А. Ф. Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ, том пятый

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Среди римских поэтов есть один, которому необходимо посвятить целую главу, если не прямо исследование. Этот писатель – Квинт Гораций Флакк (65-8 гг. до н.э.). Его имя обладает мировым значением, и оно для многих и было и есть символом всей античности. Разумеется, такого значения мы никак не можем приписать Горацию, даже если бы, подобно Возрождению и Просвещению, мы и понимали под античностью преимущественно классическую римскую культуру. И тем не менее этот писатель настолько замечателен, что им необходимо заняться отдельно. Его "Послание к Пизонам"²⁹⁵ (известное под более поздним названием трактат "О поэтическом искусстве", или "Поэтика", или "Наука поэзии"), хотя и не является системой (вроде аристотелевской "Поэтики") и не есть ни ученое исследование, ни учебное руководство, а есть только дидактическое письмо к известной тогда семье Пизонов (старший из сыновей был поэтом), все равно содержит в себе настолько много исторически важных материалов и является настолько ярким выразителем определенного художественного мироощущения, что этим памятником будут еще очень долго заниматься те, кто хочет войти в лабораторию античного художественного творчества вообще.

1. Содержание и композиция "Послания к Пизонам"

Содержание, композиция и самая тема "Послания" Горация всегда вызывали в литературе множество споров. Не без успеха проводился даже взгляд, восходящий еще к схолиастам Горация, Акрону и Порфириону, и подкрепленный авторитетом Скалигера (XVI в.), что в "Поэтике" Горация нет ровно никакой системы и что она только конгломерат отдельных сентенций. О.Вейссенфельс²⁹⁶ считал эту бессистемность даже особым художественным приемом. Известный О.Риббек²⁹⁷ полагал, что "Поэтика" есть неоконченная вещь и является лишь рядом набросков. Другие (Гейнзиус) шли на перестановку стихов (распространенную вообще в XIX в.), лишь бы добиться какой-нибудь системы. Третьи еще со времени Ламбина (XVI в.) толковали суждения Горация в "Поэтике" как относящиеся только к драме и тем вносили большую ясность в ее понимание, хотя этот взгляд и не сразу ликвидировал все имеющиеся здесь неувязки. Четвертые отказывались находить здесь теорию поэзии, а находили только ряд советов обучающимся поэзии Пи-зонам, которым и адресовано это сочинение²⁹⁸. Основательнее прочих теорий были мнения Э.Нордена²⁹⁹ и И.В.Нетушила³⁰⁰, которые находили в "Поэтике" Горация план, позаимствованный поэтом из тогдашних теоретических схем, и ввели при изучении "Послания" понятие "techne", то есть наставления в мастерстве, как равно и в теории поэзии. Таково, например, деление на "нахождение" (inventio), "расположение" (dispositio) и "словесное выражение" (elocutio), о которых (в других терминах) говорит сам Гораций (40-41). Что же касается основной темы, то и Нетушил доказывал, что Гораций имел в виду не драму вообще, но специально трагедию, и притом греческую мифологическую трагедию. Упоминания же о прочих родах у Горация имеют второстепенное значение. С точки зрения этих установок композиция и содержание "Поэтики" Горация рисуются в следующем виде (то, что не вполне соответствует теории Нордена – Нетушила, мы отметим отдельно, вводя иной раз более точную разбивку стихов).

1. Трагическая поэзия (1-288)

   1. Нахождение (inventio, 1-41). Здесь необходимо заметить, что поскольку нахождение есть придумывание содержания и отбор материала, то Гораций, если бы писал систематический учебник, должен был бы говорить о том, как и откуда трагическому поэту брать материал. Вместо этого он ограничивается только отрицательными указаниями.

      1. Неумелая контаминация (1-13). Не отвергая контаминации вообще (11), Гораций, однако, порицает плохую контаминацию, сравнивая ее с фантастическим чудовищем, у которого – женская голова, шея коня и рыбий хвост. Может быть, здесь наименее удачна теория Нетушила, так как ниоткуда не видно, чтобы противоестественный образ, с которого начинается "Поэтика", имел в виду именно плохую контаминацию, то есть неудачное соединение нескольких драм в одну. Сам Гораций допускал такие образы, как, например, в 16-м эподе, где у него совмещаются подводные скалы и Апеннины, тигрица, вступающая в брак с оленем, голубка – с коршуном, стада, не боящиеся львов, и козел, который стремится в глубь моря. Впрочем, такая вещь, как 16-й эпод, может быть, не совсем и подходит под рецепты "Поэтики", или, вернее, подходит в более сложном смысле.

      2. Смешение разных видов поэзии (14-23). Отбрасывает, далее, Гораций также смешение в одном произведении разнотипной поэзии, наподобие пурпурового лоскута, пришиваемого к важному, многообещающему началу. Таковы эпические образы и описание природы в драме. Если приготовляется амфора, то не должно получаться горшка. "Пусть будет что угодно, но была бы только простота и единство" (Sit quidquid simplex et unum, 23), хотя и допустима некоторая свобода композиции (audendi potestas, 10). Можно отметить, что как будто бы у Горация здесь идет речь скорее об эпосе, чем о трагедии, так как примеры на описание природы (в особенности о реке, текущей по равнине), более соответствуют эпическим описаниям.

      3. Дурное влияние на целое отдельных частностей (24-37). Вместо краткости, говорит Гораций, находим темноту, вместо нежности – слабость, вместо возвышенного – надутость; желающий придать разнообразие своей теме живописец – рисует дельфина в лесах и вепря в морских волнах. Отсюда – необходимость выбора посильной (potenter, 40) темы:

         Взявшись писать, выбирайте себе задачу по силам!
         Прежде прикиньте в уме, что смогут вынести плечи,
         Что не поднимут они. Кто выбрал посильную тему,
         Тот обретет и красивую речь и ясный порядок (38-41)³⁰¹.
         

