Леонардо да Винчи (1910) и статью "О нарциссизме" (1914). Но понимание структуры и основы этого отношения, связанных с механизмом проективной идентификации, вынуждено было ждать открытий Кляйн, которые затем были использованы Розенфельдом в работе, посвященной нарциссическим состояниям (1964б, 1971).

Одним из важнейших следствий теории проективной идентификации является то, что у нас появляется возможность сформулировать цель психоанализа в новых терминах. Согласно этой модели, цель психоанализа состоит в том, чтобы помочь пациенту достичь интеграции и вернуть себе части своей личности, которые были недоступны из-за расщепления и проекции. Эта модель не заменяет теорию психического конфликта, но расширяет и углубляет ее. Понимание бессознательных процессов остается главной целью, и эта теория позволяет нам лучше понять, что препятствует или способствует появлению инсайта. Согласно этой модели, конфликт не есть нечто, что анализ может разрешить для пациента, но что анализ иногда может сделать, так это помочь пациенту использовать его собственные психические активы более адекватно, в результате чего он становится способным искать разрешение конфликтов своими силами и средствами.

Проективная идентификация не всегда является патологической, и с подходящим восприимчивым объектом она может служить важной формой примитивной идентификации (Bion, 1962). Проективная идентификация представляет собой жизненно важную часть всех человеческих взаимодействий, но если проекции становятся необратимо связанными с объектами, в которые они были направлены, и не могут быть с достаточной легкостью возвращены в самость, то результатом становится серьезная хроническая патология. Например, в психотических и пограничных состояниях жесткая защитная организация может оставлять спроецированные части самости постоянно размещенными в объектах, делая лечение трудным и иногда невозможным. У менее нарушенных пациентов и у нормальных людей проективная идентификация обратима с большей легкостью, но даже в этих случаях в анализе очень часто имеет место определенная борьба с сопротивлением.

Повторное обретение спроецированных частей самости

Я собираюсь доказать, что обратимость проективной идентификации зависит от способности индивида смотреть в лицо психической реальности и, в частности, от его способности сталкиваться с реальностью утраты и проходить через процесс скорби, являющийся результатом такого столкновения. В действительности, я считаю, что именно в процессе скорби проекции убираются с объекта и возвращаются в самость.

Когда проективная идентификация устанавливается как постоянная форма взаимодействия с объектами, это может привести к вере, иллюзорной или реалистичной, что объект является собственностью и находится под контролем. В этой ситуации, если не происходит отказа от контроля и обладания и скорбь по утраченному объекту не прорабатывается, более хроническая, почти постоянная форма проективной идентификации устанавливается как защита от раздельности (Rosenfeld, 1964, 1971). Когда имеет место такая ситуация, объект, содержащий спроецированные части самости, интернализуется, и происходит идентификация с ним, так что во время разрывов, отвержения или тяжелой утраты раздельность переживается не полностью и утрата отрицается. Внутренняя ситуация становится высоко структурированной и объектные отношения связываются в сложную сеть, детально описанную Розенфельдом (Rosenfeld, 1971). Мой собственный интерес к этим патологическим организациям личности фокусировался на том, как они обеспечивают некоторую стабильность, сопротивляющуюся изменениям. Я уже писал о том, как эти организации приводят к состояниям, которые я назвал психическими убежищами (psychic retreats). Ситуация выглядит так, будто эти состояния переживаются пространственно как места безопасности, в которых пациент ищет укрытия от реальности и, следовательно, от тревоги и вины (Steiner, 1993).

Выход из психического убежища для встречи с психической реальностью подразумевает отказ от объекта и переживание отдельности от него, и этот процесс включает в себя точно те же стадии, которые мы наблюдаем в процессе скорби после тяжелой утраты, и которые были достаточно подробно изучены после первоначального исследования их Фрейдом в его работе "Скорбь и меланхолия" (1917).

