|
Олег Рябов. Нация и гендер в военной пропаганде: визуальные репрезентацииИсследование представляет собой попытку типологизации и анализа сюжетов военной пропаганды, которые могут быть объединены темой «Нация и гендер». Военная пропаганда широко использует гендерный дискурс в репрезентациях наций. Наша цель — проанализировать механизмы и функции включения гендерных образов, символов, метафор в дискурс военной пропаганды сквозь призму исследования двух проблем: во-первых, эксплуатация пропагандой гендерной идентичности мужчин и женщин в военной мобилизации; во-вторых, роль гендерного дискурса как оружия войны. Другая цель — создание своеобразной базы данных по проблеме; в настоящий момент она содержит около двухсот плакатов, карикатур, почтовых открыток российской и зарубежной пропаганды, относящихся к периодам наполеоновских войн, первой и второй мировых войн, гражданской войны в России, «холодной войны» (большинство из них вводится в научный оборот впервые). МетодологияОсновная теоретическая посылка заключается в следующем — военный, гендерный и национальный дискурсы существуют не изолированно друг от друга; они формируют, поддерживают и корректируют друг друга. В работах последнего десятилетия отмечается, насколько значима роль гендерного дискурса в функционировании национальной идентичности (McClintock 1995; Yuval-Davis 1997). Идеи территории, границ, национального сообщества, государства, гражданства, подданных облекаются в образы «матери», «сыновей», «братьев» и т.д. Подобное обращение к гендерному дискурсу необходимо для легитимации нации, которая, во-первых, невозможна без убежденности в «вечности» национальной общности, ее укорененности в сакральном; та эссенциализация, которая имплицитно содержится в картине отношений между полами, переносится и на отношение к нации (Blom 2000). Во-вторых, сама идея национального сообщества выражает отношения родства; аналогия с семьей — тот элемент национального дискурса, который во многом определяет ценностную систему национальной мифологии, ее концепты и символы. В свою очередь, национальный и межнациональный дискурсы являются тем пространством, в котором создаются образцы мужественности и женственности. Подобно тому, как нация не существует вне гендерного дискурса, она невозможна и без войны. История нации воспринимается в качестве, прежде всего, истории ее войн; войны же, во всяком случае, их репрезентации в дискурсе Модерности — это, в первую очередь, соперничество наций (Goldstein 2001). Поэтому образ врага представляет собой столь же необходимый элемент национальной мифологии, как, например, «родная земля», «золотой век», «герои» и др. (Smith 1996). Мы разделяем точку зрения, согласно которой образ врага может быть рассмотрен как социальный конструкт (Aho 1994); он определяется не только реальными качествами соперничающей стороны, но и его функциями: во-первых, поддерживать идентичность социального субъекта, отделяя Чужих от Своих; во-вторых, доказать собственное превосходство (военное, нравственное, наконец, эстетическое) и тем самым способствовать победе над Врагом; в-третьих, упрочить внутренний порядок и провести символические границы в собственном социуме. Отмеченные функции этого образа обусловливают редукцию и референцию составляющих его черт. Враг должен порождать чувство опасности, вызывать убежденность в моральной правоте Своих и неправоте — Чужих. Гнев, отвращение, безжалостность — еще один «кластер» чувств, который призван вызывать образ врага; это предполагает использование такого пропагандистского приема, как дегуманизация Врага. Наконец, Враг должен быть изображен достаточно слабым и комичным, чтобы Своих не покидала уверенность в том, что победа неизбежна (Aho 1994; Frank 1967; Keen 1986; Rieber, Kelly 1991; Harle 2000). Далее нам предстоит разобраться, как эти функции образа врага реализуются при помощи гендерного дискурса. Гендерный дискурс и военная мобилизацияВойна невозможна без использования гендерной идентичности как мужчин, так и женщин. Ее привлекательность связана с тем значением, которое имеет гендерный компонент в структуре идентичности индивида (Goldstein 2001). Согласно т.