   2. Расположение (dispositio 42-44). Гораций рекомендует "достоинство" и "прелесть" (venus) порядка, чтобы писатель знал, что где поставить. Писатель должен быть максимально разборчивым. Заметим, что упоминание об ordo, "порядке", безусловно вызывает в нашей памяти риторическое учение о "диспозиции", то есть о расположении материала. Некоторое сомнение вызывает только чрезвычайная краткость этой "диспозиции" у Горация.

   3. "Словесное" выражение (elocutio, 45-179).

      1. О выборе слов (45-72). Предоставляется большая свобода в допущении новых слов (ficta verba, 52). При этом Гораций не жалеет сравнений, чтобы пояснить правильность своего взгляда. Слова в языке меняются, как листья на деревьях (60-62), как бурное море, которое превращено в тихую пристань, или как река, изменившая свое течение (63-69). Слова, которые ныне "в чести" – позабудутся:

         Коль захочет обычай,
         Тот, кто диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи (71-72).
         

         В осторожных размерах (pudenter) свобода изменения слов вполне может быть допущена (51).

      2. О выборе метра (73-82). Если войны царей и полководцев Гомер научил изображать гекзаметром, то элегический дистих предназначался сначала для сердечных жалоб. Ямб же, изобретенный Архилохом, вошел и в трагедию и в комедию по своей гибкости и жизненности.

      3. О дикции выводимых в трагедии лиц (83-118). Упомянув о разнообразии поэтического содержания (83-85), Гораций требует, чтобы каждый род поэзии имел свой тип (vices) и свой стиль (colores, 86-88). Дикция в трагедии должна отличаться от дикции в комедии (89-98). Например, пир Фиеста нельзя рассказывать простым разговорным языком, хотя не запрещается иногда, в зависимости от обстоятельств, вводить возвышенный стиль в комедию и печальную жалобу в трагедию. Дикция в драме должна соответствовать данному настроению героя (99-113). "Сам ты должен страдать, чтобы люди тебе сострадали" (102). Смешному должно соответствовать смешное выражение и жалобному – жалобное. Дикция в драме должна соответствовать и общему положению лица, по крайней мере в данный период его жизни (114-118). Важно, говорит ли бог, или полубог, или обыкновенный человек, матрона или кормилица, ассириец или колхидянин, повар или разносчик и т.д.

      4. Определение дикции, соответственной характеру выведенного в драме лица, зависит от "нахождения" (119-135), то есть от способа нахождения драматической поэзии. "Следуй преданью, поэт, а в выдумках будь согласован" (119). Если берется мифологический сюжет, то Ахилл должен быть пылким, непреклонным, неутомимым, Медея – гордой и лютой, Ино – жалостной, и пр. (120-124). Если же поэт выдумывает что-нибудь новое для сцены, то "да будет он выдержан строго, верным себе оставаясь от первой строки до последней" (127-128). Общее можно сделать своим, если поэт не будет слепо идти за трафаретом, но и не будет переступать основных пределов. Гораций, следовательно, рекомендует придерживаться общеизвестных мифологических сюжетов.

      5. Начало драмы должно вводить зрителя прямо in medias res (136-152). Что обещается в начале, то и нужно выполнять. Нельзя начинать, например, рассказ о возврате Диомеда со смерти Мелеагра (Гораций имеет здесь в виду поэму Антимаха о Диомеде), а Троянскую воину с рассказа о двух яйцах Леды (в одном из которых были Елена и Клитемнестра, а в другом – Кастор и Поллукс) и пр. Нужно прямо спешить к делу, не задерживаясь на знакомом и искусно сочетая начало, средину и конец.

      6. Специальный экскурс о возрастах (153-178). Этот отрывок, несомненно, носит характер вставки или примечания (потому что был бы вполне естествен переход от ст. 152 к ст. 179). Здесь Гораций требует изображать детей играющими и непостоянными, юношей – любящими охоту, войну, легко склонными к пороку и пр., зрелых – ищущими богатства, почестей, стариков – скопидомами, бранящими все старое, и т.д. "Так пусть стариковские роли не поручают юнцу, а взрослые роли – мальчишке" (178-179). Этот отрывок о возрастах, пожалуй, можно направить против риторической структуры "Поэтики"; он совершенно не соответствует теме о "словесном выражении".

   4. "Действие" (actio-pronuntiatio, т.е. "произнесение" речи), или отдел о сценических условиях драмы (179-274).

      1. "Изложение в рассказе", то есть речь вестника (179-188). Не следует все выводить на сцену. Многое необходимо просто рассказать, например, при помощи вестника. Не должна Медея проливать кровь детей на сцене. Атрей не должен варить человеческое мясо перед зрителями. Пусть также Прокна не превращается в птицу и Кадм – в змею на глазах у зрителей.

      2. Акты (169-190). Требуется пять актов для драмы. Во времена Горация это была уже твердая традиция, восходящая, вероятно, еще к Александрийскому периоду греческой литературы.

      3. Действующие лица (191-192). Появление богов Гораций допускает только в развязке. Одновременно на сцене может находиться не больше трех актеров.

      4. Хор (193-201). Тут тоже два общих указания. Хор заменяет мужскую роль и должен быть реальным действующим лицом. Он должен стоять на стороне добрых и несчастных и умерять страсти.

