Баранд И., Баранд Р. Психоанализ во Франции

Всемогущество и господство сигнификантов над субъектом, который их выражает, Лакан выводит из того факта, что бессознательное структурировано как речь и что символический материал, скрытый в бессознательном, подчиняется здесь тем же законам, которые открываются при изучении внешней речи. Первая сеть сигнификантов соответствует синхронной структуре речевого материала, поскольку каждый элемент функционирует благодаря своему отличию от другого. Но сигнификант — это только символ чего-то отсутствующего, причем сам символ выступает как уничтожение вещи. Следовательно, существует вторая сеть — сеть сигнификатов.

Тем самым Лакан критикует то, что представляется ему как упразднение вербальной категории, образующей фундамент психоаналитического лечения, и в противоположность этому “опошлению психоаналитической теории” призывает вернуться к Фрейду. Он категорически выступает за возвращение аналитического опыта к слову и речи как к его первооснове. Он подчеркивает, что описанные Фрейдом механизмы, в сущности, отображают риторику бессознательного, при этом двумя важнейшими формами являются метафора (вытеснение) и метонимия (смещение). Лакан отстаивает идею существования изначального сигнификанта, фаллоса, представление о том, что структура бессознательного подобна структуре речи, а его содержание представляет собой дискурс другого. Пожалуй, чтобы раскрыть бессознательное — эту скрытую и непонятую речь, — необходим аналитик, дискурс субъекта всегда основывается на дискурсе с другим. Человеческая речь образует коммуникацию, в которой отправителю возвращается от получателя его собственное сообщение в измененной форме.

Стремясь заново вернуть теорию Фрейда к ее основам, Лакан делает объектом аналитического исследования вожделение и пытается понять вожделение (желание) через сравнение с потребностью и притязанием (требованием) (см. статью А. Грина в т. II).

В отличие от потребности вожделение никогда не удовлетворяется с приобретением объекта. Оно не является просто апелляцией одного человека к другому, не является просто призывом к любви, как в случае притязания. Отличительной особенностью вожделения является то, что оно коренится в воображении субъекта. Оно представляет собой желание человека быть желаемым другим, желание признания другим своего собственного вожделения, при этом его фундаментальным сигнификантом и объектом остается “фаллос”. Этот тезис был продемонстрирован П. Оланье-Касториадис на перверсных структурах.

Процесс обновления психоанализа после Второй мировой войны и вплоть до последнего времени сопровождался во Франции бурной и постоянной полемикой вокруг Лакана, чему способствовали различные факторы, среди которых немаловажную роль, безусловно, сыграли его личность, стиль и своеобразная манера преподавания. Возникавшее напряжение стало причиной двух уже упомянутых нами расколов в 1953 и в 1963 годах. По-видимому, вначале они были вызваны прежде всего различиями во взглядах по поводу проведения лечения, а не теоретическими разногласиями, как утверждают сейчас. Ведь в любом психоаналитическом обществе могут быть члены, по-разному понимающие различные аспекты теории Фрейда.

Как бы ни относились к ортодоксии лакановского “возврата к Фрейду”, он оказывал стимулирующее воздействие на французских аналитиков широтой своей критики и направленностью собственных исследований. Кроме того, он резко отвергал всякого рода психологические теории, стремившиеся перетянуть психоанализ на свою сторону: бихевиоризм, динамическую психиатрию (Массерман), психологию Я (Гартманн) и американский неопсихоанализ (Фромм, Хорни, Салливен).

Аналогичным образом, будучи порой излишне резкими в своих суждениях, он способствовал тому, чтобы “расставить по своим местам” труды великих пионеров психоанализа — тенденцию Ференци к “биологизму”, тенденцию Джонса к “феноменологизму”, концепции фантазий и интернализированных объектов Мелани Кляйн или теорию “объектных отношений”, разрабатывавшуюся во Франции Морисом Буве. Вся его педагогическая деятельность определялась жестким противоборством с аналитиками, которые, по его мнению, переняли не столько дух, сколько букву фрейдовских открытий, с аналитиками, относившимися в основном к группе, не признавшей его!

