Баранд И., Баранд Р. Психоанализ во Франции

Соге напомнил о концепциях других французских авторов, в чатности Буве, который в качестве “идеального контрпереноса” рассматривает рекомендованный Фрейдом полный нейтралитет, а также делает акцент на “устойчивости” к соблазнам и угрозам.

Накт подчеркивает необходимость проявления доброты и открытости как элементов подлинной любви к человеку. Лебовичи придерживается признанных Нактом квалификаций и настаивает на “базисной установке”, которая для хода лечения важнее, чем прикладные принципы. По его мнению, различие между учебным анализом и терапевтическим является следствием недостаточного ограничения нарциссических потребностей аналитика (всемогущества, желания лечить, интеллектуализации).

Проблеме человеческих качеств аналитика посвящено исследование Ноде “Ценности, привносимые в психоаналитическое лечение” (Nodet 1958).

Сенту (Shentoub 1972) полагает, что открытость делает аналитика менее уязвимым и защищает его от собственных агрессивных реакций по отношению к пациенту.

В заключение Соге сопоставляет “невроз переноса” у больного и “невротический контрперенос аналитика” и напоминает о различении, которое сделал Буве, между навязчиво прочным контрпереносом и наполненным чувствами страха контрпереносом в сложных аналитических ситуациях.

Многие авторы, среди них Накт, Буве и Лебовичи, предложили технические варианты решения подобных ситуаций, блокированных садомазохистским контрпереносом: в самых крайних случаях пациенту можно осторожно сообщать о результатах самоанализа контрпереноса.

Объектные отношения: М. Буве и его влияние

Среди психоаналитических работ, опубликованных во Франции со времен окончания Второй мировой войны, наиболее важными и продуктивными являются, пожалуй, труды Мориса Буве. Он оказал влияние не только на психоаналитиков, но и благодаря умению живо и доступно излагать свои идеи на психиатров, многие из которых стали сторонниками его теории психопатологии. Эти идеи разрабатывались в течение нескольких лет. В 1960 году Буве умер в 48-летнем возрасте. Его деятельность, вдохновленная Фрейдом, соответствовала также традициям ведущих французских клиницистов, для которых характерны центрированность на исследовании и постоянное обращение к клиническому опыту для проверки умозрительных построений.

Буве умел в живой форме рассказать о своем опыте: о встрече психоаналитика и его пациента, о развитии их диалога, о том, как психоаналитик совершенствует свои теоретические знания, и о том, что значит для пациента “подвергнуться анализу”.

Центральное место Буве отводит фрейдовскому понятию объектных отношений. Концептуальное углубление этого понятия идет по линии Фрейда и Карла Абрахама. Буве поддерживает идеи, развиваемые Фрейдом в “Трех очерках по теории сексуальности” (1905) и в “Печали и меланхолии” (1917). Он опирается также на работу Абрахама, касающуюся ранних стадий развития либидо (см. статью И. Кремериуса в т. I).

В основе этих работ лежат понятия фиксации и регрессии, а также интроекции, противопоставленной паранойяльной проекции; эти же понятия являются центральными в творчестве Буве. Благодаря такой тесной связи с классическим психоаналитическими представлениями ему, без сомнения, удалось привести в равновесие два других подхода, к которым он был особенно восприимчив: идеи М. Кляйн, развитые ею в продолжение концепций Фрейда и Абрахама об отношениях субъекта к своим объектам, и воззрения Пауля Федерна, связанные с психологией Я и лечением психозов.

Буве проводит строгое разграничение между периодами генитального и догенитального развития. То, что отличает друг от друга неврозы, перверсии и психозы, является формой “структуры Я в каждом отдельном случае и ее модальностями приспособления”. Проекция превращает повседневный мир в личную вселенную. У людей, у которых произошла регрессия или сильнейшая догенитальная фиксация, отмечается выраженная зависимость Я от своего объекта: бурные аффекты и состояния возбуждения, характеризующаяся стремлением обладать или разрушительная любовь к объектам, которые действительно являются лишь объектами, постоянно вмешивающаяся проекция, не считающаяся с реальностью и формирующая мир по образу субъекта.

