Шпильрейн Сабина. Деструкция как причина становления

замещающие ребёнка мысли необходимо оформить так, чтобы они наряду с самым желанным содержали ещё и самое ужасное, чтобы этим они могли удовлетворить ещё и страстное желание Заратустры раствориться (потеряться) в своих детях. Так оно собственно и есть: мысли говорят о Самом Высшем, о том, что сверхчеловек всегда будет возвращаться, и о самом наинизшем, что самый низкий, самый мелочный человек тоже всегда будет возвращаться. Так как отныне Ницше постоянно занимается наивысшим утверждением жизни, то его лелеемые мысли одновременно говорят ему о том, что утверждение или отрицание жизни не может существовать без того, чтобы в наивысшем одновременно не содержалось и наинизшее. Такое ужасное соединение компонентов действительно чуть ли не раздавило Заратустру: 7 дней он лежит словно мёртвый, не проявляя никаких признаков жизни; однако при этом Заратустра внутри себя сражается с ужасным зверем, являющегося собственной глубиной Заратустры, то есть со своей сексуальной личностью. Ей он откусывает голову, то есть убивает свою собственную сексуальность, и в то время как он убивает самого себя, его бездонные мысли получают возможность проявляться с наибольшей жизненной силой, а вместе с этим происходит и воскрешение Ницше.

Интересна легенда о русском князе Олеге. Ему предсказали, что он примет смерть от любимого им коня. Чтобы избежать такого проклятия князь передаёт своего коня слугам и просит их особенно хорошо о нём заботиться. Через какое-то время князь узнаёт, что его конь мёртв. С раздражением и досадой князь стоит у могилы коня и поносит словами обманувшего его предсказателя. И пока от горюет и срывает свой гнев, из черепа коня выползает змея и наносит герою смертельный укус. Конь является сексуальностью Олега. Умирает его сексуальность, а вместе с ней и сам Олег, так как змея = сексуальное желание направлены против него.

В этом случае деструкция порождает не созидание, а его противоположность. В этой истории показывается, что самоё любимое из того, что есть у человека, наделяющее жизненными силами символизирующее сексуальность животное, может стать источником смерти. Поражает то, насколько часто и легко страстно увлекающиеся писатели умирают в своих героях. Обратимся, например, к шекспировским Ромео и Джульетте. Поучающим уже является сам мотив возникновения любви у потомков непримиримо ненавидящих друг друга знатных семейств. В определённом психологическом смысле ненависть можно приравнять любви; одни и те же действия могут совершаться как из-за ненависти, так и из-за страстной любви. Относительно актуального момента, относительно величины своей активации ненависть является негативом любви. Но так как ненависть наиболее сильным образом противится уничтожению относящегося к ней материала представлений и воспоминаний посредством постоянной их активации, то и представления, связанные с объектом прежней любви, в бессознательном ненавидящего человека приобретают необычайно большую жизненную силу. Если обычно укрощённое либидо сопровождается ослабленными представлениями об уничтожении объекта любви, как например, поддразниваниями и лёгкими издевательствами, что дало повод к появлению поговорки «Милые бранятся, только тешатся», то дикая страсть садиста разряжается в страшных и ужасных сценах, доходящих до убийства на почве полового извращения. Если в результате устранения причин, мешающих проявиться позитивной окрашенности представлений либидо, лёгкое отвращение превращается в небольшую симпатию, то при освобождение представлений, не допускаемых к активации ненавистью, вспыхивает пылкая страсть. Эта страсть должна быть разрушительной, так как она слишком сильна, чтобы придерживаться каких-либо ограничений ради самосохранения. Именно это нам показывает Шекспир: его страстно любящие герои не могут удовольствоваться активацией небольшой части либидо, которой было бы вполне достаточно для обычной любовной связи. Героям трагедий нужно всегда иметь как можно больше препятствий, посредством которых они смогут разряжать присущий им натиск к разрушению. Но никаких препятствий не будет достаточно, чтобы полностью удовлетворить страсти героев, которые смогут успокоиться только вместе с проявлением полной деструкции, со смертью своей личности. Как слишком сильная фиксация либидо на родителях делает невозможным его перенос на объекты внешнего мира, так как ни один другой объект не сможет полностью соответствовать родителям[2], так и неудовлетворившееся либидо вынуждено ещё больше фиксироваться на родителях. Возникают связанные с действительностью инцестуозные фантазии или несколько сублимированные фантазийные симптомы, например, в форме поклонения природе или в форме симптомов, имеющих в своей основе религиозное содержание. А постепенно неудовлетворившееся побуждение к деструкции, сохраняющееся во влечении к продолжению рода, будет набирать всё большую силу, тоже начиная порождать то более конкретные, то более сублимированные, фантазии о смерти. Однако связанные с представлениями о смерти инцестуозные желания отнюдь не означают: «Я умираю, потому что я не желаю впасть в грех, а “я мёртв” означает «Наконец-то я достиг страстно мною желаемого возвращения к родителю, я погибаю в нём». Сильно выраженное деструктивное желание соответствует более сильному желанию становления при менее дифференцированной инцестуозной любви. О том, что не в инцестуозных мыслях самих по себе следует искать источники представлений о смерти, мы встречаем предостаточно доказательств в сновидениях и мифах, в которых дети рождаются от родителей и сибсов, которые в данном случае следует отнести к фантазиям о становлении. Фройд показал, что любой сновидческий образ одновременно ещё является и негативом самому себе. Фройд также показал, что лингвистика знает о существовании «противоположного смысла первичных слов». Ойген Блойлер с созданным им понятием амбивалентности и Вильхельм Штекель со своим понятием биполярности говорят о том, что наряду с позитивными побуждениями в нас всегда существуют и негативные. Юнг полагает, что оба рода побуждений одинаково сильны, когда мы не обращаем на них внимания; но достаточно совсем незначительного перевеса одного из побуждений, одного из желаний, и оно действительно появляется пред нами, словно бы мы только одного его и желали. Это учение очень хорошо подходит для объяснения того, почему в сексуальном инстинкте не замечают существования инстинкта смерти. В нормальных обстоятельствах скорее всего будут несколько преобладать представления становления, хотя бы уже потому, что становление является результатом деструкции, обуславливается деструкцией; так что становится намного проще думать о предстоящем впереди успехе (наслаждении), чем постоянно отыскивать то, что его спровоцировало. Однако не так уж много и нужно для того, чтобы перевес получили деструктивные представления, особенно если речь идёт о детях или легко возбудимых людях. А в неврозе так, вообще, преобладают деструктивные компоненты, во всех его симптомах выражается сопротивление жизни и естественной судьбе.