Труды Лакана отличаются своей оригинальностью среди работ французских авторов благодаря особому значению, которое придается “слову как месту аналитической истины”. Многие его работы сложны для понимания, поскольку автор намеренно придал им эзотерический характер, причем не в содержании, а в форме изложения. Читатель согласится, что здесь на первый взгляд речь идет о “непрозрачности” самого бессознательного, смысл которого не может быть непосредственно данным. Этот факт автор намеренно учитывает в своей речи.

Эзотерика сочинений Ж. Лакана, без сомнения, явилась одной из причин фанатизма его последователей — подлинного социологического феномена во французской университетской среде в последние два десятилетия, приведшего к разделению на “лаканианцев” и “нелаканианцев”. Из тех, кто попадал на его семинары, лишь немногие, да и то в ограниченной мере действительно были знакомы с трудами Фрейда. “Сколько людей искали прежде всего чего-то необычного?” — спрашивал себя Ж. М. Пальмье, — “Нужно также понимать, что в опорочившем себя феномене “лаканианства” имеется нечто напоминающее “старого мага”, однажды победившего Ницше в Рихарде Вагнере; несомненно, Лакан тоже в некотором смысле способствовал нездоровым тенденциям нашего времени, хотя это и не было его умыслом”.

Аудитория Ж. Лакана, вначале ограничивавшаяся персоналом больницы “Сент-Анн”, стала по-настоящему широкой только после опубликования “Трудов” (1966). “Труды”, отображающие прежде всего основные воззрения автора, вызвали многочисленные споры между его приверженцами, противниками, а также бывшими приверженцами, которые стали противниками, а потому можно сказать: ““Труды” позволяют проследить за прогрессирующим разрушением синтаксических правил лакановской речи... Стадия зеркала есть иллюзия. Ортодоксия Лакана — миф, нет ничего более далекого от истины идей Фрейда...” (Д. Анцьё).

Даже в самой “Школе Фрейда” интерпретации концепций Лакана отличаются друг от друга, это подтверждают более поздние теоретические работы таких авторов, как Оланье-Касториадис, Ланг, Лапланш, Леклер, Перье, Понталис и Росолато.

Еще в 1960 году К. Стейн задавался вопросом, возможно ли, применяя в психоанализе лингвистическую модель, прийти к большему, чем поверхностные аспекты бессознательного, как его представлял себе Фрейд. А. Грин высказал замечание по поводу использования текстов Фрейда, датированных 1915 годом (первая топическая модель), посвященных вопросам метапсихологии, в которых не могли быть учтены изменения, сделанные в более поздних текстах. В своей работе “Аффект” (Green 1970) он критически высказывается по поводу недооценки аффектов в пользу репрезентации влечений в теории Лакана. С. Леклер и Ж. Лапланш, долгое время являвшиеся поборниками лингвистической интерпретации фрейдовской теории бессознательного, отошли от своих первоначальных воззрений (см. послесловие 1965 года к их докладу о бессознательном на 6-м коллоквиуме в Бонневале, 1960).

В частности, Лапланш высказывает свои сомнения в правомерности непосредственного сведения лингвистических операций к бессознательным процессам.

Как же сегодня обстоят дела с предпринятой Лаканом попыткой “вернуться к Фрейду” и быть верным духу его учения, которая должна была еще раз проверить положения психоанализа и обеспечить развитие его концепций, чтобы избежать “изоляции в мире, в котором он существует”? В анонимных статьях в журнале “Scilicet” Лакан в последнее время, похоже, стал признавать свое поражение и занимать более умеренную позицию, чтобы в будущем обеспечить больший успех в распространении своей теории.

Защитники теории Фрейда: Франсис Паше



Позицию Франсиса Паше можно охарактеризовать как позицию бдительного стража, который, по его собственным словам, “с педантичной преданностью” отстаивает теорию Фрейда как вне, так и внутри психоанализа. Он постоянно изобличал попытки “искажения духа учения Фрейда”, которые он, например, усматривал в “использовании Фрейда, будь то с целью опровержения субъективизма в метафизике или с целью защиты и иллюстрации детерминизма или появившихся в последнее время децентрированного неоидеализма и структурального позитивизма”. Столь же решительно он противостоял и новой тенденции рассматривать психоанализ как адаптационный инструмент современного общества; эта критика была связана с отвержением им гартманновской “психологии Я”. Паше выступал против фетишизации одной из частей фрейдовского наследия в ущерб целостной теории, которая таким образом ставилась под сомнение. Равным образом он пытался очертить границы фрейдовской терапии.