По-видимому, имеют место две стадии, в первой из которых объект используется как контейнер для сбора, интеграции и придания смысла разрозненным частям самости. Бион (Bion, 1962) утверждал, что таким образом пациент ощущает себя понятым, и поэтому проекции становятся для него более приемлемыми, и он может в модифицированной форме принять их обратно. На мой взгляд, однако, контейнирование облегчает тревогу и дает пациенту чувство, что его понимают, но само по себе не обеспечивает достижения истинной отдельности, поскольку проекции не могут быть полностью отведены обратно до тех пор, пока не проработана вторая стадия скорби. В первой стадии пациент интернализует объект, содержащий части самости, все еще неразрывно связанные с ним, и утрата объекта во время реальной сепарации отрицается с помощью фантазии о всемогущем обладании им. Уменьшение тревоги происходит благодаря тому, что пациент чувствует себя понятым аналитиком, и оно держится на авторитете аналитика. Понимание, как противоположность ощущению себя понятым, должно прийти изнутри и оно зависит от способности думать и решать за себя, подразумевает отказ от зависимости от взглядов и суждений авторитетных лиц, включая аналитика.

Этот отказ происходит во второй фазе, которая представляет собой продвижение на пути к независимости и боли процесса скорби. Неизвестно, что именно вызывает это изменение, при котором объект перестает удерживаться с отчаянной силой, но вероятно, оно связано с изменениями в восприятии объекта. Если контейнирование было успешным и пациент чувствует, что его лучше понимают, объект, который интернализован, становится менее преследующим, и может способствовать движению в направлении второй фазы.

В этой фазе должна быть признана реальность зависимости от объекта, и затем должно произойти осознание утраты объекта, необходимое для проработки скорби, и обычно оба эти процесса наталкиваются на ожесточенное сопротивление. Ясно, что проективная идентификация сама по себе препятствует ясному восприятию реальности отдельности самости и объекта, и именно эта реальность восстанавливается, если проекция возвращается. Пациент часто находит эту ситуацию головоломной и несправедливой. Он не может принять свои проекции обратно, пока не сможет скорбеть, и он не может позволить объекту уйти и скорбеть о нем, пока не примет обратно свои проекции (Steiner, 1990).

В работе "Скорбь и меланхолия" (Freud, 1917) Фрейд пишет о том, что утрата объекта, произошедшая в результате тяжелой потери, приводит вначале к идентификации с объектом и отрицанию утраты. Фрейд подчеркивает, насколько важно осознание реальности для проработки скорби. Например, он пишет: "Проверка реальности показала, что любимый объект больше не существует, и требует, чтобы все либидо было отведено от его привязанности к этому объекту" (Freud, 1917, p.244). Далее он пишет:

"Реальность накладывает свой вердикт, что объект больше не существует, на каждое отдельное воспоминание и надежду, которыми либидо было присоединено к утраченному объекту, и Эго, поставленное перед выбором, разделить ли его судьбу, убеждается суммой нарциссический удовлетворений остаться живым и разорвать свою привязанность к несуществующему объекту" (Freud, р.255).

Сегодня, когда мы признаем центральную роль проективной идентификации в создании патологических объектных отношений, мы можем пересмотреть формулировку Фрейда, мысля в терминах отделения (detachment) частей самости от объекта, а не в терминах отвода либидо. В результате становится ясно: когда реальность сравнивается с каждым из воспоминаний об утраченном объекте, то, с чем приходится столкнуться, есть болезненное понимание, что принадлежит объекту и что принадлежит самости. Именно посредством детальной работы скорби происходит каждая из этих дифференциаций, и в этом процессе утраченный объект начинает видеться более реалистично, а ранее отвергнутые части самости начинают постепенно признаваться как ей принадлежащие.

Если такая раздельность достигается, она имеет значительные последствия, поскольку появляется возможность сдвига в направлении депрессивной позиции. Такой сдвиг оказывает существенное влияние на все аспекты психической жизни, включая мышление и формирование символов (Bion, 1962, Segal, 1957). Например, Сигал (Segal, 1957), утверждала, что символическая функция зависит от дифференциации символа и символизируемого им предмета, что в свою очередь требует дифференциации Эго и объекта. Если эта дифференциация нарушена, результатом является конкретное мышление и тяжелое психическое нарушение.

Очевидно, что все, что справедливо для процесса скорби, связанного с реальной потерей, в сущности, также справедливо для всех переживаний раздельности, которые на примитивном уровне ощущаются как утрата. В анализе часто реальное разделение, например, возникающее во время выходных или каникул, позволяет изучить эти процессы, однако та же самая ситуация возникает, когда аналитик воспринимается как независимый и отдельный, и пациент вынужден столкнуться с реальностью отказа от собственнического контроля над ним. Если это достигается, имеет место некоторый элемент скорби, и некоторый элемент самости возвращается в Эго. Если Эго усиливается, может установиться благоприятный цикл, и начинают применяться более гибкие и обратимые формы проективной идентификации.