      5. Музыка (202-219). В связи с ролью хора (и только в связи с этим) Гораций затрагивает вопрос и о музыке, придерживаясь исторической точки зрения. Вначале была немногозвучная скромная флейта, тихо вторившая хору. Впоследствии, когда народ разбогател, музыка сильно развилась в театре; игра на флейте стала сопровождаться пышными приемами, пляской, игрой на лире, и даже сами музыканты стали появляться на сцене в специальной одежде виртуозов.

      6. Сатировская драма (220-250). Такое же извращение видит Гораций и в сатировской игре. По его мнению, последняя введена в трагедию ради потехи невежественной театральной публики (хотя в действительности сатировские представления старше трагедии). И раз уж они введены, то следует избегать их представления вместе с богами, чтобы не превращать серьезные предметы в смешное. Сатиры должны говорить не высоким языком трагедии, но и не просто комическим языком. Больше всего им подходит язык обыденной речи. Этот отрывок о сатирах также есть, по-видимому, только дополнение к параграфу о хоре, потому что говорится здесь о них только с точки зрения хоровых партий. Иначе эти мысли об языке сатировской драмы нарушали бы риторическую схему послания, так как они по своему содержанию должны быть отнесены к предыдущему отделу о "словесном выражении". Покончив с хором, Гораций переходит к диалогу трагедии, но останавливается тут только на метре.

      7. Ямб (251-274). Гораций признает тут только ямбический триметр (по традиции) и осуждает неряшливые ямбические стихи, в которые попадает спондей. Стих должен быть абсолютно точным, своеволие тут недопустимо. Стихи 268-274 о необходимости ежедневного и еженощного изучения "греческих образцов" и соблюдения различия между остроумием и грубостью, хорошим и плохим стихом имеют, по-видимому, более общее значение и являются заключением всего рассуждения о "действии" и "словесном выражении". Знаменитые же слова о непрерывном чтении греческих авторов бесконечно цитировались в мировой литературе.

         vos exemplaria graeca
         Nocturna versate manu, versate diuma (268-269).
         

   5. История драмы у греков и римлян (275-288). Говорится о Фесписе, изобретателе трагедии, развозившем свой театр и актеров на телеге, об Эсхиле, введшем строгий стиль и котурны, о греческой комедии, быстро извратившейся, о важной римской претексте и простой тогате (Гораций упоминает об этих двух видах римской драмы, очевидно потому, что они были прямым подражанием греческим образцам)³⁰².

2. Поэт, особенно драматический (289-476).

   Переход от предыдущего к последующему (289-308). Возвращаясь к теме о греческих образцах, Гораций утверждает, что римские подражания были бы не хуже, если бы римские поэты об этом заботились серьезнее (limae labor et mora 291).

   Как-то сказал Демокрит, что талант важнее ученья
   И что закрыт Геликон для поэтов со здравым рассудком (295 сл.)
   

   Многие на этом основании растят себе бороду, убегают от людей и даже не ходят в баню. Гораций высмеивает таких поэтов и считает, что кроме вдохновения необходимо должно быть и сознательное искусство. В стихах же 307-308 дается, по-видимому, разделение всего последующего учения о поэте, чему последуем и мы в дальнейшей диспозиции материала "Поэтики".

   1. О подготовке поэта (unde parentur opes poetae, 309-332).

      1. Поэт должен обладать общим философским образованием (309-316).

         Мудрость – вот настоящих стихов исток и начало!
         Всякий предмет тебе разъяснят философские книги,
         А уяснится предмет – без труда и слова подберутся (309-311).
         

         Особенно важен для драматургов отдел философии, об обязанностях (de offieiis). Кроме того, поэт должен наблюдать практическую жизнь для правдивого ее изображения (317-318). А пользуясь этими обоими средствами, поэт обязан правильно изображать нравы, не гоняясь, взамен этого, за дешевым эффектом (319-322). Образцом здесь также являются греки, которые стремились только за величием славы и были далеки от римского утилитаризма. Гораций приводит пример сообразительного ученика на уроках арифметики, от которого не дождешься достойной поэзии.

   2. О нужных и ненужных качествах поэта (quid deceat, quid non, 333-390).

      1. Гораций выставляет знаменитое требование о том, что поэт должен или поучать людей, или забавлять, соединяя поучения с приятным, будучи краток в наставлениях и реален в вымыслах (333-346). В этих стихах 333-340 каждая фраза стала в мировой литературе поговоркой:

         Или стремится поэт к услаждению, или же к пользе,
         Или надеется сразу достичь и того и другого.
         Кратко скажи, что хочешь сказать; короткие речи
         Легче уловит душа и в памяти крепче удержит,
         Но не захочет хранить мелочей, для дела не нужных.
         Выдумкой теша народ, выдумывай с истиной сходно,
         И не старайся, чтоб мы любому поверили вздору,
         И не тащи живых малышей из прожорливых Ламий (334-340).
         

         Только кто соединяет приятное с полезным, способен удовлетворить противоречивые потребности публики. Все голоса за того, кто сумел соединить наслаждение с пользой (omne tulit punetum, qui miseuit utile dulei, 343).

      2. Поэт должен работать над своим усовершенствованием (347-360). Если попадаются незначительные изъяны в прекрасном целом, то это еще терпимо. Но если переписчик делает всегда одну и ту же ошибку, если музыкант допускает всегда одну и ту же фальшь, то это уже невозможно. Правда, и Гомер иной раз спит, но в обширной поэме это допустимее, чем в живой драме.