Подобные представления развиваются также в работах “Невротический характер” Ж. Фавро и Р. Дяткина (Favreau, Diatkine 1956) и “Значение моторики для объектных отношений” П. Марти и М. Фэна (Marty, Fain 1955).

Обсуждая проблемы “дистанции”, которые столь сложно объяснить вне конкретного опыта индивидуального анализа, Буве говорит о терапии как феноменолог. Он напоминает, что в процессе лечения существует постоянно ощущаемая дистанция, возникающая в силу самой технической организации, и что эта дистанция, по-видимому, соответствует расстоянию, которое всегда присутствует в любой момент анализа и возникает между эмоциональными переживаниями пациента при переносе и эмоциональными переживаниями, соответствующими бессознательным импульсам влечения, когда у них есть возможность свободно проявиться в своей первоначальной форме.

Можно утверждать, что подход, связанный с исследованием объектных отношений, долгое время оставался весьма плодотворным. Так, Б. Грунбергер назвал свою статью “К вопросу об оральности и оральных объектных отношениях” (Grunberger 1956), а П. Марти — “Аллергические объектные отношения” (Marty 1958). В 1961 году Лебовичи опубликовал “Объектные отношения у ребенка” (Lebovici 1961), где сравнивает — и в этом смысл названия — объектные отношения в понимании Буве и объекты-сигнификанты, которые он наблюдал в детской практике. Автор ставит вопрос, какую роль в формировании отношений и структурировании фантазий играют объекты ребенка. Здесь идет речь о сравнении результатов непосредственного наблюдения (Шпиц), лонгитюдных исследований (Крис) и клинических данных индивидуального психоанализа, а также одновременного психоанализа матери и ребенка (Lebovici, McDougall 1960).

Интерпретация: обзор двадцатилетней дискуссии



В 1954 году один из проведенных Б. Грунбергером коллоквиумов был посвящен проблеме догенитальной интерпретации: “В наше время нерешительность в интерпретации догенитального материала стала анахронизмом”. В будущем должна появиться возможность “интерпретировать эдипову ситуацию… в доэдиповых понятиях” и наоборот. Во всяком случае “границы между эдиповым и доэдиповым материалом не слишком отчетливы, и наиболее полезными интерпретациями являются те, что учитывают и то, и другое”.

Дискуссия, в которой приняли участие С. Накт, М. Бенасси, Р. Дяткин, П. Люке, Р. Хельд, М. Буве, С. Лебовичи и П. Марти, знакомит нас с проблемами практиков. Последние, как Фрейд и Ференци, скорее делают акцент на регрессии, а не на фиксации, как К. Абрахам и М. Кляйн. Другими словами, какими бы сложными ни были или ни казались психические расстройства, они становятся полностью доступными для терапии лишь путем проработки всех психических слоев, которые постоянно накапливались, ассимилируя и преобразуя самые ранние формы. Не разделяя взгляды Лафорга относительно патогенной роли семейного невроза, авторы рассматривают “пассивную интроекцию” как относящуюся к идентификационным процессам.

У нас еще будет возможность ознакомиться с мнением других авторов по проблеме интерпретации. Эти временны2е разрезы, на наш взгляд, наиболее пригодны для того, чтобы показать некоторые этапы развития, в которых по прошествии времени, несмотря на трудности, возникавшие в тот момент и порождавшие дискуссии, видна определенная гомогенность.