Препятствия для возвращения спроецированных частей самости

Хотя сформулировать цели психоанализа в терминах возвращения утраченных частей самости относительно легко, не так легко на практике достичь этого изменения, и когда мы пытаемся работать над этой проблемой, мы обнаруживаем, что сталкиваемся с различными формами сопротивления. Большую часть из них можно рассматривать как возникающие вследствие нетерпимости к раздельности, а также вследствие ригидности патологической организации, которая оберегает пациента от таких переживаний. В последнее время мы пришли к пониманию, что негодование и обида (resentment and grievance) во многих случаях являются важными факторами, которые поддерживают зависимость пациента от патологической организации и мешают выходу из психического убежища (Feldman, 1995; Steiner, 1996).

Негодование, месть и Эдипов комплекс

С момента открытия Фрейдом переноса (Freud, 1912) мы знаем, что в ходе терапии пациент заново переживает имеющиеся у него защитные паттерны в отношении к аналитику. Вероятно, одним из наиболее важных повторно переживаемых паттернов является тот, что приводит к некоему тупиковому состоянию между первой и второй стадиями скорби, как я это назвал. То есть, когда аналитик воспринимается как авторитетная фигура, которая ослабляет тревогу, но в то же самое время препятствует развитию отдельности и независимости. Некая степень контейнирования аналитиком приводит к интеграции проекции через установившееся нарциссическое объектное отношение, но пациент еще не способен выдержать отдельность. Я полагаю, что важным фактором, поддерживающим эти нарциссические организации, является существование негодования, которое сфокусировано на травматических переживаниях, в которых пациент чувствовал, что ему причинен вред или его несправедливо обидели. Такое негодование может образовать фокус, вокруг которого организуется психическое убежище (Steiner, 1996). Если пациент не способен компенсировать ущерб через осуществление мести, его рана не затягивается, а иногда удерживается и лелеется в качестве обиды, которая даже может служить источником силы и целеустремленности.

Любое пренебрежение или повреждение может привести к чувству несправедливости и стать фокусом обиды, однако, я считаю, что прототипом многих обид является рана, которую получает самооценка в Эдиповой ситуации. Вследствие нарциссической организации, которая возникает как очень распространенная защита от преэдипальных тревог, рана, наносимая появлением отца как значимой фигуры, вмешивающейся в отношение мать-ребенок, ощущается как глубокая и непоправимая. Подобные раны будут взаимодействовать с преэдипальными источниками обид, возникающими в отношение мать-ребенок, и добавляться к ним.

Ребенок подчиняется кастрационной угрозе, которую он ощущает исходящей от злобного могущественного отца, действующего под влиянием зависти и ненависти. Он способен пережить травму посредством идентификации с этим могущественным отцом и, если эта травма остается немодифицированной, в последующей жизни он будет точно также угрожать своим собственным детям. Угроза кастрации может привести к разрешению Эдипова комплекса, как писал Фрейд (Freud, 1924b), но при этом остается глубокое чувство несправедливости, которое поддерживает желание отомстить. Ребенок чувствует, что вынужден отказаться от своих инцестуозных желаний из-за жестокости отца, но он не понимает справедливости этого требования. Он может перенаправить свои сексуальные желания и затормозить свою ненависть и мстительность, но у него остается чувство обиды, которое заставляет его надеяться, что наступит время, когда он сможет отыграть свою месть и получить Эдипово удовлетворение, в котором ему было отказано. Вероятно, однажды мы будем рассматривать теорию застоя обиды и негодования вместо теории Фрейда о застое либидо. ¹⁾

На мой взгляд, классическое описание разрешения Эдипова комплекса в результате кастрационной угрозы со стороны отца (Freud, 1924b) приводит не к истинному разрешению, но к формированию психического убежища, основанного на обиде. Тем не менее Фрейд несомненно был прав в своем утверждении, что эта персекуторная версия попытки разрешения Эдипова конфликта является универсальной, и в результате образуется именно та патологическая организация, что основана на структурирующей функции всемогущего фаллоса (Birksted-Breen, 1996). Вследствие подчинения сильному отцу формируется патологический альянс, и образующееся таким образом психическое убежище служит защитой от хаоса и от разрешения на инцест. Получающаяся в результате идентификация с могущественным кастрирующим и авторитарным отцом служит источником силы. Такая идентификация одновременно является желаемой, благодаря силе, которую она дарует, и ненавидимой, из-за подчинения, которого она требует. Она часто обеспечивает значительный успех в различных областях жизни, где зависимость от авторитета не является препятствием, но она оставляет пациента застрявшим в тупике и неспособным развить истинную независимость.