н. капиллярной теории власти, власть осуществляется не только через прямое насилие, но также через идентичность и дискурс (Фуко 1996). Скрытая логика, лежащая в основе дискурса военной пропаганды, может быть представлена в виде следующей импликации: «если ты настоящий мужчина, то ты должен поддерживать военные акции и принимать в них активное участие…». Таким образом, апелляция к гендерной идентичности индивида представляет собой тот элемент дискурса военной пропаганды, который устанавливает взаимосвязь между отношением к войне, с одной стороны, и определенными моделями маскулинности и феминности, с другой. В практиках «нормализации» военной пропаганды быть «настоящим мужчиной» означает быть воином; все же прочие стороны маскулинности определяются как нечто второстепенное, маргинальное к военности. «Маскулинность и военность» — это первый сюжет мобилизационного дискурса пропаганды, на котором мы считаем необходимым остановиться (СЮЖЕТ 1) — при том, что и другие сюжеты военной пропаганды в большей или меньшей степени связаны с этим. ВоинЧто делают в это время женщины, точнее, символические женщины? Они борются за мир. Здесь уместно привести несколько парадоксальную, на первый взгляд, мысль о том, что когда женщины борются за мир, они работают на войну (Goldstein 2001). Ход рассуждений пропагандистского дискурса в этом случае приблизительно следующий: если и только если ты женщина, то ты борешься за мир; если ты мужчина, то ты не женщина; если ты борешься за мир, то ты не мужчина; если ты мужчина, то ты за войну, за жесткость и т.д. Таким образом, маркировка миролюбия как женского (то есть, не-мужского) еще больше гендерно дифференцирует войну и мир; антивоенная пропаганда женского миролюбия укрепляет позиции сторонников войны. Несмотря на столь определенную маркировку войны как маскулинного и мира как феминного, женские роли на войне многообразны, и война так же не возможна без символических женщин, как не существует она и без символических мужчин. Мы постараемся, используя существующие типологии женских ролей в культурных сценариях войны (например, Goldstein 2001), предложить собственный вариант классификации сюжетов. Во-первых, военные плакаты включают в себя изображения страданий Своих женщин, апеллируя тем самым к гендерной идентичности Своих мужчин, к их роли «защитника» (Yuval-Davis 1997). (СЮЖЕТ 2). ЖертваОсобый модус подобных визуальных репрезентаций связан с созданием картин бесчестья или сексуального насилия, которым Свои женщины подвергаются со стороны Врага-мужчины. (СЮЖЕТ 3). НасилиеНиже приведены примеры пропаганды, на которых выразительно показано действие подобного мобилизационного механизма.(СЮЖЕТ 4). ЗащитникВо-вторых, женщины символизируют «нормальное» место, куда солдат возвращается после боев (Goldstein 2001). В связи с этим исключительное значение в пропаганде приобретает образ верной подруги и жены. Соответственно, одной из задач контрпропаганды становится попытка посеять сомнения у вражеских солдат в надежности «тыла»(СЮЖЕТ 5). Верность и изменаВ-третьих, матери, жены, возлюбленные благословляют мужчин, легитимируя тем самым их участие в войне. (СЮЖЕТ 6). БлагословениеВ-четвертых, женщины служат воплощением чувств сострадания и жалости, которые нация испытывает по отношению к павшим и раненым на поле боя. (СЮЖЕТ 7). СостраданиеВ-пятых, они выступают в качестве некой награды, которую получают настоящие мужчины. Лучшие женщины любят тех, кто хорошо воюет, выдавая тем самым мужчинам своеобразный сертификат подлинной мужественности. (СЮЖЕТ 8). НаградаВ-шестых, напротив, женщины ставят под сомнение маскулинность тех мужчин, которые не принимают участие в войне или ведут себя недостойно. (СЮЖЕТ 9). Сомнение в мужественностиДругой вариант подобных апелляций к мужской идентичности использует идею мужского братства; мужчины призывают адресата мобилизационной пропаганды стать «нормальным», таким «как все», присоединившись к армии. (СЮЖЕТ 10). Братство3. Гендерный дискурс как оружие войныГендерный дискурс может быть рассмотрен как форма «символического насилия» (П. Бурдье) над внешними и внутренними Врагами (Bourdieu, 1998, p.103). Гендерный дискурс представляет собой способ символической организации мира в бинарных оппозициях, части которых ассоциируются с мужским и женским полами (Cohn, 1993, p.230). Наряду с прочими идентификаторами, он исполняет роль механизма включения/исключения, конструирующего символические границы между сообществами (Cohen, 1985). Отношение между Своими и Чужими составляет ядро коллективной идентичности, и образы гендерного порядка Своих и Чужих представляют собой один из важных интегрирующих/дифференцирующих признаков. При этом первый, как правило, репрезентируется в качестве нормы, в то время как второй — в качестве девиации (Свои мужчины — самые мужественные, Свои женщины — самые женственные и так далее). Таким образом, при помощи гендерного дискурса утверждаются и подтверждаются отношения неравенства и контроля. Так, в антигерманской пропаганде Первой мировой войны Свои женщины воплощают «нормальную», «женственную» женственность, в то время как немки — жестокость и бессердечие; достаточно активно эксплуатируется идея непривлекательности немецких женщин. Подобный прием используется также в антисоветском дискурсе; в пропаганде «холодной войны» доказывалась, что «противоестественность социализма» в социальном отношении не может не порождать его ненормальности и в плане гендерных отношений (в частности, использовались имеющие глубокие исторические корни обвинения коммунистов в стремлении разрушить моногамную семью и «обобществить женщин»). В свою очередь, идея девиантности «буржуазного Эроса» — один из элементов советской пропаганды. Предметом критики становятся такие элементы гендерного порядка, как идеалы мужественности и женственности, отношения между полами, положение женщины, особенности сексуального поведения, устои буржуазной семьи (Riabova, Riabov 2002). (СЮЖЕТ 11). Свои и Чужие: женственностьСоздание картин тотальной инаковости капиталистического строя требовало включение в образ врага не только мужчин, но также женщин и детей. Идея о девиантности воспитания детей призвано «эссенциализировать» противоречия между Своими и Чужими, показать их сущностный и неустранимый характер. (СЮЖЕТ 12). Свои и Чужие: семьяНаконец, в качестве девиантной репрезентируется мужественность Чужих. Свои — это настоящие мужчины, хотя критерии этой мужественности могут быть различные, и эти различия определяются не только особенностями той или иной культуры, того или иного исторического периода, но и гибкостью, пластичностью содержания самих гендерных концептов, которую пропаганда использует в собственных целях. Следует принимать во внимание гетерогенность маскулинности, иерархию различных ее типов (Connell 1995), причем доминирующая маскулинность далеко не всегда включает в себя маскулинные качества в «экстремальной» степени развития (Niva 1998). В пропагандистском дискурсе превосходство собственной маскулинности эксплицируются через эстетические и моральные преимущества; активно используются каноны телесности. Например, в российской пропаганде эти цели достигались через противопоставление репрезентаций «русского богатырства« и «западного рыцарства». (СЮЖЕТ 13). Свои и Чужие: мужественностьГетерогенность национальной идентичности обусловливает существование не только внешних, но и внутренних Врагов, причем эти образы взаимосвязаны и взаимообусловлены. Соответственно, инаковизация Внутренних Чужих также достигается при помощи отмеченных выше черт гендерного дискурса. (СЮЖЕТ 14). Внутренние ЧужиеДругой формой символического насилия, преследующей те же цели — проведение границ и установление иерархий, внешних и внутренних — является гендерная метафоризация, сопровождаемая переносом смыслов, заложенных в оппозиции «мужское — женское», на объекты, с полом не связанные (нации, социальные группы, политические институты и др.) (Кирилина 1999). Среди этих смыслов — гендерная асимметрия, что позволяет при помощи гендера создавать и поддерживать властные отношения; при этом иерархия мужественности и женственности как ценностей оказывает влияние на иерархию социальных субъектов, маркировка которых как женственных или мужественных влечет за собой атрибутирование им соответствующих качеств и соответствующего символического капитала. Поскольку гендер используется для обозначения доминирования, постольку феминизация образа врага и маскулинизация Своих — обычный прием военной пропаганды. При этом соперничество на международной арене облекается в форму соревнования в маскулинности, чем объясняется широкое вовлечение в дискурс международных отношений гендерных и сексуальных метафор, использующих самые разнообразные аспекты взаимоотношений полов (СЮЖЕТ 15). Гендерная метафораИстория военной пропаганды знает различные способы символической демаскулинизации соперника (см.: Cohn 1993; Hooper 2001; Goldstein 2001: 356-362). Так, достаточно традиционным является пропагандистский сюжет, когда Свои женщины оказываются сильнее неприятельских мужчин. (СЮЖЕТ 16). Демаскулинизация Чужих-1Другой вариант подобной демаскулинизации, обвиняющей Врага в немужском поведении — изображение его прячущимся за женскими спинами (или под