Коллоквиум 1960–1961 годов, материалы которого были опубликованы в “Revue Française de Psychanalyse” (1962), внес некоторую ясность: критиковался как преднамеренный поиск конструкции, о которой сообщалось пациенту, так и игра в интерпретацию с помощью пришедших из Англии понятий “интроекция”, “выталкивание” и “репарация”. По мнению М. Фэна, интерпретация должна быть правильной не только по своему содержанию, но и с точки зрения момента предъявления, интонации и формы выражения. Руар подчеркивает, что в психоанализе задолго до того, как мы приходим к настоящей реконструкции воспоминаний, мы начинаем понимать, как образуются воспоминания. События “здесь и теперь” отличаются от воспоминаний только лишь тем, что они являются предварительным условием устранения катексиса, благодаря чему и становится возможным воспоминание. В ранних работах Фрейд считал, что психоаналитический метод имеет дело с сознанием как органом чувств той части мыслительных процессов, которая позволяет преобразовать прежние “связи” и создает новое русло, по которому психическая энергия свободно течет между репрезентантами, ассоциациями и катексисами. Сами по себе мыслительные процессы качества не имеют. Чтобы придать этим процессам то или иное качество, человек связывает их с выраженными в словах воспоминаниями; этого достаточно, чтобы пробудить внимание, являющееся атрибутом сознания, и тем самым получить новый катексис.

Как подчеркивал С. Видерман в 1961 году, а вслед за ним также Дидье Анцьё в “Элементах теории интерпретации” (Anzieu 1971), Фрейд в конце жизни вернулся к своей первой относительно интеллектуалистской концепции интерпретации: в подходящий момент дается интерпретация, основанная на знании, то есть конструкционная интерпретация.

Лебовичи в одной из своих работ (Lebovici 1960), опираясь на статью Фрейда “Конструкция в анализе” (1937), рассматривает этот аспект, сравнивая его с внеисторической тенденцией “здесь и теперь” с точки зрения актуальных движущих сил переноса, какими их описывали Эзриэль и М. Кляйн. Лебовичи ведет критику по двум направлениям, представляя, по-видимому, общее мнение французских аналитиков. Он критикует склонность аналитиков давать все более абстрактные интерпретации без учета, безусловно, важных различий в истории жизни индивидов. Он предупреждает об опасности окостенения теоретической модели, ставшей привычной для психоаналитика. Сообщаемые реконструкции составляют лишь исключение. Оставаясь невысказанными, они сохраняются у аналитика неопределенными и на основе ассоциаций пациента подвергаются ревизии в аутентичных рамках переноса. Понятие “эволютивного переструктурирования” (Р. Дяткин) более соответствует генетическому и историческому аспектам — их проявлению в воспоминаниях и переживаниях при переносе. Их нельзя сравнивать с тем, что может предложить другой вид исследования, например биографическое лонгитюдное исследование. Впрочем, Фрейд говорил о “конструкциях” в анализе, а не о реконструкциях.

Мы закончим этот краткий обзор цитатой из “Генетических перспектив в психоанализе” К. Стейна (Stein 1965): “Не должен ли аналитик, ставящий себе целью интерпретацию типа конструкции, спросить, как эта интерпретация влияет на ход лечения? Не вызваны ли его сомнения ощущением того, что его вмешательство является актом конституирующим... Устранение детской амнезии — это не шаг вперед в лечении, а его следствие”.

В связи с принципом “здесь и теперь”, который тогда означал прежде всего внеисторичность позиций, механизмов и интерпретаций в кляйнианском стиле, Ф. Паше раскритиковал смешение понятий временной регрессии и топической регрессии и высказал точку зрения, что кляйнианцы занимаются новыми внеисторическими феноменами, которые частично индуцированы их собственными установками. Это мнение поддержали М. Бенасси и Р. Хельд. Мы хотели бы привести несколько ироничные замечания С. Видермана, касающиеся требования продвигаться от одного покрывающего воспоминания к другому при раскрытии истории раннего детства, а также утверждения о спонтанности переноса; согласно С. Видерману, для пациента интерпретация представляет собой лишь конфронтацию двух уровней воображаемого опыта: его деформированного проекцией прошлого и детерминированного защитой настоящего. Этим была открыта новая страница в наших дебатах, разгоревшихся вокруг его книги “Конструкция аналитического пространства” (Viderman 1970).