Наряду с этим параноидным решением Эдипова комплекса существует альтернативный сценарий, который, я думаю, также является универсальным, и который может привести к росту и развитию, так как инициирует выход из психического убежища. Его можно назвать депрессивным решением Эдипова конфликта, и оно также порождает важные проблемы, требующие своего разрешения. Парадоксально, но этот сценарий возникает тогда, когда пациент способен найти в себе силы, чтобы восстать против родительского авторитета и реализовать свое желание отомстить, как в фантазии, так и, в умеренной форме, в реальных отношениях, в особенности в аналитической ситуации.

Одним из факторов, который иногда дает возможность сдвига в этом направлении, является осознание реальности отношений между родителями. Если ребенок приходит к пониманию, что его мать не разделяет его инцестуозные желания, но предпочитает его отца в качестве своего сексуального партнера, то у него возникает глубокое и сильное чувство, что его предали оба родителя. Ненависть, которая прежде была направлена на кастрирующего отца, теперь направляется на обоих родителей и, в частности, на отношения между ними. Деструктивность теперь ощущается как ничем не ограниченная, и когда она проявляется в фантазии или в действии, появляется убеждение, что она разрушила весь мир. После этого, когда ребенок начинает понимать свою потребность в родителях, которых он потерял, его охватывают угрызения совести, чувство вины и раскаяние. Это возвещает начало депрессивной позиции, в которой сосуществуют любящие и смертоносные импульсы, приводящие к тому, что Кляйн описывала в терминах "утраты любимого объекта". То есть,

"Эго становится полностью идентифицированным со своими хорошими интернализованными объектами, и в то же самое время начинает осознавать свою неспособность сохранить их и защитить от интернализованных преследующих объектов и Ид" (Klein, 1940, p.265).

Эти состояния наполнены отчаянием и представляют собой ту глубину депрессии, которая должна быть преодолена, чтобы можно было столкнуться с реальностью и развиваться. Если пациент выходит из психического тупика, чтобы встретиться с имеющейся психической реальностью, он вынужден признать, что в фантазии он атаковал и разрушил свои хорошие объекты в акте мести, после которого он сам и его объекты оказались опустошенными. Только тогда он сможет увидеть задачу реконструкции своего мира и запустить в действие длительную и болезненную работу поиска прощения и совершения репарации. Если пациент находит боль и цену этого действия слишком большими, он обращается за защитой к всемогуществу, которое позволяет ему восстановить собственнический контроль над идеальным объектом и замаскировать свою мстительную ненависть.

Ролевое разыгрывание аналитика

Очевидно, что аналитик играет различные роли в эдипальном сценарии по мере его развертывания в переносе, и в определенные критические для пациента моменты он обычно представляет собой и мать, которая предает его, и отца, которому он вынужден подчиняться. Очевидно, что эти архаические фигуры являются искажениями как исходных родительских фигур, так и имеющегося в настоящем аналитика, который становится важным участником патологической организации, поддерживающей эти искажения и мешающей возвращению проекций в самость. Это создает важные технические проблемы для аналитика, который находится под давлением, вынуждающим его разыгрывать различные роли из внутреннего мира пациента. Одна из его задач состоит в том, чтобы осознать эти роли и отличить их от похожих, но не идентичных сценариев, берущих начало в собственном внутреннем мире аналитика. В последние годы мы стали намного лучше понимать, что собственные потребности аналитика взаимодействуют с потребностями пациента очень сложным образом. И когда их защитные потребности совпадают, тупиковая ситуация особенно часто проходит незамеченной и становится хронической. Один из таких типов взаимодействий возникает, когда пациент нуждается в воссоздании архаической авторитетной фигуры, чтобы подчиняться ей, и когда аналитик имеет потребность в зависимой фигуре, чтобы осуществлять над ней свою власть. Чтобы распознать, что происходит, аналитик должен быть способен идентифицироваться с фигурами из прошлого пациента, но не попадать к ним в ловушку, так чтобы он был способен вернуться назад к своей роли аналитика. Иногда это требует инсайта относительно своих собственных защитных нужд и понимания собственной зависимости и уязвимости.

