Баранд И., Баранд Р. Психоанализ во Франции

Объяснение этой по большей части интуитивной способности требует, по существу, анализа переноса и объяснения того, каким образом воздействует интерпретация. При этом аналитическое пространство рассматривается как пространство, где происходит двоякого рода встреча; это пространство ракрывается на многочисленных примерах аналитического опыта самого автора.

В работе “Психоанализ в первые годы жизни” Р. Дяткин и Ж. Симон сообщают о своем опыте терапевтической работы, который может быть полезен и интересен для тех, кто начинает практиковать в детской клинике. Авторы знакомят нас с практикой, осмысление которой способно в значительной степени изменить теоретические представления аналитиков, поскольку она позволяет лучше представить себе, что такое аналитический процесс, перенос и интерпретация.

Благодаря разделу “Проработка и психоаналитическая теория” этот труд примечателен еще и тем, что в нем обсуждаются все актуальные проблемы (начиная с вопроса о том, насколько возможен и целесообразен детский психоанализ, поставленного впервые Фрейдом в “Анализе фобии пятилетнего мальчика”, 1909, продолжая исследованиями Г. Хуг-Хелльмут и заканчивая дискуссиями, приведшими к разногласиям между Анной Фрейд и Мелани Кляйн). Эта работа позволяет также и нам определиться в своей позиции относительно новых воззрений, пришедших из Англии.

То, каким образом авторы разделяют воззрения Мелани Кляйн или от них отмежевываются, в точности соответствует характеру психоаналитической практики во Франции. Мы узнаем свою собственную позицию в их концепции о связи генитальных и догенитальных фантазий, а также в их подходе к ступеням организации объектных отношений, не укладывающихся ни в представления Кляйн о диахронии, ни в ее гипотезу о неизменном воспроизведении фаз. Кляйнианское манихейство заменяется более тонким процессом восприятия эротизации тела и нарциссических выгод. Развитие в рамках аналитического процесса понимается как форма интроекции “интерпретационного воздействия” аналитика.

В этих условиях интерпретации опираются на эдипов уровень в качестве рационализации глубоких страхов и тем самым делают излишним усиление проекций Сверх-Я. В результате они ведут к преобразованию бессознательных фантазий, а именно характера их драматизации, что связано с изменением притягательности, которой благодаря первичному вытеснению обладают предсознательные представления.

“Бессознательные фантазии”, которые имеются в виду во многих других понятиях (желания-сновидения, галлюцинаторное исполнение желаний, интроекция и т.д.) понимаются скорее как защитные механизмы, а не как репрезентанты влечений. Авторы предостерегают от смешения понятий галлюцинаций удовлетворения и галлюцинаций объекта, смешения, которое проистекает из концепции Мелани Кляйн о врожденности бессознательных фантазий, другими словами, из смешения ею фантазматических и объектных отношений.

Значение фантазии на Международном конгрессе в Стокгольме (1954) обсуждали С. Лебовичи и Р. Дяткин, на эту же тему сделал доклад и Д. Лагаш. С. Лебовичи и Р. Дяткин представляют себе онтогенез фантазии следующим образом: “Для нас бессознательная фантазия — это бессознательное поведение, которое определяется первичным процессом; она подчиняется собственным законам, одни из которых относятся к структуре речи, другие лежат за пределами этой сферы”.

В том же году Ж. Лапланш и Ж. Б. Понталис опубликовали работу “Первичная фантазия, фантазии о происхождении и происхождение фантазий”. П. Люке (“Искусство и фантазии”) различает явные фантазии, которые вызываются темой, и бессознательные фантазии, благодаря которым осуществляется работа над произведением.

Пожалуй, эту проблему можно резюмировать в форме вопросов: бессознательная фантазия как скрытое содержание “смешанных образований” по Фрейду? Бессознательная фантазия как репрезентант влечения (С. Айзекс), как репрезентант внутреннего объекта или как защитный маневр? Р. Дяткин обратил внимание на осторожность при определении понятия бессознательной фантазии, что, по его мнению, является своеобразной защитой.