женской юбкой). (СЮЖЕТ 17). Демаскулинизация Чужих-2Как известно, одним из приемов легитимации власти является использование идеи иерогамии, священного брака Правителя и Земли, известной в политической мифологии с древнейших времен (Kantorowicz 1957). Соответственно, сомнения в способности Врага выполнять подобную роль служат делегитимации его политического порядка. (СЮЖЕТ 18). ИерогамияВ концептуализации отношений между нациями или между культурами широко используется атрибутирование маскулинных черт Своим и феминных — Чужим. Эксплуатация пропагандой утверждений о женственной природе Врага — тенденция, достаточно хорошо исследованная на примере военного, политического, межкультурного дискурсов (СЮЖЕТ 19). Феминизация Чужих: слабостьВ частности, это было отмечено в постколониальных исследованиях, в том числе в труде Эдварда Саида «Ориентализм» (Said 1978), к публикации которого обычно возводят появление этой отрасли знания. При этом, заметим, изображение Врага в женском облике может преследовать цель порождать не только ощущение собственной силы и уязвимости соперника, но и чувство страха перед его силой, коварством и непредсказуемостью (СЮЖЕТ 20). Феминизация Врага: страхПомимо феминизации Врага, в пропаганде достаточно распространена и противоположная тенденция, а именно изображение собственной нации в женском облике (например, Rickards 1968; Эдмондсон 2003). Ряд сюжетов, связанных с подобной аутофеминизацией, актуализирует женственные жертвенность, слабость, уязвимость собственной нации. Женские фигуры воплощают страдание всей нации, благословляют мужчин на участие в войне, на защиту своей страны или символизируют горе и скорбь Родины (СЮЖЕТ 21). Феминизация Своих: страданиеЕще один модус маскулинизации Чужих преследует цель обосновать собственное моральное превосходство при помощи атрибутирования себе феминных качеств. Викторианская парадигма женственности предполагала интерпретацию нравственности (отождествляемой, в первую очередь, с бескорыстием и жертвенностью) как феминного (Elstain 1981); репрезентации собственной страны при помощи образов непорочных женщин — обычный прием военной пропаганды, призванный убедить в чистоте намерений своей державы и справедливом характере войны с ее стороны (Mosse 1985). (СЮЖЕТ 22). Феминизация Своих: чистотаНаконец, женские фигуры призваны олицетворять силу нации и свидетельствовать о ее военном превосходстве: они не только вдохновляют мужчин на борьбу, но сами оказываются в центре событий, обнаруживая воинскую доблесть. Этот модус «аутофеминизации» предполагает использование таких смысловых оттенков образа женственности, как сила, власть, мудрость, ассоциируемые в первую очередь (но не только) с фигурой матери.(СЮЖЕТ 23). Феминизация Своих: победаОтмеченные выше закономерности, по всей вероятности, достаточно универсальны. Многообразие смыслов, заключенных в концептах маскулинного и феминного, требует учитывать «инструментальный», ситуативный, подвижный характер представлений о мужском и женском, их контекстуальную обусловленность. Вместе с тем необходимо принимать во внимание особенности использования пропагандой гендерного дискурса, связанных с вариативностью представлений о маскулинности и феминности в различных культурах. Кроме того, следует учитывать гибридные формы гендерной метафоризации, порожденные определенной «асимметричностью» развития различных культур в эпоху Модерности и делением человечества на Запад и «Все Остальное» (Hall 1992). Особое значение имеет то, что «Запад» в этот период выступает в качестве универсального референта, репрезентируя себя при этом как «стопроцентно» маскулинную культуру. В подобных условиях все не-западные культуры — включая и русскую — вынуждены определяться по отношению к этой норме, избирая самые разнообразные дискурсивные стратегии поисков национально-культурной идентичности. Это может порождать своеобразную аутофеминизацию не-западных культур как форму «колониальной мимикрии» (Bhabha 1994). На наш взгляд, именно в этой перспективе должны быть рассмотрены такие специфические феномены гендерных отношений отечественной культуры, как «миф о русской женщине» (Рябов 2000), идея женственности России и сам концепт Матушки-Руси (Рябов 2001; Riabov 2004). Библиографический список
Рябов Олег Вячеславович, доктор философских наук, профессор кафедры философии Ивановского государственного университета. Категория: Коммуникация, Психология Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|