Паше критиковал злоупотребление психоанализом, когда он “изображается исчерпывающей силой, способной объяснить действительность во всей ее совокупности и ниспровергающей все моральные, этические и научные ценности: свободу, оригинальность и значение личности”. Он писал: “Я считаю, что такое использование психоаналитической теории относится к интеллектуальному терроризму”.

То, что любое действие, любое слово, любую мысль, любой труд можно попытаться интерпретировать, еще не значит, что они разлагаются без остатка. “Не все можно расшифровать через концептуальную сетку”, — таково его глубокое убеждение. Можно либо не допускать существования такого остатка, либо надеяться, что он все-таки есть, если исходить из другого способа рассмотрения (метафизики).

Для Паше важно не пренебрегать постулатом об извечности конфликта влечений, добиться признания истинности системы Фрейда во всей ее совокупности, равно как и существования у человека “потустороннего мира”, недоступного для психоаналитического исследования. Такая позиция, то есть признание недосягаемости метафизической сферы для психоаналитического исследования, возможно, покажется непоследовательной, если учесть острую критику автором концепции Гартманна об автономной бесконфликтной сфере Я и герменевтики Поля Рикёра и его религиозных целевых установок.

Объект попадает в пространство психического тела. Структура этого пространства определяется противоречивыми и сложными тенденциями двух инстинктов: эроса и влечения к смерти. Среди французских авторов Паше, безусловно, является самым последовательным защитником гипотезы Фрейда о дуальности влечений. Он разъясняет свою позицию по отношению к структурализму и лаканианству: “Нам недостает синхронии. К душевной жизни нельзя подходить как к организации сродства, выбранной за ее постоянство (К. Леви-Стросс), или как к способу мышления некой эпохи, способу мышления, не признающему генез и развитие (М. Фуко)”.

“Для нас важна “диахрония”. Она не является ни временем обратной связи, приводящей к restitutio ad integrum системы, ни временем Гегеля, начало которого означает начало становления существа, а конец — его завершенность. “Диахрония” — это индивидуальное время, необратимое, несмотря на повторение, время движения вперед и возможных изменений, которые для каждого человека начинаются и прекращаются с ним самим”.

Вследствие этого в анализе не может быть преобразования структуры в современном понимании этого термина, поскольку структура подчиняется смыслу. Поэтому “современная догма о том, что структура есть сущность самой психики и, так сказать, ее истина, является ложной”.

Константность общей энергии, то есть количественный фактор, определяет тот факт, что любое изменение в психике является качественным. Значение одного из элементов этого энергетического целого нельзя отделять от степени его катексиса. Поэтому невозможно отказаться от экономического подхода и рассматривать психическую реальность лишь как процесс, как это делает “лакановский структурализм”. Энергия также связана со структурой: влечение к смерти разделяет ее, а эрос снова ее объединяет. В этом отношении основополагающей является работа Франсиса Паше “Антинарциссизм” (см. также статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше в т. I).

Нарциссизм: Бела Грунбергер



Бела Грунбергер поставил своей задачей исследовать причины нарциссизма, понятие которого было введено Фрейдом в 1914 году и может расцениваться как дополнение к концепции объектных отношений. Психоаналитическое понимание концепции нарциссизма, которая, по мнению Грунбергера, является редуктивной, содержит в себе представление о нарциссической обиде. Речь идет о возникновении чувства вины, поскольку человек полагает, что должен стыдиться своего нарциссического чувства всемогущества.

Грунбергер изучает антагонизм между сферой влечений и нарциссической сферой и говорит о ностальгии “по нарциссической асексуальной вселенной”, где нет напряжения, порождаемого влечениями. Это стремление лежит в основе формирования Сверх-Я, которое ребенок защищает от утраты чувства собственной ценности, грозящей ему в противном случае ощущением своего бессилия. Нарциссическая травма утраты чувства всемогущества в дальнейшем сменяется запретом инцеста. Неотения и создает это спасительное табу. Отныне связанное с влечениями чувство вины защищает от чувства стыда, порождаемого нарциссической обидой.