В работе “Интроецировать — инкорпорировать” Н. Абрахам и М. Торок (Abraham, Torok 1972) ограничивают понятие фантазии точным значением, указывая на ее защитную функцию “сохранения топического status quo” и подчеркивая, что ее бессознательный характер означает не то, “что она находится вне субъекта, а то, что она относится к скрытой топике”. Эти авторы противопоставляют фантазию процессуальному изменению, возникшему вследствие внутреннего или внешнего принуждения. На утрату, которая постигает психическое, отвечает фантазия о поглощении, закрывающая эту брешь: процессы, пытающиеся радикально устранить уязвимость, возникшую в результате потери объекта, и поглотить объект посредством “сохраняющегося вытеснения”.

Исследования перверсий, женской сексуальности и любви



Г. Дамезон писал о перверсии: “Для психопатолога, как и для психиатра, существует опасность попасть в ловушку аналогии невротических и психотических структур”. Это тем более справедливо, что психопатолог, если он не выступает экспертом, пожалуй, имеет дело лишь с определенными типами перверсий. Он не знаком с работой “Случай перверсного мазохизма, очерк теории”, появлению которой мы обязаны смелому перу М. де М’Юзана (M’Uzan 1972). Изучение этого редкого случая позволило ему утверждать, что механизм совместного возбуждения, значение которого подчеркивал Фрейд, не исчерпывает всех тайн эрогенного мазохизма. Боль, а также ритмические феномены приводят как к исчезновению, так и переживанию телесных границ, к триумфу над своим собственным унижением: к ситуациям, коренящимся в эпизодах из раннего периода развития человека (см. также статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше в т. I). И. Баранд пытается рассматривать эту проблематику на стыке индивидуального и коллективного, Р. Баранд — в рамках аналитического процесса. Эти работы написаны скорее с антропологических позиций, равно как и в статьи Р. Мажора и Ш. Давида в этом же томе (“La sexualite2 perverse”— “Перверсная сексуальность”, 1972).

Другие авторы — П. Оланье (Aulagnier 1967) Г. Росолато (Rosolato 1967) — отмечают прежде всего значение перверсии как вызова и отрицания кастрации. Для С. Стьюарта (Stewart 1972) и Дж. Макдугалл (MacDougall 1972) перверсия — это “возвращение к первичной сцене, бесконечно разыгрываемая и главная форма маниакальной защиты... творение, предпочитаемое помешательству”.

Работа В. Гранова и Ф. Перье “Проблема перверсии у женщин и идеалы женственности” (Granoff, Perrier 1964) помогает перейти к проблеме женской сексуальности, теме, которой посвящен седьмой номер журнала “La Psychanalyse” со статьями Ж. Лакана, Э. Лорена, Ф. Дольто и Ж. Ребо. В этой связи здесь следует также назвать еще одну книгу — “Новые психоаналитические исследования женской сексуальности” (1964), в которую вошли работы Ж. Шассеге-Смиргель, К. Ж. Люке-Пара, Б. Грунбергера, Дж. Макдугалл, М. Торока и Ш. Давида. Авторы стремятся освободить женскую сексуальность во всех ее многочисленных проявлениях от покровов, постоянно ведущих к ее отчуждению. Пожалуй, будет слишком самонадеянным верить в разнообразные фантазии и мифы, которые одновременно раскрывают и скрывают эту особенно труднодоступную тему. Представленные здесь подходы обогащают нас новыми перспективами и освобождают от невысказываемых вслух предрассудков.

Две оригинальные книги о любви, менее ориентированные на, казалось бы, ограниченную тему, заслуживают сравнительного изучения. Речь идет о работах Ш. Давида “Состояние влюбленности” (David 1971) и “Эрос и антиэрос” Д. Брауншвейга и М. Фэна (Braunschweig, Fain 1971). Авторы обсуждают вопросы антагонизма, нарциссизма, эротических влечений, унижения в любви из-за необходимости по-новому организовывать Я, которое с появлением конкурирующего объекта оказалось изгнанным из своего привычного поля. Они рассматривают взаимные и противоречивые сексуальные отношения двух людей, а также скорее нарциссическую форму эротизированной социализации.

Основное намерение Ш. Давида в центральной главе под названием “Ядро того, что мы называем любовью” заключается в том, чтобы продемонстрировать творческий параметр, а также качественное и количественное своеобразие чувств и влечений, связанных между собой в “любви”, несмотря на их отличие друг от друга.