II. Обобщение

Любой появляющийся в сознании материал является продуктом, возникающим из другого психологически более старого материала. Прежний материал приспосабливается к актуальному моменту и получает в связи с этим специфический непосредственный оттенок, наделяющим его связью с Я. Из-за этого в нас существует тенденция к дифференциации прежнего материала. Если мы захотим сделать общепонятным специфический, только нам доступный материал, , то есть, захотим его сделать доступным и для других людей, то тогда мы должны будем осуществить процесс, обратный дифференциации: мы устраняем из материала специфически личностное содержание и выражаем его в общедоступной для всего человеческого рода символической форме. При этом мы подчиняемся второй тенденции (противоположной первой) ─ тенденции ассимиляции или растворения. Ассимиляция приводит к тому, что из единицы информации, значимой для «Я», образуется единица информации, значимая для «Мы». Растворение и ассимиляция личного переживания в форме произведения искусства, сновидения или в виде патологической символики превращает его в родовое переживание, делающего из «Я» «Мы»[3]. Наступление наслаждения или отвращения связано с появлением или исчезновением отношения с Я. Если личному переживанию уже удалось преобразоваться в родовое переживание, то мы ведём себя по отношению к нему как зрители, которые способны на сопереживание только тогда, когда удаётся глубоко погрузиться в соответствующие представления. Постоянными зрителями являются больные шизофренией, да и мы сами в наших сновидениях. Влечению к самосохранению соответствует в нас тенденция к дифференциации и сила инертности выкристаллизовывавшейся частички Я или всей личности Я. А влечение к сохранению рода является влечением к продолжению рода, психически выражающимся в растворении и тенденции к ассимиляции (превращению Я в Мы) с последующей новой дифференциацией из «праматериала». «Там где правит любовь, умирает Я, наш мрачный деспот». В любви растворение Я в любимом одновременно является сильнейшим утверждением Самости, проявлением новой жизни Я в персоне любимого человека. Когда же любовь отсутствует, тогда представлением о изменениях в душе или теле индивидуума под влиянием чуждой власти нелюбимого человека окажется представление об уничтожении или смерти.

Влечение к самосохранению является одним из простых влечений, состоящим только из позитивного компонента, а влечение к сохранению рода, которое должно растворить прежнее представление, чтобы могло появиться новое, состоит из позитивного и негативного компонентов, так что по своей сущности влечение к сохранению рода отличается амбивалентностью; поэтому пробуждение позитивных компонентов одновременно вызывает пробуждение негативных компонентов, и соответственно наоборот. Влечение к самосохранению является «статическим» влечением, поскольку оно защищает уже состоявшегося индивидуума от чуждых влияний, а влечение к сохранению рода является «динамическим» влечением, побуждающим к изменению, к «воскрешению» индивидуума в новой форме. Не может быть никаких изменений без уничтожения прежнего состояния.

horizontal rule



[1] Riklin. Wunscherfüllung und Symbolik im Märchen (Реализация желаний и символика в сказках). „Schriften zur angewandten Seelenkunde“

[2] См. работу Шпиттелера об имаго.