В конце я хочу привести краткий пример. Пациент обратился за анализом в состоянии острой тревоги и депрессии, сопровождавшемся тяжелой обсессивной нерешительностью, конкретным мышлением, ипохондрией и неподдающимися лечению головными болями. В последние недели на площадке напротив моей консультационной комнаты велись шумные строительные работы, и пациент обычно наблюдал их развитие, когда приходил на сессию.

Он начал сессию в понедельник словами: "Это были трудные выходные, и теперь трудно возвращаться после перерыва. Я заметил, что стройка затоплена грязью и превратилась в болото, и они не могут продолжить работу над фундаментом. Интересно, что это символизирует для анализа". Такой способ начала сессии был очень привычным для нас обоих и интерпретировался различными способами много раз. Фактически, ранее в анализе пациент регулярно игнорировал все, что он замечал на своем пути на сессию в комнате ожидания или в консультационной комнате. Например, если он мог, он избегал встречи с пациентами, которые приходили до или после него, и если он все-таки сталкивался с ними, то никогда не упоминал это. Он быстро понял, что я интересуюсь этими столкновениями, и стал говорить о них без какой-либо убежденности в полезности этой темы, как будто бы просто для того, чтобы угодить мне. Мои интерпретации, которые обычно связывали внутреннюю проблему пациента, с трудом им замечаемую, с его наблюдениями по пути на сессию, выглядели бледными и неуклюжими. Думаю, я осознавал свое раздражение из-за его пренебрежительного отношения к моей работе, но, по-видимому, я попал в ловушку отношения терпеливого, но бесплодного повторения. В этот раз я подумал, что он делает опережающий комментарий, чтобы показать мне, что сам по себе он не стал бы беспокоиться упоминанием чего-то столь обыденного как строительные работы, но что он знает, что я иногда интерпретирую подобные впечатления как имеющие значение, и не хочет подвергать себя неожиданным комментариям с моей стороны. Тогда я стал давать интерпретации о том, что пациент чувствует себя застрявшим, и я заметил, что говорю это каким-то снисходительным голосом. Я объяснял пациенту, что его мания поддерживает в нем ощущение превосходства и триумфа, и поэтому он не способен понять свои потребности. Ретроспективно я думаю, что я был втянут в исполнение роли авторитетной фигуры, и хотя этот пациент часто принимал такое отношение, в тот момент, как это проявилось в материале, оно привело нас обоих к более открытому выражению нашего раздражения друг другом и к осознанию этого раздражения. Я заметил, что в его комментарии о том, что строительные работы символизирует для анализа, была попытка уколоть меня. Его мышление было чрезвычайно конкретным, и хотя его жажда понимания была очевидна и признана нами, он также очень часто принимал позу, в которой с чувством превосходства отвергал психоаналитические идеи как ненаучные. Вероятно, именно моя привычка к такому его отношению объясняет, что мне потребовалось некоторое время, чтобы заметить, что он "подкалывает" меня.

В любом случае, в ходе этой сессии я лучше осознал, что мы оба выражаем наше раздражение друг другом более открыто. Пациент описал искусный маневр с расписанием поездов, который позволил ему прийти на сессию вовремя, и я проинтерпретировал это как еще одно свидетельство его возбуждения и триумфа. На это он резко ответил: "Я не знаю, на что вы намекаете. Почему это триумф? Разумеется, вы видите, что я стараюсь поступать наилучшими образом. Было бы лучше, если бы я сел на медленный поезд и приехал на десять минут позже?". После паузы он рассказал о встрече с Бетти, его знакомой, которая знает о его анализе и которая сама проходит терапию. Бетти предположила, что ему, вероятно, следует рассказывать мне больше сновидений. Она сказала: "Удивительно, что они могут делать со сновидениями!". Однако пациент добавил: "Я сам не уверен, что сновидения могут многое изменить. Но я видел сон о двух детях, катающихся на коньках перед большим количеством зрителей". В данном случае я был более уверен в том, что вопрос о символическом значении материала относился к фундаменту моей работы, и ставил его под сомнение. Ведь именно строители застряли в своей работе и не могли заложить фундамент, и теперь для меня было ясно, что в данном случае именно я не мог работать надлежащим образом, частично из-за того, что попал в ловушку повторяющихся разыгрываний, происходящих между мной и пациентом. Я чувствовал, что он воображает кого-то, кто как Бетти наблюдает за пациентом и аналитиком, которые ведут себя словно дети, делающие искусные движения перед зрителями. Бетти может думать, что мы умеем делать удивительные вещи со сновидениями, но ясно, что пациент не уверен в этом. Я чувствовал, что образы сновидения показывали также, что, отыгрывая наше соперничество, мы были опасно близки к падению.