Проекция желания всемогущества (Я-идеал) должна представлять собой барьер, защищающий от разрушительных и неизбежных конфликтов влечений; точно так же обстоит дело и с примитивной фантазией о нарциссической триаде или фантазией о божественном ребенке — противоположностью фантазии о первичной сцене, которую не допускает ребенок. Функция идеализированных образов заключается в освобождении от жизни влечений. Не получая достаточной поддержки от матери, они становятся опасными, поскольку приводят к недостижимой проекции, и субъект вовлекается в невыносимое противостояние с самим собой. Отталкиваясь от идей Фрейда, автор предполагает, что при депрессии тень Я падает на объект, поскольку тень объекта падает на Я. Стыд, который испытывает Я перед своим идеалом, есть инверсия того возвышающего счастья, которое знает ребенок, когда любовь одного из родителей повышает ценность удовлетворения его влечений. Таким образом, Грунбергер вводит четкое разделение: “Сверх-Я — это Библия, а нарциссизм — это Бог, Всемогущий”, то есть притязание анализанда, возводящего нарциссизм в ранг автономной психической инстанции. Главной является способность к действию, само действие служит лишь для того, чтобы приводить доказательства. В известном смысле нарциссизм предшествует Я: вначале все либидо фактически является нарциссическим, это либидо формирует Я-идеал, которое функционирует, обратившись одной своей стороной к Я, а другой содействуя нарциссическому удовлетворению. Для обозначения этой нарциссической инстанции Грунбергер вводит понятие “Самость” (soi), которое имеет тот же ранг, что и Оно, Я и Сверх-Я. Эта “Самость” находит своих союзников скорее в оральных компонентах влечений Я, чем в более поздних. Но и анальная составляющая обеспечивает автономным антиинстинктивным компонентом в той мере, в какой в ней выражен энергетический аспект, то есть происходит испытание силы с объектом в ущерб другим ценностям. Другими словами: нарциссический параметр сдерживает жизнь влечений субъекта, которые не поддерживаются извне, а потому родители должны подвести ребенка к восприятию его собственных влечений[8]. Разумеется, если акцент ставится на анальном удерживании доступного выделению объекта, который одновременно является нарциссическим и объектным, то мы подходим ко второму противоречию (помимо противоречия между нарциссизмом и жизнью влечений), противоречию, характерному для анальности в силу присущего ей антиинстинктивного и антиобъектного параметра. (Грунбергер подчеркивает “эту одномерность вселенной анальной стадии”.)

Не является ли в этих условиях нарциссизм скорее инстанцией, витальным фактором целостности, который обнаруживается на любой стадии развития?

Описание нарциссической интегрированности во всех ее формах было бы описанием фаллоса, фаллического имаго с той оговоркой, что фаллос и кастрация являются понятиями, обозначающими не действия или состояния, а различные аспекты функции. Этот образ в известной степени является выражением удачного соединения инстинктивного акта, позволяющего снять напряжение, и нарциссического катексиса этого акта, то есть его значения в любви к себе: таким образом идея интегрированности Я связываются с идеей интегрированности органа копуляции и наоборот. Грунбергер предлагает оставить термин “пенис” для инстинктивного фактора, а термин “фаллос” для нарциссического фактора совершенства (см. также статью Й. Шторка в этом томе).

Прежде чем остановиться на работах Грунбергера об аналитическом процессе и перейти к обсуждению точек зрения других авторов, мы хотели бы подчеркнуть новаторское значение этих трудов, посвященных проблеме нарциссизма. И все же возведение нарциссизма в ранг еще одной инстанции скорее вредит работе, тем более что описание нарциссизма у Грунбергера совпадает с самой жизнью, а потому говорить о его автономии еще сложнее, чем об автономии других инстанций. Эти же замечания можно отнести и к работе Ж. Шассеге-Смиргель “Заметки о Я-идеале” (Schasseguet-Smirgel 1973), где автор исходит из подобного определения нарциссизма. На наш взгляд, непрерывность и временной аспект скорее характеризуют нарциссизм, которому ошибочно приписывается универсальность; в этом смысле его трудно классифицировать в рамках топического подхода.