“Эрос и антиэрос” — это увлекательная книга, содержащая множество историй и перспективных идей, о которых вкратце рассказать очень трудно. По прошествии более чем пятидесяти лет благодаря этой книге можно понять, какое негодование должен испытывать современный читатель, знакомясь с “открытиями во фрагментах фрейдовского анализа истерии” (1905). То же самое можно сказать и о “весьма спорных, но имеющих практическую ценность описаниях Фрейдом и Кляйн эдипова комплекса как точки равновесия в центре структуры Я”.

Вместе с тем нам представляется, что лучшие работы последнего десятилетия обязаны своим появлением скорее воображению и умозрительным рассуждениям авторов, обращающихся к неисчерпаемому по своей глубине материалу, чем методологической и теоретической строгости, характерной для работ предыдущего периода. Быть может, теперь — после того, как психоанализ оказал влияние на все области знания и трудноопределимым образом способствовал переменам в мире, — он сам подвергается обновлению?

Детский психоанализ



В развитии детского психоанализа во Франции можно выделить два периода: короткую предысторию до Второй мировой войны и второй период, начавшийся в 1948 году.

Появление работ Валлона, Пиаже и Гольдштейна проложило путь к пониманию в теории и практике. Детская практика находилась тогда под влиянием знаний, накопленных неврологией и общей психиатрией; кроме того, новые знания она черпала из применения тестовых методов. П. Маль напоминает о том, что признание роли родителей не только как носителей генетической наследственности, но и как лиц, предоставляющих ребенку модели идентификации, имело в то время большое значение. Параллельно с этим открытием детские терапевты стали приобретать опыт личного анализа. П. Маль констатирует, что внимание обращалось главным образом на вторичные выгоды от болезни, а не на глубинные структуры ребенка.

В это время появились формы терапии, о которых пишет С. Моргенштерн (Morgenstern 1934), вышли в свет первые работы Ф. Дольто и Г. Моко (Mauco 1935).

Первая детская поликлиника психоаналитической ориентации была создана в 1948 году П. Малем (работавшим впоследствии вместе с Ж. А. Фавро). Детские клиницисты С. Лебовичи, Р. Дяткин, Ж. А. Фавро, П. Люке-Пара обобщали свой опыт в различных статьях, таких, например, как “Детский психоанализ” (1956). В основанном в 1958 году и выходившем раз в полгода журнале “La psychiatrie de l’enfant” (“Детская психиатрия”), публиковалось все больше статей из этой области, в то же время увеличивалось число клиницистов, а сеть институтов, призванных удовлетворять запросы населения, становилась все более плотной. В 1966 году вышла в свет работа В. Смирнова “Детский психоанализ” (Smirnoff 1966), в 1970 году — сборник под названием “Психотерапия детей и подростков” со статьями И. Баранд, П. Бурдье и С. Дайма Люгасси и работа “Познание ребенка через психоанализ” С. Лебовичи и М. Суля.

В полемике между Анной Фрейд и Мелани Кляйн большинство аналитиков занимали промежуточную позицию и использовали оба источника так, как это представлялось наиболее приемлемым, и в зависимости от того, с какими детьми, психотическими или “предпсихотическими”, они имели дело. В работе Р. Дяткина и Ж. Симона “Психоанализ в раннем возрасте” (Diatkine, Simon 1972) на примере аналитической работы с трехлетней девочкой продолжается разработка теории и обсуждаются технические вопросы применения психоанализа в этом возрасте. В то же время А. Думик предлагает другой, параллельный подход: с точки зрения отношений матери и ребенка. В работе с еще более маленькими детьми Дольто проявила удивительную эмпатическую способность, которой, однако, если верить ее ученикам, по причине интуитивного главным образом характера ее инсайтов едва ли можно научиться. Вопросы подростковой и юношеской терапии обсуждаются в работах П. Маля и Э. Кестемберг.

Проблема обучения терапевтов, работающих исключительно в детских клиниках, была наконец в негативном смысле разрешена в 1970 году на общеевропейской встрече в Женеве.