Когда я стал лучше осознавать враждебность пациента по отношению к психоанализу, как и мою собственную уязвимость, я понял, что моя способность к символизации представляла для пациента мои отношения с моими хорошими объектами, и он ненавидел ее, особенно, когда видел в ней фундамент моей работы. Также, эта способность была чем-то, что давалось пациенту с трудом и вызывало его зависть ко мне.

По-видимому, постепенное проявление более открытого раздражения позволило пациенту рассказать сновидение в качестве репрезентации того, что, на его взгляд, происходило между нами, а мне позволило признать, что картина, представляемая им, соответствует действительности, и увидеть в ней более глубоко сидящую ненависть к "фундаменту моей работы". Когда я проинтерпретировал это пациенту, он смог в некоторой степени признать происходящее и, я полагаю, войти во временный контакт с той частью своей личности, которую обычно не признавал.

Вероятно, этого отрывка из сессии достаточно, чтобы показать проблемы аналитика, который находится под давлением, принуждающим его к исполнению той или иной роли, но который также должен быть способен оставаться достаточно отдельным, чтобы сохранять аналитическую позицию, и использовать свое воображение, чтобы построить картину того, что происходит. В этом примере интерпретация до некоторой степени смогла помочь пациенту увидеть, насколько он был возмущен своей ситуацией, и как сильно он ненавидел психоанализ. В отличие от Бетти, которая видела в этом хитроумный способ показывать себя, я смог, в конечном счете, выступить в поддержку психоанализа и показать мое уважение к нему. Такое уважение, я думаю, представляло собой более креативный аспект отношений родителей пациента, и действительно, затем он принес новый материал, представляющий его родителей в лучшем свете.

Если мы понимает наши собственные потребности, включая потребность уважать нашу работу и защищать наши отношения с хорошими внутренними объектами, это иногда делает нас достаточно свободными, чтобы выносить атаки пациента и видеть, что они являются существенной частью естественного процесса, в котором бросается вызов авторитету и происходит переход от персекуторной версии эдиповальной конфигурации к проработке депрессивной позиции. Если пациент способен восстановить свой внутренний потенциал (в данном случае это была способность мыслить и использовать символы, которую пациент не признавал своей и проецировал в меня), то он становится значительно сильнее и лучше подготовлен к решению многих конфликтов, с которыми приходится сталкиваться в реальной жизни. Фактически, прогресс в анализе данного пациента был болезненно медленным, но не полностью отсутствующим. Вновь обретенная способность противостоять авторитету, как в переносе, так и повседневной жизни, стала хорошо различимой и появилась благодаря растущему уважению к анализу, включая мою способность противостоять его ненависти и выдерживать ее. Парадоксально, но это сопровождалось признанием моей уязвимости и осознанием его способности разрушать работу, которую мы выстраивали вместе, посредством атак на ее фундамент.

В целом, общая теория психоанализа включает в себя все модели, описанные мной в этой статье, и по мере развития новое имеет тенденцию дополнять и углублять предыдущие модели, а не заменять их. На практике часто разочарование в состоянии нашей теории дает нам возможность переосмыслить ситуацию и расширить теорию так, чтобы она включала в себя решение новых проблем. Я попытался показать, как теория развивается в ответ на технические проблемы, и как затем практические цели психоанализа требуют переформулирования в соответствии с появляющимися в результате новыми теориями. Я подчеркиваю тот факт, что теория всегда идет позади практики, и оставляет нас постоянно неудовлетворенными и фрустрированными ее неадекватностью. Дополнительное разочарование в теории связано с тем, что она не приносит большой пользы, когда мы, находясь непосредственно на сессии, пытаемся понять, что происходит. Здесь теория, фактически, может мешать способности аналитика открыть себя материалу пациента. Вероятно, такое разочарование в теории является здоровым состоянием и позволяет нам осознавать, что хорошая теория может быть прекрасным слугой, но плохим господином.

Примечания

¹⁾ Мур и Файн (1990, p.5) в своем обсуждении актуального невроза высказали мысль, что "симптомы могут также возникать из подавляемой в целях защиты агрессии", что представляет собой похожую идею.