      3. Об этом же говорит и аналогия с живописью (361-365). Тут же знаменитые слова: "Ut pictura poesis" (361). Как в живописи одна картина нравится вблизи, а другая – вдали, одна – в тени, а другая – на свету, так и поэзия при всей строгости ее правил может быть сколько угодно разнообразной.

      4. Самое главное для поэта не быть посредственностью (medium, medioeris poeta, 372, 366 – 378). Есть область (например, юриспруденция), где посредственность более или менее терпима. "А поэту посредственных строчек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки" (372-373). Это нестерпимо так же, как дурная музыка или слишком жирный елей за вкусным обедом.

      5. Поэту нужно – знание. Не умеющий (qui nescit) воевать или играть в мяч, не должен лезть в бой или в игру, которую не заменяет ни знатное происхождение, ни деньги (379-384). Ему необходимы талант – "ничего не пиши без воли Минервы: вот тебе главный совет" (385-386); внимание к критике (386-388) и тщательность в работе. Эту последнюю Гораций предписывает – опять знаменитыми словами о необходимости сохранять свои стихи "до девятого года", ибо в "неизданной книге можно хоть все зачеркнуть, а издать – и словца не поправишь" (388-390).

   3. О высоком положении поэта (quo ferat virtus, 391-407). Гораций приводит многочисленные примеры того, каких результатов достигало настоящее искусство. Орфей отучил дикарей от убийства и людоедства и укрощал львов и тигров. Амфион звуками лиры двигал камни. Поэтов считали божественными за письменность, мудрость и пророчество. Гомер и Тиртей воспламеняли своими стихами на бой. "Итак, не стыдися музы, искусницы в лирной игре и певца Аполлона" (406-407).

   4. Обстоятельства, способствующие поэтической деятельности (quid alat formetque poetam, 408-452). Тут Гораций только детализирует сказанное раньше.

      1. Прежде всего выставляется знаменитый постулат (408-418) о совмещении таланта (ingenium) и природы (natura dives vena) и знания науки и труда (ars, Studium). В ст. 408-411 читаем:

         Придает стихам красоту талант иль наука –
         Вечный вопрос! А по мне, ни старанье без божьего дара,
         Ни дарованье без школы хорошей плодов не приносит:
         Друг за друга держась, всегда и во всем они вместе.
         

         Надо много трудиться и от многого воздерживаться, чтобы иметь успех в состязаниях атлетических или музыкальных. Невежда ничего не достигнет.

      2. Затем огромное значение принадлежит критике и свободе от лести (419-452). Гораций увещевает не тратить деньги на своих читателей и слушателей, потому что их суждения всегда будут нечестными и их восторг притворным. В этих случаях происходит то же, что с наемными плакальщицами, которые вопят на похоронах больше, чем чувствуют родные умершего. Настоящий и строгий критик всегда заставляет переделать работу или вовсе ее уничтожить. Его и нужно слушать.

   5. О результате ошибочной установки поэта (quo ferat error, 453-476). Здесь, в заключении всего послания, Гораций дает сатирическую характеристику неумеренного, сумасбродного поэта (vesanus poeta, 455), признающего только собственный произвол. Он, как птицелов, ловит со страшными глазами свою жертву, похожий на сумасшедшего; и люди его боятся, как пораженного больного. Того и смотри, он, в своем безумии, попадет в колодезь, наподобие Эмпедокла, возомнившего себя бессмертным богом и хладнокровно прыгнувшего в пылающую Этну. В таком случае не стоит его спасать: "Не будем лишать поэта права на гибель! Разве не все равно, что убить, что спасти против воли" (466-467). И простой и ученый все равно будут отбегать от такого поэта. А если он и настигнет, то зачитает до смерти, не отстанет, точно пиявка, "пока не насытится кровью" (476).

Норденовское разделение "Послания" по схеме "поэзия – поэт" со множеством параллелей по всем областям античных наук оказалось "самым логичным" и "самым правдоподобным"³⁰³, но ряд присущих ей противоречий вызвал к жизни множество поправок в схемах и реконструкциях П.Кауэра, А.Ростаньи, X.Трейси³⁰⁴ и других, когда пришлось отбросить изучение всех параллельных мест в предполагаемых источниках Горация и вернуться к "логическому чутью" исследователей, вступая на путь донорденовской методики³⁰⁵.

2. Новейшая попытка формулировать композицию "Поэтики" Горация

Специально композиции "Поэтики" Горация посвящена упомянутая нами обстоятельная статья М.Л.Гаспарова, который выясняет "внутреннюю связь основных положений трактата, а не его философские источники", правильно полагая, что произведение Горация "эклектично в самой своей основе, как эклектична вся философия эпохи Августа". "Общие места поэтической технологии, лишь местами слабо окрашенные в цвет какой-нибудь философской школы"³⁰⁶, не дают оснований причислять Горация ни к одному из крупнейших философских направлений. Поэтому М.Л.Гаспаров привлекает имманентное учение композиции "Поэтики" в трех планах, соответствующих трем жанрам – эпистолярные беседы – sermo, теоретического учебника – techne и художественного произведения – poemna. Композиция каждого из этих жанров имеет свою специфику. Эпистолярная беседа основана на "воспроизведении сложного движения мысли в живом разговоре". Композиция теоретического учебника на "логической последовательности рассмотрения изучаемого предмета". Композиция художественного произведения – на "художественном равновесии образов и мотивов". Выясняя взаимодействие этих трех планов, М.Л.Гаспаров выделяет "внутренние связи понятий и положений"³⁰⁷, создающих поэтическую систему Горация.