Как видно из названия, С. Видерман представляет себе поле анализа как совокупность специфическим образом организованных координат, причем в структурировании этого поля обязательно участвует реальность. Что бы ни переживал пациент, об этом можно судить по аналитическому пространству и специфической притягательности поля переноса, словно они не подвергаются постоянным изменениям в результате воздействий со стороны аналитика. Все эти положения нельзя проверить на опыте и они по меньшей мере неубедительны. Автор настаивает на том, что любая глубинная интерпретация развития человека скорее не реконструирует, а конструирует историю; последняя выводится из данных, не позволяющих сделать однозначные выводы, а созданные на их основе конструкции обязательно носят случайный характер подобно тому, как метапсихология построения психического аппарата является не столько открытием, сколько гипотезой.

Невозможность подступиться к проблематике прошлого с точки зрения ее связи с объективной исторической реальностью без изучения ситуации, в которой она проявляется (независимо от того, что первичное вытеснение с самого начала препятствовало отложению следов в памяти), и большое значение, которое придается действиям аналитика и самой аналитической ситуации (индукции регрессии, переносу) — другие важные аспекты тезисов Видермана. Строго говоря, подобное изложение метапсихологии аналитической терапии и ее аксиоматики — во многих отношениях парадоксальное — позволяет критиковать позицию власти, о которой можно судить по действиям психоаналитика.

Представление Саши Накта о решающем значении базисной установки аналитика (присутствия, доброты) напомнило о более ранней дискуссии в “Revue Franзaise de Psychanalyse”, в рамках которой А. Берж выступил со статьей “Личное уподобление, или о психоаналитическом искусстве” (Berge 1959). Мнения участников дискуссии разделились: одни делали акцент на признании права и необходимости разработки каждым психоаналитиком собственного, индивидуального стиля действия, другие же высказывались против индивидуальных различий, которые, по мнению Ф. Паше и П. Люке, должны быть сведены к минимуму, чтобы сохранить зеркальный характер психоаналитической процедуры и избежать проявления нарциссических компонентов, влияющих на стиль аналитика.

Реакции Накта на сообщения Флурнуа (Flournoy 1968) и Анцьё (Anzieu 1970) свидетельствуют о том, что для него речь идет прежде всего об установке, дающей ощущение безопасности, о “климате”, который можно определить через отсутствие у психоаналитика страха. Речь идет о своеобразном состоянии душевного покоя, которое, как полагает Накт, должен испытывать и анализанд в своей “бесконфликтной зоне психического”, которую Гартманн, Крис и Лёвенштейн назвали “автономным Я”. Мы подчеркиваем это особо, поскольку двадцать лет назад тот же самый многоуважаемый автор отрицал понятие автономии Я, понимая Я не как единство, а как один из психических процессов, которые возникают при столкновении раздражителей, проистекающих изнутри, с раздражителями, относящимися к объектам, и служат их удовлетворению, то есть как взаимодействие функций.

Вместе с П. Люке (“К вопросу о невербализуемых факторах лечения” [Luque 1957]) и Р. Барандом (“Время молчания” [Barande 1961] и “Метапсихологическое эссе о молчании” [Barande 1963]) Накт, пожалуй, был одним из аналитиков, придававших большое значение невербальным отношениям в психоаналитической терапии и молчанию как фактору интеграции. Все это является попытками дать собственный ответ на проблемы, которые с начала 60-х годов обсуждались в понятиях “конструкция”, “реконструкция” и “здесь и теперь”.