[3] О психологическом содержании одного случая шизофрении.

III. Жизнь и смерть в мифологии

Исследование сновидений и больных шизофренией учит нас тому, что наша психика в своей глубине даёт приют идеям, переставшим соответствовать нашим сегодняшним осознанным мыслям, которые мы теперь перестали понимать непосредственно; зато эти представления мы легко находим в сознании наших предков, в чём можно убедиться обратившись к мифологическим и другим свидетельствам духовного творчества народов. Да и способ мышления нашего бессознательного продолжает полностью соответствовать способам работы сознания наших предков. Вместо того, чтобы говорить об унаследованных «способах мышления, приводящим к образованию соответствующих представлений», из-за краткости я говорю об унаследованных «представлениях». Представления о возникновении жизни из четырёх элементов (земли, воды, огня, воздуха) встречается ещё в символике народов Древнего Востока. Для своих целей я ограничусь представлениями о жизни и смерти, обнаруживающимся в символике земли и воды. При этом я буду главным образом опираться на исторический материал, собранный Вюнше и Колером.

Хорошо известны два дерева (Познания и Жизни), которые по Библии росли в раю. В других культах, конечно, имеется только одно древо жизни[1]. На долю древа жизни выпадает двойная роль: мёртвому или тяжелобольному это древо или плод с него даёт жизнь, а для здорового и сильного человека это древо смертельно опасно. Если человек вкушает от запретного плода, то есть, если человек отдаётся половому акту, тогда человек обречён на гибель, из которой потом он воскреснет к новой жизни. Адам и Ева, павшие жертвой греха, будут избавлены от смерти, если сын Божий Христос примет за них смерть на себя. Христос принимает грехи человечества на себя, и страдает так, как должно бы было страдать человечество, приходя к новой жизни, шанс на которую есть и у смертных людей. Как для людей, так и для Христа древо жизни становится источником смерти. Вюнше в большом количестве приводит материал, из которого следует, что для дерева креста, на котором был распят Христос, было взято древо жизни. Кроме всего прочего Вюнше приводит средневерхненемецкую загадку. Она гласит: «В саду находится благородное дерево, за которым осуществляют образцовый уход. Корни его простираются до основания ада (в англосаксонском стихотворении ад означает зал ползающих тварей, переполненный змеями и драконами), а его верхушка касается трона Бога, широкие ветки отбрасывают тень на весь мир. Дерево это роскошно и восхищает прекрасной листвой». Перед нами описание древа познания (= древо жизни), своей формой оно напоминает крест.

Когда Адам тяжело заболевает, он посылает своего сына Сифа в рай, чтобы тот достал для него бальзам милосердия. Но вместо бальзама ангел даёт Сифу три ветки (а по другим легендам три яблочных семечка). Их он должен посадить во рту Адама под языком. Адам вынужден от этого умереть, но из ветвей появятся деревья, одно из которых (в некоторых из легенд говорится, что, вообще, сажается только одна ветка, утроение скорее намекает на отношение древа к творению) позднее спасёт всё человечество, то есть и самого Адама тоже. Когда Адам узнает о быстро приближающейся к нему смерти, он начинает впервые в своей жизни смеяться[2]. Теперь, когда он мёртвый, ему больше не нужно умирать, в результате оплодотворения он заново входит в мир в качестве нового существа. Ветка сажается во рту (Фройдовское перемещение снизу вверх). Как показывает Риклин[3] на материале сказок, ветка означает фаллос и в качестве таковой она является наивысшей властью[4]. В руках Моисея ветка творит чудеса. Её сажают в саду властителя, который вскоре станет для Моисея тестем; только тот может освободить дочь властителя, кто умеет повелевать деревом, появившимся из ветки. А одновременно это ещё и испытание сексуальной потенции: Моисей, получающий это дерево от отца девушки, замещает отныне для неё место отца и теперь уже в качестве законного супруга. Да и королевский скипетр по мнению Вюнше происходит от древа жизни; поэтому в принципе королевская власть является символом сексуальной власти. Животворящее дерево (выросшее из той ветки) в большинстве легенд используется в качестве моста над водой. Вспомним хотя бы Ницше, который говорил о том, что человек должен послужить мостом для сверхчеловека: «человек есть нечто, что необходимо преодолеть», так говорит Ницше. Точно также должно быть преодолено и старое дерево, мост, по которому шествуют новые поколения. Так как дерево начинает играть роль символа сексуальности,