Оказывается, что техника композиции "serino" строится на искусном сочленении и последовательности отрывков, подражающем "естественному, непринужденному, ассоциативному ходу мыслей"³⁰⁸. Отбор и расположение тематических отрывков выясняется при более глубоком изучении техники двух других жанров.

М.Л.Гаспаров приходит к выводу, что все опыты уложить "Поэтику" Горация "в прокрустово ложе исагогической схемы"³⁰⁹ несостоятельны. Логический план "не является главным в произведении", и он не определяет расположение и связь частей общего целого. "Поэтика" Горация – это не только теоретический учебник – techne, но "прежде всего художественное произведение", которое должно строиться "по эстетическим законам"³¹⁰.

Изучая композицию "Поэтики" как именно художественного произведения – poiёma – позднеантичной литературы, М.Л.Гаспаров чрезвычайно убедительно доказывает, что образцом Горацию служила, видимо, техника эллинистической poicilia, той самой "мозаичности" и "пестроты", которая умеет объединить, казалось бы, разрозненные части в неделимую целостность, то есть в holon³¹¹. "Бесспорно, – пишет автор, – что композиционная традиция, к которой принадлежит "Поэтика", целиком восходит к собственно-художественной, а не к дидактической литературе"³¹². Основные же приемы композиционной симметрии применялись Горацием задолго до работы над "Поэтикой". Отсюда – та "законченность" и "стройность" "Поэтики", именно не логическая, а художественно-эстетическая, которая и составляет ее специфику.

Общая схема "Поэтики" Горация, предложенная М.Л.Гаспаровым, – следующая:

1. Poiёsis (творчество). Подобающее для произведения (prepon pros ta pragmata).

   1-37 – simplex et unum (простота и единство).

   1. Единство элементов произведения:
      38-41 – res (предмет); 42-44 ordo (порядок);
      73-85 – metra (размеры); 45-72 lexis (речь).

   2. Разнообразие элементов произведения:
      86-88 – propositio (вступление, тема); 82-92 genos (род).
      93-113 – pathos (пафос); 114-118 ethos (этос).
      119-135 – imitatio (подражание).
      136-152 – simplex et unum (простота и единство).

2. Drama (драма). Подобающее для слушателей (prepon pros toys acroatas).

   1. 153-178 – ethos (этос) – возрасты.
      179-192 – pathos (пафос) – технические предписания.

   2. licentia (вольность).
      193-201 – хор.
      202-219 – музыка.
      220-224 – сатировская драма: происхождение.

   3. 225-250 – сатировская драма: res (предмет), lexis (речь).
      251-274 – драма вообще: metra (размеры).
      275-294 – imitatio (подражание).

3. Poiёtёs (поэт). Подобающее для говорящего (prepon pros ton legonta).

   1. 295-305 – ingenium (талант), ars (искусство).
      306-308 – propositio (вступление, тема).
      309-322 – истоки поэзии.
      333-346 – ingenium (талант).

   2. 347-360 – допустимые ошибки.
      361-378 – требуемое совершенство.

   3. 379-390 – серьезность поэтического труда.
      391-407 – почетность поэтического труда.
      408-418 – ingenium (талант), ars (искусство).
      419-452 – критик истинный и ложный.
      453-476 – ingenium (талант)³¹³.

Схема М.Л.Гаспарова доказывает наличие в "Поэтике" той композиционной симметрии, которая применялась Горацием вполне сознательно в его других произведениях. "Двускатная симметрия" (с центром или без центра) и выделение рамки встречаются в одах и посланиях, что на примерах прекрасно аргументирует автор³¹⁴.

М.Л.Гаспаров прослеживает тем самым в "Поэтике" целый ряд формальных приемов и соединение мыслей, создающих единство произведения³¹⁵. Изучение этих "смысловых нитей", образующих "сложную связь понятий", из которых сплетена "ткань" "Поэтики", рисует в изложении М.Л.Гаспарова "сложную, но стройную систему категорий науки и поэтики"³¹⁶, которую мы здесь приводим.

Таким образом, М.Л.Гаспаров выделил "своеобразную горациевскую систему понятий, относящихся к области поэзии", основанную на опыте практика-поэта. Картина эта, согласно М.Л.Гаспарову, "глубоко своеобразна" и не похожа на "традиционную схематику", подчеркивая тем самым своеобразие горациевского эклектизма.

Прав М.Л.Гаспаров, когда выдвигает новые задачи перед исследователями "Поэтики" Горация, а именно выясняет, как сформировалась эта эклектическая система, какое место занимает она в истории античных эстетических учений и, наконец, какие практические соображения заставили Горация выделить из множества категорий именно эти, а не иные³¹⁷.

3. Историческое место Горация

Горациева "Поэтика" не была полной новостью ни в его собственном обиходе, ни в римской литературе вообще. Подобные темы дискутировались в больших масштабах³¹⁸. Но Гораций сконцентрировал в своем "Послании", по-видимому, критические мысли вообще эллинистически-римской эпохи. Именно – у нас есть очень определенное суждение древнего же комментатора Горация, Порфириона (III в. н.э.), следующего содержания: "В этой книге Гораций собрал наставления Неоптолема Парионского о поэтическом искусстве, хотя и не все, но самое выдающееся". С этим Неоптолемом Парионским, критиком III в. до н.э., мы уже встречались в качестве одного из предполагаемых оппонентов эпикурейца Филодема и там же указали, что как раз у него Гораций мог заимствовать многие идеи для своей "Поэтики". Едва ли можно теперь согласиться с Михаэлисом, который начисто отрицал всякое влияние Неоптолема на Горация³¹⁹. Э.Норден³²⁰ и В.Кроль³²¹ достаточно четко обнаружили зависимость "Послания" от риторических образцов и от некоего эллинистического автора, у которого эти образцы уже были применены к поэтике. Изучив Горациево "Послание" и вспоминая частично изложенные выше материалы Филодема о Неоптолеме, можно теперь кое-что сказать о зависимости Горация от Неоптолема и конкретно.