Психосоматические исследования



Во Франции существует своя собственная психосоматическая школа (см. статью Я. Бастиаанса в этом томе). Как и в других школах, здесь тоже существует опасность застревания на устоявшейся модели психогенеза, о чем с тревогой говорила еще Мари Бонапарт, опасность явно выраженного монизма, который, однако, можно использовать в мультидисциплинарных исследованиях и в психоаналитически ориентированной практике. Путь психогенетически восходящего анамнеза не идентичен временной биографической последовательности, но тем не менее он ведет к обладающим терапевтическим эффектом прояснениям и одновременно к изменению установки в отношениях врач-пациент. В этой новой модели пациент идентифицируется с позицией терапевта, оказывающей на него воздействие, в результате чего она проникает в него самого.

“Мы полагаем, что клиническое исследование объектных отношений является единственным средством точно определить уровень регрессии... Таким образом, при отсутствии пространственно-временных данных о психических функциях психоанализ вводит новое измерение — объектные отношения. Все более точные знания об их развитии начиная с рождения, о средствах защиты от своих влечений, применяемых индивидом на каждой стадии этого развития, позволяют ставить диагноз относительно уровня регрессии… Обычно соматические реакции притупляют наши контакты с внешним миром, абсорбируя при этом ставший помехой энергетический излишек” (Marty, Fain, 1956). Авторов интересует не столько характерология, сколько экономические условия, способствующие соматизации определенных аффективных конфликтов, а также их распределение между контркатексисом и интенсивностью первоначального конфликта. В работе “Психосоматические исследования” (Marty, de M’Uzan, David 1963) авторы разъясняют опасность интерпретаций, высвобождающих энергию, которая не всегда используется в новых катексисах; они также осознают “нарциссические проблемы наблюдателя” (Марти) в психосоматической клинике и значение соматических симптомов, возникающих словно для того, чтобы регрессивным путем избежать конфликтной ситуации. По-видимому, выбранная функциональная система в критический момент своего развития подверглась серьезным испытаниям (Марти) и она центрирует на себе регрессию привычным способом возвращения к архаической фиксации, которая когда-то была адекватной, а теперь является фантазматическим редуцированием, которая иногда выражается в виде так называемого “оперативного мышления”.

У других больных проявляется прогрессирующая глобальная дезорганизация, сопровождающаяся депрессией вследствие недостатка или атрофии либидо.

Согласно М. Фэну (Fain 1965), речь идет не столько о регрессии, сколько о первичном недостатке предоставляемых матерью идентификационных возможностей, что приводит к чрезмерной восприимчивости и постоянному риску депрессии. Эту точку зрения он разъясняет на примере многочисленных наблюдений, прокомментированных Сулем и Крейслером.

Изучение психозов



Несмотря на то, что концепция психозов существует во Франции уже много лет (Hesnard 1927, Schiff 1935), С. Накт и П. К. Ракамье предваряют свою работу “Психоаналитическая теория делирия” (Nacht, Racamier 1958) следующим замечанием: “Настало время психоаналитикам всерьез заняться психозами”. Здесь есть возможность на месте исследовать “великую неизвестную” нарциссизма (Renard 1955) вслед за Федерном, Нунбергом и М. Кляйн. Было важно также внести некоторую ясность относительно этиологии патогенных элементов предпсихотической структуры и исследовать специфические условия, приводящие при утрате объекта к распаду личности.

В некоторых работах особое внимание уделяется проблеме печали, депрессии, меланхолии (Pasche 1961, Grunberger 1972, Abraham, Torok 1973). Благодаря переизданию “Особенностей мышления одного нервнобольного” (Schreber 1903) вновь стал актуальным один из номеров “Revue Franзaise” (1966), посвященный паранойе, который появился вслед за несколькими работами об этой книге и ее авторе. Кроме того, хотелось бы обратить внимание на статью Г. Росолато “Паранойя и первичная сцена” (Rosolato 1969). Работа Ж. Л. Донне и А. Грина под названием “Психоз пустоты” (Donnet, Green 1973), где анализируется одна-единственная беседа с пациентом, обращена прежде всего к заинтересованным клиницистам.

Семинары и исследования, проводимые на основе психодрамы, посвящены этой проблематике у взрослых (П. К. Ракамье, Ж. Кестемберг, Ж. Жильбер, П. Оланье), у детей (С. Лебовичи, Р. Дяткин, Ф. Дольто), а также в семьях (А. Грин) и у детей душевнобольных (Бурдье).