Библиография

BION, W. R. (1962). Learning From Experience. London: Heinemann.

BIRKSTED-BREEN, D. (1996). Phallus, penis and mental space. Int. J. Psychoanal., 77: 649-657.

FELDMAN, M. (1995). Grievance. (Unpublished MS.)

FREUD, S. (1910). Leonardo da Vinci and a Memory of his Childhood. S.E. 11.

FREUD, S. (1914a). Remembering, repeating and working through. S.E. 12.

FREUD, S. (1914b). On narcissism: an introduction. S.E. 14.

FREUD, S. (1917). Mourning and melancholia. S.E.1 4.

FREUD, S. (1924a). Neurosis and psychosis. S.E. 19.

FREUD, S. (1924b). The dissolution of the Oedipus complex. S.E. 19.

FREUD, S. (1927). Fetishism. S.E. 21.

FREUD, S. (1933). New Introductory Lectures on Psycho-Analysis. S.E. 22.

FREUD, S. (1937). Analysis terminable and interminable. S.E. 23.

FREUD, S. (1940a). Splitting of the ego in the process of defence. S.E. 23.

FREUD, S. (1940b). An Outline of Psycho-Analysis. S.E. 23.

FRIEDMAN, L. (1988). The Anatomy of Psychotherapy. Hillsdale, NJ: Analytic Press.

HINSHELWOOD, R. D. (1989). A Dictionary of Kleinian Thought. London: Free Association Books.

KLEIN, M. (1932). The Psychoanalysis of Children. The Writings of Melanie Klein, Vol. 2. London: Hogarth Press, 1975.

KLEIN, M. (1940). Mourning and its relation to manic-depressive states. Int. J. Psychoanal., 21: 125-153. Reprinted in The Writings of Melanie Klein. Vol. 1. London: Hogarth Press, 1975, pp. 344-369.

KLEIN, M. (1946). Notes on some schizoid mechanisms. Int. J. Psychoanal., 27: 99-110. Reprinted in The Writings of Melanie KLEIN, Vol. 3. London: Hogarth Press, 1975, pp. 1-24.

KLEIN, M. (1952). Some theoretical conclusions regarding the emotional life of the infant. In Developments in Psycho-Analysis, ed. J. Riviere. Reprinted in The Writings of Melanie Klein, Vol. 3. London: Hogarth Press, 1975, pp. 61-93.

MONEY-KYRLE, R. (1968) Cognitive development. Int. J. Psychoanal., 49: 691-698. Reprinted in The Collected Papers of Roger Money-Kyrle. Perthshire: Clunie Press, 1978, pp. 416-433.

MONEY-KYRLE, R. (1971). The aim of psycho-analysis. Int. J. Psychoanal., 52: 103-106. Reprinted in The Collected Papers of Roger Money-Kyrle. Perthshire: Clunie Press, 1978, pp. 442-449.

MOORE, B. E. & FINE, B. D. (1990). Psychoanalytic Terms and Concepts. New Haven and London: American Psychoanalytical Association and Yale Univ. Press.

ROSENFELD, H. A. (1964). On the psychopathology of narcissism: a clinical approach. Int. J. Psychoanal., 45: 332-337. Also in Psychotic States. London: Hogarth Press, 1965.

ROSENFELD, H. A. (1971). A clinical approach to the psychoanalytic theory of the life and death instincts: an investigation into the aggressive aspects of narcissism. Int. J. Psychoanal. 52:169-178.

SANDLER, J. & DREHER, A.U. (1996). What do Psychoanalysts Want?: The Problem of Aims in Psychoanalytic Therapy. London: Routledge.

SEGAL, H. (1957) Notes on symbol formation. Int. J. Psychoanal., 38: 391-397. Reprinted in The Work of Hanna Segal. New York: Jason Aronson, 1981, pp. 49-65.

STEINER, J. (1989) The aim of psychoanalysis. Psychoanal. Psychother., 4: 109-120.

STEINER, J. (1990). Pathological organisations as obstacles to mourning: the role of unbearable guilt. Int. J. Psychoanal., 71:87-94.

STEINER, J. (1993). Psychic Retreats: Pathological Organisations of the Personality in Psychotic, Neurotic, and Borderline Patients. London & New York: Routledge.

STEINER, J. (1996). Revenge and resentment in the Oedipus situation. Int. J. Psychoanal., 77: 433-443.