Познакомиться со многими другими теориями нарциссизма можно по материалам коллоквиума, посвященного этой теме (“Revue Franзaise de Psychanalyse”, 29, 1965, 5–6), и отраженного в статьях Д. Брауншвейга, С. Лебовичи, М. Ренара, Ф. Паше, П. Люке, М. Бенасси, М. Фэна, П. Марти.

Аналитический процесс: новые исследования

С 1956 года Грунбергер занимался глубинным специфическим процессом, который подчиняется собственным силовым линиям независимо от конфликтов и построения аналитических понятий. Он напоминает о том, что Бодуэн делал различие между аналитическими формами переноса — репродукцией пережитого, аналитическими отношениями и отношениями в начале лечения. Человек решается на психоаналитическое лечение в надежде достичь идеала совершенства, без этого заново пережить конфликт было бы для него невыносимым. Нарциссический порыв был бы бесконфликтным и доамбивалентным, а фаллос (как символ активности), когда он принимает прежде всего нарциссические, не отягощенные чувством вины значения, сделал бы доступным ощущение полноты бытия. Аналитический процесс представляет собой диалектическое движение “подлинной автономии пениса-фаллоса”. Если понятие нарциссического совершенства репрезентируется через фаллос, то оно реализуется в единстве формы и содержания. Оно специфическим образом проявляется на каждой стадии развития и обеспечивает возможность свободной регрессии, важность которой отмечал еще Ференци.

Аналитический процесс осуществляется через нарциссическую регрессию и функционирует посредством высвобожденной им энергии. Фрустрирующим анализ оказывается только там, где речь идет о влечениях, но не там, где речь идет о нарциссизме. Поскольку последний преобладает над удовлетворением влечений, настоящей целью лечения является восстановление его интегрированности. В ходе лечения невротик получает возможность заново пройти развитие от галлюцинаторного удовлетворения желаний до овладения объектом, “объектализации” нарциссизма или “нарциссизации” объектных отношений.

Этот процесс созревания влечений происходит при посредничестве аналитика как “имаго для всего”, а невроз переноса обеспечивает равновесие между периодом, когда Самость усиливается за счет Я, и противоположным периодом, приводя к “оптимальному единению личности”. Сила Я предполагает, таким образом, теснейшее взаимодействие между нарциссизмом и Оно. Добавим тенденцию Грунбергера: стремление использовать концепты, способные опираться на независимую от исторических факторов генетику, в чем некоторые будут усматривать угрозу психоаналитической типологии, но которые, пожалуй, позволяют избежать риска проекции на пациента раскрытого психоаналитиком романа.

Два аспекта такого понимания процесса, нарциссическая инстанция, “Самость”, и неисторичность, подводят нас к рассмотрению совершенно иного во многих отношениях подхода, изложенного Ж. Кестембергом и Э. Кестемберг в работе “К вопросу о генетических перспективах психоанализа” (Kestemberg, Kestemberg 1965). Эти авторы выдвигают гипотезу о Самости как центральном аспекте отношений в рамках первичного нарциссизма, который в течение всего периода развития проявляется в аутоэротизме и эротическом поведении. Речь идет об “удовольствии от деятельности”, о котором позволяет говорить изучение форм гедонистической активности, не сопровождающейся конфликтами и не выступающей в качестве эротизированной защиты[9]. Следовательно, эта “Самость” выступает в качестве своего рода инстанции и ядра телесного Я. Таким образом, очередность должна быть следующей: Оно, Самость, Я, Сверх-Я; при этом первичный аутоэротизм накладывает отпечаток на весь период развития, проявляясь в различных конфликтах.

Когда авторы отстаивают необходимость использования генетического подхода и придерживаются позиции историчности, то это, несомненно, происходит вопреки интерпретациям, относящимся исключительно к теоретическим формам организации: либо абстрактно в аспекте индивидуальной драматики, либо, наоборот, в аспекте характерных эпизодов из жизни. Речь идет о том, чтобы не игнорировать целиком особенность объекта в историчности организации пережитого, раннего объекта в жизни индивида и в отношениях, которые сформировались задолго до того, как были реально пережиты. Предобъектное переживание подготавливает формирование Я и фантазий. Авторы делают акцент на временны2х аспектах, которые игнорируются в концепции Мелани Кляйн. Они подчеркивают важность аффективных аспектов, которыми отчасти под влиянием выдающихся исследований Пиаже пренебрегают в пользу когнитивных аспектов.