На ежегодных конгрессах психоаналитиков романоязычных стран обсуждаются всякого рода практические и теоретические вопросы, при этом один день всегда посвящается проблеме психозов. В 1970 году П. К. Ракамье издал сборник “Психоаналитик без кушетки” с подзаголовком “Психоанализ и психиатрические учреждения”. Восемь аналитиков рассуждают здесь о проблемах учреждений, с которыми им доводилось сталкиваться в послевоенное время, в период, когда такие клиницисты, как Бальве, Тосквель, Боннафе и Дамезон пытались “исцелить лечебницы, чтобы исцелить больных”.

Техники групповой психотерапии и психодрамы



В последние два десятилетия получают все большее распространение исследования в области групповой психотерапии, особенно психодрамы. Эти методы практикуются самыми разными группами аналитиков, которые периодически обмениваются своим опытом и с этой целью не так давно создали специальное общество; кроме того, проводятся международные конгрессы по групповой психотерапии.

Одним из важнейших аспектов, от которых зависит развитие и успех групповой терапии, является сложность отграничения ее от смежных дисциплин. Психоаналитики обеспокоены чрезмерным использованием групповой динамики в различных областях, плохо подготовленных к управлению и контролю над ее воздействием. Это относится к сфере производственного психоанализа, где эти методы применяются для планирования и организации работы, или к группам, выбранным для социологических исследований, и, наконец, к университетской среде, особенно к гуманитарным наукам, где они используются для “повышения чувствительности” студентов к проблемам индивидуальной психологии. Кроме того, психодрама и социодрама становятся своего рода социальной игрой со всеми опасностями дилетантского обращения с соответствующими техниками.

Когда после Второй мировой войны психоаналитики стали пробовать себя в различных техниках групповой терапии, привнося в этот метод психоаналитическую установку, то свой опыт они чаще всего использовали все же в практике психодрамы. Первые попытки были предприняты С. Лебовичи и его коллегами перед началом и вскоре после окончания Второй мировой войны. Из-за недостатка контактов со школой Морено они были сугубо эмпирическими. На ученых произвело впечатление то, что поведение пациентов, удивительно легко и спонтанно включавшихся в психодраматическую игру, казалось тесно связанным с рядом факторов, которые соответствовали динамике дискурса в классическом анализе. Им стало ясно, что игра, равно как и речь, является продуктом влечений и механизмов Я, причем психоаналитическая клиника и ее терапевтические возможности находили гораздо больше подтверждений, чем просто “вновь обретенная спонтанность” или “обучение жизнью”, если использовать термины Морено.

Французские психоаналитики различают два метода: аналитическую психодраму, когда работа проводится с одним пациентом, и психодраматический групповой анализ, применяемый в работе с группой.

С теоретическими положениями, касающимися специфики этой формы терапии, проявления и последствий переноса и контрпереноса, применения интерпретаций и т.д., которые были разработаны Лебовичи и его коллегами на основе психодраматической практики, можно ознакомиться в статье “Итог десятилетней психодраматической практики” (Lebovici, Diatkine, Kestemberg 1958).

Представители другой французской школы, возглавляемой Д. Анцьё, исходят прежде всего из того, что и дети, и взрослые демонстрируют настоящую социальную потребность, что облегчает проведение групповой терапии по сравнению с индивидуальной. Экстернализация детского Сверх-Я, возникающего в результате интернализации родительских запретов, может здесь проявиться идеальным образом. Если на протяжении длительных стадий символизм действия содержит индивидуальное значение, то адаптация каждого отдельного члена может быть оценена только тогда, когда группе удается функционировать как единое целое. Целительный эффект групповой психотерапии объясняется присущими терапевтической группе характеристиками, отличающими ее от реальной социальной группы: мобильностью, ограниченностью во времени, воображаемыми отношениями. Наступающий катарсис является следствием не столько эмоциональной разрядки отдельного человека, сколько осознания скрытых коммуникативных структур. Д. Анцьё опубликовал целый ряд работ (Anzieu 1956, 1966, 1970, 1971, 1972), в которых периодически сообщалось о ходе исследований и их результатах.