а) Прежде всего, едва ли можно сомневаться, что свое разделение поэтики на ars и artifex Гораций взял у Неоптолема. Это, правда, общериторический прием, который мы найдем и в архитектурном труде Витрувия, и ораторских наставлениях Квинтилиана, и в многочисленных трудах по философии, музыке, стратегии и пр. Но можно с большой уверенностью предполагать, что это чисто эллинистическое разделение было впервые формулировано у Неоптолема. В связи с этим стоит и особое решение вопроса о связи "природы", "таланта" и искусства. Постулируемая у Горация неразрывность этих двух начал (408-415) находится также и у Неоптолема (Col. VIII Jensen), причем интересно, что и у Горация (415) и у Неоптолема (Col. VIII) находится пример с флейтистом. Поэт, однако, говорит Гораций, должен много трудиться, чтобы преуспеть в своем искусстве (291-294), что в свою очередь имеет в виду в том же месте и Неоптолем. Вполне сходны наставления о цельности и законченности поэтического произведения (Col. XIII 5 слл.), об установке поэта на psychagögia, воспитание души у читателей (ср. у Горация 100: animum auditoris agunto), о соединении "полезного" и "приятного" (у Горация – 333-334 ст.), об естественности изображаемого (338-340), о наблюдении жизни и нравов (317-318), о краткости и ясности (Col. III 12 слл. ср. Гораций 24-26, 335-340) и мн. др.

X.Йенсен, известный своей реконструкцией "Поэтики" Филодема, также предполагал зависимость Горация от Неоптолема³²². По типу неоптолемовского разделения "Поэтики" он предложил разделить "Послание" Горация на poiёma, poiёsis, poiёtes, то есть на учение о "содержании", "форме" и "поэте", считая неоспоримым источники, откуда Гораций будто бы почерпнул принципы расположения материала. "Неоптолемовская" теория дала выход уточнениям П.Буайансе в его также трехчленном делении³²³. Однако на этом изучение аналогий Горация и Неоптолема закончилось, а X.Йенсен выдвинул новую гипотезу о неизвестном оппоненте Филодема как Гераклиде Понтийском, будто бы послужившем источником для римского поэта³²⁴. Но трехчастное "неоптолемовское" деление "Поэтики" Горация было снова выдвинуто в 1963 г. К.Беккером с композиционным расчленением на стихи 1-40, 41-250, 251-476. Здесь отмечался дух горацианского стиля свободной беседы в начале и конце трактата, а философско-теоретическая середина возводилась к источнику, которым мог бы служить опять все тот же Неоптолем³²⁵.

б) Необходимо, однако, указать и на другие греческие источники или аналогии для Горация.

Относительно общего различия Горация от Аристотеля мы еще скажем. Сейчас можно отметить только отдельные места, где, по-видимому, играет роль Аристотель³²⁶. Мы бы отметили следующее. Самое начало послания (1-5) можно сопоставить со словами Аристотеля о том, что "поэт есть подражатель, как бы живописец или какой-нибудь другой творец образов" (Poet. 25). Правда, тут же вспоминается и Платон (Phaedr. 264), у которого говорится, что речь должна наподобие живого существа представлять собой неискалеченное тело³²⁷. В общем, Гораций повторяет тут только основной закон Аристотеля о "целом и совершенном действии" (для эпоса – гл. 23, для драмы – гл. 7). Далее суждение о том, что трагедию нужно писать только "героическим" размером со ссылкой на Гомера (74), можно сопоставить с гл. 24 аристотелевой "Поэтики", где тоже отвергается всякий иной размер для трагедии. То же относительно ямба, который в комедии старше, чем в трагедии (79; Arist. Poet. 4). Рассуждение о разных стилях в зависимости от психологии действующих лиц (105-107) вполне сопоставимо с учением Аристотеля о lexis pathetico в "Риторике" (III 7). О введении на сцену новых лиц (125-126) можно прочитать в "Поэтике" (гл. 9), так же как и о правильности характера (гл. 15).

Сходные похвалы Гомеру в ст. 140 слл, где Гораций даже дает ловкий перевод начала "Илиады", и у Аристотеля (гл. 23). Так же: о действии и о рассказывании действия (ст. 179; Poet. 14), о deus ex machina (ст. 191; Poet 15), о числе актеров (ст. 193; Poet. 4) и др.

Широко распространенное учение о "подобающем", которое идет еще от Исократа и столь укоренилось у Цицерона³²⁸, как известно, нашло свое место и в трактате Горация³²⁹. Это исократовское prepon (Panathen. 25) в "Риторике" Аристотеля применялось в трех видах: "подобающее" отношение между стилем и сюжетом произведения; произнесением речи и ее содержанием, выраженное в так называемом "пафосе" (pathos), соответствие речи и характера оратора в отношении его пола, этнической принадлежности и возраста, то есть так называемый "этос". От Аристотеля через Феофраста к Панецию и Цицерону можно проследить развитие этой риторической и эстетической категории.