Если проследить за публикациями и дискуссиями, то создается впечатление о повторении того, что происходило — при всем различии параметров — с самим Фрейдом, когда он, сделав печальное открытие, что перенос мешает воспоминаниям (1895), изменил ряд своих представлений и стал уделять основное внимание проблеме переноса. Это послужило более глубокому пониманию пропасти, которая может существовать между тем, что слышит анализанд, и тем, что говорит аналитик, и интенсивностью соответствующих переживаний. В языковом отношении об этом свидетельствует, пожалуй, тот факт, что фрейдовский термин “вытесненное представление” прежде всего в кляйнианской школе превратилось в “бессознательную фантазию”, выражение, являющееся чем-то вроде позитивного побочного значения фрейдовского термина. Оно использовалось Фрейдом только для покрывающих представлений, вызывающих истерическое отыгрывание. В то время это выражение было широко распространено и, по-видимому, включало в себя и понятие “вытесненное представление”, связанное с бессознательным переносом в аналитической ситуации. По поводу этого переноса Фрейд еще в 1905 году писал, что его прояснение собственно и составляет задачу аналитика, который при этом не может рассчитывать на помощь анализанда, каким бы восприимчивым он ни был ко многим другим мыслям.

В повторении, составляющем сущность переноса в процессе анализа, так же, как и в переносах в повседневной жизни, нельзя упустить ничего, что определяет его оригинальность в ситуации, где оно вынуждено искать свой перевод на язык слов. Можно сказать, что понятие “бессознательная фантазия” является уместным в психоанализе маленьких детей, у которых впервые возникает вербализация, и его следует противопоставлять вытесненным представлениям взрослых. Фактически понятие возвращения вытесненного материала позволяет предположить, что до своего разделения слово и содержание являлись, пусть даже и короткое время, конгруэнтными. Процессы символизации в сновидениях и процессы символизации у детей можно сравнить с партитурой написанной и партитурой спетой (И. Баранд); их можно также сравнить с различием между языком и речью (А. Грин), при этом второе понятие говорит о физическом присутствии в самой ситуации, а также о категории воображаемого. Ж. А. Жандро предлагает отделять фонетическую речь от семантической.

Согласно Д. Анцьё (Anzieu 1970), правильная интерпретация возвращает удовольствие, переживаемое ребенком, когда благодаря символическому действию он вновь обретает утраченный объект, например через объект, связанный с кормлением грудью. Основываясь на этой идее, Анцьё приходит к утверждению о реципрокных идентификациях аналитика и анализанда, восстановлении и двусторонней восприимчивости. В концепции Фрейда акцент делается на своего рода преодолении страха кастрации благодаря становящейся вновь доступной энергии влечений, включая “подтверждение неудовольствия” (Ференци). Если этот процесс неосуществим, человек остается в области избегания потери через регрессию к отношениям, инкорпорирующим объект, где “быть” и “иметь” выступают не в значении независимости, а в значении “крипты” в понимании Н. Абрахама и М. Торока (Abraham, Torok 1972). В этом случае субъект должен посвятить себя требуемым отношениям, которые поддерживает с ним инкорпорированный объект.

Прежде всего в интерпретации необходимо связать репрезентант и аффект, устранить разрыв, парализующий влечения или ведущий к задержкам развития, симптомам или страхам. Р. Мажор пишет о том, как “символическая связь”, возникающая при интерпретации, создает условия для “нарциссического обретения себя”, когда человек сам восстанавливает связь между своими высказываниями, своей фантазией и своими симптомами.

Что касается символической связи, то необходимо сказать: как ни трудно следовать Лакану в его идее о том, что бессознательное структурировано как речь, все-таки именно высказанное анализандом, то есть его речь, и является единственно тем, если максимально исключить все остальные параметры, с чем имеет дело аналитик; при этом имеется в виду аффективная речь. Это соответствует представлениям маленького мальчика, что человек имеет обыкновение выражать все с помощью речи.

Таким образом, мы могли бы с успехом заменить формулировку на противоположную и сказать, что бессознательное, если оно больше не является бессознательным, доступно нам в ситуации терапии и даже при самоанализе только посредством речи. Речь — это больше, чем средство коммуникации; она служит проводником тела, внешнего мира, воображения, сигнификанты и символы получают в ней реальное выражение.