Генетическая ориентация авторов, противопоставленная структурному психоанализу Криса, Гартманна и Лёвенштейна, вызвала возражение у других участников дискуссии, таких, как Д. Брауншвейг, М. Фэн и К. Стейн, полагавших, что здесь существует опасность нереалистичных интерпретаций, проекции со стороны аналитика.

Как отмечает Г. Росолато (Rosolato 1971), “нетрудно представить себе “синтез”, называемый “диалектическим”, и дополнить инстанцию Я еще одной, обеспечивающей эту перманентную спаянность, Самостью”.

Для Ф. Паше естественным единством является не Я, а Я и другой. Тем самым он разделяет точку зрения Фрейда о необходимости центрифугального катексиса, который в противоположность нарциссизму он называет антинарциссизмом. С. Накт также считает, что первичный нарциссизм нуждается в объекте. С. Видерман в работе “Нарциссизм и объектные отношения” (Viderman 1968) предполагает, что “существование Я, особым образом катектированного так называемым нарциссическим либидо, приводит к катексису объекта”. (См. статьи Х. Хензелера и Й. Шторка в т. I: обсуждение так называемого нарциссизма предполагает обсуждение форм коммуникации в первые годы жизни.)

В 1968 году на психоаналитическом конгрессе романоязычных стран А. Соге обсуждал основные свойства, позволяющие возникнуть и развиваться когерентному процессу с присущим анализанду генезом. Подводя итоги своему выступлению, автор пришел к заключению, что “пара “невротический процесс — аналитический процесс” одновременно имеет значение и дополнения, и противоположности”. Если иметь в виду желание измениться, которым руководствуется человек, стремящийся стать осведомленным и здоровым, то речь здесь прежде всего идет о “диалектике утраченного объекта, которая развертывается в двойственном регистре объектных отношений и нарциссизма”.

Воспоминания, проработка усиливают аналитический процесс; прямым следствием этого является динамическое и экономическое перераспределение агрессивной и либидинозной энергии.

Согласно П. Люке, функциональная реальность аналитика предоставляет объект для интроекций, замещающих Я-идеал. Однако эта возможность обеспечить самого себя соперничает с иждивенческим желанием переложить заботу о себе на объект.

В работе “Идентификации аналитика” Катрин Пара (Parat 1961) оставляет область, которую, собственно, можно охватить понятием “контрпереноса”, чтобы прояснить процессы, происходящие у аналитика: вре2менную идентификацию, свободную и устранимую идентификацию и другие процессы, осознаваемые благодаря различным инсайтам. Такую идентификацию она считает разновидностью пассивной интроекции: удовлетворительной для аналитика, поскольку она соответствует удовольствию от регрессивных установок и радости от либидинозного освобождения. Она делает вывод: “На мой взгляд, необходимо, чтобы аналитик был одновременно и аналитиком и анализандом”.

Р. Баранд в “Поисках аналитического процесса” (Barande 1969) также подчеркивает, что этот процесс и для пациента, и для аналитика каждый раз является новым, а потому нельзя говорить об использовании теоретических знаний по аналогии с научным исследованием.

Организующей силой аналитического процесса является основное правило свободных ассоциаций, поскольку оно не заявляется аналитиком в качестве условия лечения, а заново открывается пациентом: динамика процесса зависит как раз от поступательного преодоления препятствий при ассоциировании, с которыми сталкивается анализанд.

К. Стейн в работе “Воображаемый ребенок” (Stein 1971) излагает свою оригинальную концепцию аналитического процесса. Он объединяет свои зарисовки с ходом собственного самоанализа, а потому его сочинение является и вспомогательным средством, и отображением самоанализа одновременно. Первоначальный замысел этой работы возник в связи с неудовлетворенностью результатами дискуссии по поводу подготовки аналитиков. По мнению Стейна, о психоанализе там не было и речи. Не уместно ли прежде, чем делать предписания о том, каким, вероятно, должно быть обучение, разобраться для себя в действенности вербальной коммуникации аналитика во время сеанса?