в) Отдельно мы бы указали на некоторые реминисценции Горация, которые можно отнести к Дионисию Галикарнасскому и другим риторам эллинистического периода. Сравнение поэтических украшений с пурпурным шлейфом обладает типическим характером, и его мы находим, например, у Деметрия (De eloc. 108). Мысли о разнообразии и пестроте образов (29-30) напоминают Дионисия Галикарнасского (De сотр. verb. 129), равно как и рассуждение о "pulchra" и "dulcia" (99; Dionys. 105-107). Что же касается разделения по подобающим способам выражения, о которых Гораций пишет в ст. 114-115, то это можно сопоставить не только с Аристотелем (Rhet. III 7), но и с Псевдо-Лонгином (technä XI 3-6, равно как и этнографические элементы в ст. 118 с тем же XI 5). В частности, этот "соответственный", или "подобающий" (prepon), способ выражения с трехчастным делением его "этоса" у Аристотеля через Дионисия Галикарнасского попал к Горацию. Здесь прямо читаем о том, как речь говорящего должна быть созвучна его состоянию и что есть разница, как говорит "маститый старик, или юноша свежий и пылкий" (115), "вечный скиталец-купец, или пахарь зеленого поля" (117), "иль ассириец, иль колх, иль фиванец, иль Аргоса житель" (118). В этих стихах Гораций предписывает особый "этос" речи, учитывающей как раз именно пол говорящего, его профессию и его этническую принадлежность.

г) Внимательное чтение "Послания" и вообще часто вызывает разные воспоминания из греческой литературы и философии, причем иной раз хорошо чувствуешь греческий источник, но не можешь подыскать какую-нибудь подходящую аналогию. Так, стихи 108-109 "Ведь сначала природа внутренне образует нас ко всякому состоянию, выпадающему нам от судьбы (format enim natura prius nos intus ad orrmem fortunarum habitum)" несомненно навеяны каким-то стоическим источником³³⁰ (можно привести Sen. Epist. 50, 6). Характеристики Медеи, Ино и др. в ст. 123-124 – общие с александрийской традицией³³¹. То же нужно сказать о характеристике возрастов в ст. 158 слл. Каким-то греческим источником пользовался Гораций и в изображении истории трагедии, равно как и сатировской драмы (может быть, не только Аристотелем, Poet. 4). Откуда-то знает Гораций и мнение Демокрита о поэтическом вдохновении (297), едва ли из первоисточника. В Риме вообще знали Демокрита с этой стороны (вспомним текст, приводимый нами из Cic De div. I 80, ИАЭ I, с. 510). Стихи 306 слл., где, как мы видели, формулировано как бы общее разделение поэтики и где, возможно, сыграл роль Неоптолем, можно сопоставить и с другими разделениями, которые нам известны, например по И.Беккеру³³² (II 656: 8 частей – "причина", "начало", "мысль", "материя", "части", "произведение" – erga, "средства" – organa, "цель"), из Цицерона (De invent. 14 "обязанность", "цель", "материя", "часть") или из Квинтилиана (II 15 слл.). Далее, можно поручиться за то, что какой-то греческий источник использован Горацием в учении о том, что "recte sapere" есть "principium et fons" писания (309). О сопоставлении Херила и Гомера в ст. 357 слл. см. комментарий Кисслинга – Хейнце к этому месту³³³.

Однако все эти сопоставления, как и многие другие, которые тут были бы возможны, свидетельствуют только о большой образованности Горация и об его принадлежности к общему эллинистически-римскому типу мировоззрения и отношения к искусству³³⁴. Это нисколько не говорит против его самостоятельности, против его своеобразия, того мягкого, но в то же время броского стиля мысли и языка, который поистине можно назвать только горацианским.

При определении источников "Поэтики" Горация нужно твердо помнить одно обстоятельство, которое большей частью упускается из виду многочисленными исследователями, занимавшимися этими источниками. Дело в том, – и это мы выставили как одну из характерных черт всей эллинистически-римской эстетики, – что в сравнении с эстетикой периода классики вся эллинистически-римская эстетика отличается чрезвычайно дифференцированным подходом и к самому искусству, и к его объективным основам, и к его субъективным переживаниям. Эта дифференциация часто доходит до огромной пестроты, разбросанности и видимой несогласованности. На самом деле, однако, здесь кроется свой собственный эстетический стиль, сохраняющий свое единство, несмотря на пестроту содержания. Поэтому, сколько бы источников для Горация мы ни находили в предшествующей ему античной литературе, это ни в каком случае не должно заслонять для нас весьма существенное единство самого стиля его "Поэтики". Иначе ведь можно из-за множества позаимствований Горация утерять все своеобразие его стиля и свести этот последний на множество разнообразных его источников, разбросанных по разным столетиям и часто не имеющих никакого отношения друг к другу. Это единство стиля "Поэтики" Горация не так легко формулировать, но мы к этому должны всячески стремиться. Стиль "Поэтики" Горация – это, вообще говоря, не что иное, как стиль всей эллинистически-римской эстетики, которая удивительным образом всегда умела совмещать красочное, пестрое, а иной раз даже и противоречивое разнообразие с отчетливо ощутимым нами единством подхода к искусству и жизни. Если мы это будем хорошо помнить, то никакое изыскание из отдельных заимствований Горация предыдущей античной литературы ни в какой мере не будет опасным для науки, а, наоборот, только желательным для нее.

4. Некоторые эстетические категории в поэзии Горация в связи с особенностями его творчества

Характеристика Горация будет неполной, если мы не установим ряд специфических черт непосредственно в сфере его эстетического освоения мира, объективной предметности и человеческих отношений, не ограничиваясь трактатом о поэтическом искусстве, а, наоборот, привлекая более широкие материалы³³⁵ из Горация.

Начнем с самой нейтральной категории "формы", выражающей некую совокупность признаков предмета, при помощи которых он приобретает свою неповторимость и которыми отличается от всех других предметов.