Собственное направление: Жак Лакан

Влияние идей Лакана, о которых мы собираемся здесь рассказать, распространяется далеко за пределы психоанализа. О его концепции “стадии зеркала” впервые услышали в 1936 году на конгрессе в Мариенбаде, в 1949 году она уже была представлена в своем окончательном варианте на конгрессе в Цюрихе. В ней говорится о важности зеркальных образов для формирования Я, каким оно предстает нам в психоанализе.

Его радикальная критика картезианского “cogito” сводится к тому, что не человек создает реестр сигнификантов, а наоборот, он сам создается ими. Человек децентрирован по отношению к миру, который превосходит его и от него ускользает. Следующим тезисом о том, что нечто “говорит” в человеке и что “бессознательное есть дискурс другого” делается шаг от организации воображаемого к организации символического.

“Стадию зеркала можно понимать как идентификацию в полном смысле, который в психоанализе закреплен за этим термином: как преобразование, происходящее у субъекта благодаря восприятию образа. То, что образ для такого фазового эффекта является предопределенным, достаточно убедительно доказывается уже тем, как используется в теории античный термин “имаго”” (Lacan 1966, нем. изд. 64). “Функция стадии зеркала выступает для нас теперь как частный случай функции имаго, которая заключается в том, что оно устанавливает отношения между организмом и его реальностью, или, как принято говорить, между внутренним миром и внешним” (там же, 66).

Перед ребенком стоит задача овладеть образом своего тела. Этот антиципированный образ тела в смысле пригодного целого занимает место страха, связанного с “фантазией о расчлененном теле”. Опережая идентификацию с другим, осуществляемую при посредстве речи, он будет структурировать Самость или, точнее сказать, Я. Эта первая идентификация становится основой для всех последующих идентификаций, одновременно, выступая в качестве сигнификанта, первоначальная функция тела определяет воображаемое. Она отводит место для нарциссизма, проясняет картину первичного мазохизма и влечения к смерти в соответствии с ролью архаических образов, создающих фантазию о расчлененном теле.

Эдипов комплекс рассматривается как вторичная идентификация, которая осуществляется посредством интроекции имаго родителя своего пола. Посредством эдиповой идентификации субъект выходит за рамки базисной агрессивности первой субъективной индивидуации.

Стадия зеркала представляет собой разделительную линию между категориями воображаемого и символического: по ту сторону фантазирования и узнавания образа, предшествующего физической форме тела, в ней появляются очертания символических цепей и тень некоторой третьей фигуры, наверное, фигуры смерти. Было бы заблуждением, если бы человек стал считать себя создателем этих цепей. Скорее наоборот, вовлечение в этот реестр открывает человеку “defile2 radical de la parole”.

Третьим понятием воображаемого треугольника, подчиняющим себе пару мать-ребенок, является отец: “Le nom du pкre”, что следует понимать одновременно как “non” (“нет”) и “nom” (“имя”). Как обладатель фаллоса он является носителем закона. Лакан рассматривает фаллос как фундаментальный сигнификант бессознательного. Появление сигнификанта “отец” как обладателя фаллоса, как творца закона также связано с его смертью. Символический отец, поскольку он олицетворяет закон, есть мертвый отец. Эта концепция была использована Г. Росолато (Rosolato 1969) при изучении религиозных мифов и генеалогии. Символический реестр со своей стороны образует субъекта. Человек глубочайшим образом заблуждается, полагая, что он является причиной самого себя; только в той мере, в какой он задействован в этом реестре, субъект может войти в “радикальное соприкосновение с речью”. Истина бессознательного заключается в том, что человек “заселяется” и преобразуется сигнификантами.

Цепь сигнификантов проявляется через симптомы, то есть через появление, исчезновение или преобразование одного из сигнификантов. Все описанные Фрейдом механизмы (отвержение, вытеснение, отрицание, смещение, искажение) понимаются Лаканом как операции с сигнификантами символической цепи.