У Горация "форма" (forma), как это свойственно вообще латинскому языку, относится к человеческому телу, но определяемому не как субстанция, а как ее оболочка, ее облик. Гораций полагает, что плохо, когда в художественном произведении "ни нога, ни голова не будут отвечать единому облику" (formae, De art. poet. 9). Эта "форма" может быть "хорошей" в физическом смысле, и такой человек, обладающий ею, именуется "прекрасным по облику", formosus (Sat. I 3, 125), причем обычно это мужская красота (I 6, 31).

Прекрасным (pulcher) человек может быть не от рождения, а благодаря каким-то приобретенным качествам и ухищрениям (Carm. IV, 4, 65; Epist. I 18, 33). Но "прекрасным" может быть не человеческий облик (forma), а состояние его духа, испытывающее благоволение судьбы или богов (Epist. II 1, 107), или сами высшие силы, благостные для человека (Epist. I 16, 60; Sat. II 3, 95).

"Прекрасный" (pulcher) имеет иной раз у Горация полурелигиозный, полуморальный смысл чего-то похвального, приличного, достойного (Epist. I 2, 3. 30). Но "прекрасный" означает и совершенство в своей законченности, как, например, стихи (Epist. I 19, 45; II 1, 72; Sat. I 10, 6; De art. poet. 99).

Прекрасным человеком с оттенком "соразмерности" и "хорошей устроенности" (concinnus) именуется тот, кто умело приспосабливается к обстоятельствам, находясь с ними в определенной гармонии (Sat. 1 3, 50). Человек, лишенный такой согласованности, – уже inconcinnus (Epist. I 17, 29; 18, 6). Как видим, здесь мыслится представление о некоей гармонии общения между людьми, хотя такая же гармоническая слаженность (concinnus, что вообще очень редко в латинском языке, но у Горация чрезвычайно выразительно) относится к речи, в которой смешиваются слова разных языков, отчего эта речь уподобляется смеси фалернского и хиосского вина (Sat. I 10, 23).

Речь "изящная" (lepidus) отличается от "грубой" (inurbanus – De art. poet. 273) и стихов "грубо" (crasse), "неизящно" (inlepide) сложенных (Epist. II 1, 77).

Нам кажется особенно примечательным, однако, тот факт, что Гораций, который чувствовал классически-целостную красоту художественного произведения, выраженную в равновесии его частей, в единстве, в пропорциях, гармонии внутреннего и внешнего в стихе, ритме, оказывается достаточно скупым на похвалу красоте человеческой, и, более того, он замечает, скорее, несовершенство человека и его отношений, нечто дурное, и даже постыдное. Можно предположить, что здесь сказался пафос Горация – моралиста, обличителя низменных нравов и мелких человеческих страстишек. Во всяком случае, эстетическая категория "безобразного" и его модификаций выражена у Горация гораздо более дифференцированно, чем "прекрасное".

Здесь мы уже встречали такие термины, как inconcinnus, inlepide еще с очень малым уровнем отрицательного качества. Однако самые многочисленные – негативные эстетические категории у Горация: "дурной", "низкий" (pravus), "позорный" (turpis), "отвратительный" (foedus).

"Дурной" (pravus) относится у Горация к тем предметам и существам, которым недостает чего-то правильного, "прямого" (Sat. I 3, 48; II 7, 71; 2, 55; De art. poet. 36 – о "кривом носе", Epist. I 1, 104 – о ногтях; Epist. II 1, 266 – О стихах).

Это отсутствие прямоты может характеризовать и моральные поступки (Sat. II 2, 52; 3, 244 о римской изнеженной молодежи); совершенно очевиден этот моральный оттенок в таких выражениях Горация, как "низкая страсть" (prava cupido Carm. III 24, 52), или "низкое притязание" (prava ambitio I 6, 51). Pravum может означать противоположное "добру", "зло" (Sat. II 7, 7; 3, 87; De art. poet. 88), или "злостный характер" (Sat I 4, 79), связанный с заблуждениями человеческого ума.

Turpis может означать физическое безобразие, уродство или грубые животные формы (Sat. I 3, 100 – о первых людях; 2, 102 – о женской ноге, Epod. V 19 – о жабе). Но turpis – это не только физическое уродство, оно может выражать чувства отвращения от физического (Sat. I 3, 39 – о наросте на лице) или нравственного безобразия (I 2, 85 – открытом безобразии куртизанки), от безобразия, производимого неестественной дисгармоничностью (De art. poet. 3 – женщина с рыбьим хвостом). "Безобразными" могут быть старость (Carm. I 31, 19), "худоба" (III 27, 53), "человеческое стадо" (I 37, 9); "грязным" (turpis) – покрывало кровати (Epist. I 5, 22). Оттенок морального неприятия человеческого характера также выражен словом turpis (Epist. I, 3, 22; 16, 45; II 1, 65). Более того, Гораций подчеркивает социальное значение этого термина, когда говорит о "позорных" оковах рабства (Sat. II 7, 91) или "унизительном", "низком" рабстве любви (I 4, 111; Epist. I 2, 25), о "низком" человеке в противовес "честному" (Sat. I 6, 63), "низких" рабах (Sat. II 7, 55), "низменном" любовнике (Carm. I 33, 9), "низменном" римлянине, женившемся на варварке (III 5, 6), "turpis" означает горечь неудачника, провалившегося на выборах (Epist, I 1, 43), бесчестие вследствие аморального поступка (Carm. III 27, 39), постыдное действие (например, хор древней комедии De art. poet. 284).

Еще более осудительный смысл имеет слово foedus с его оттенком "невыносимого" и "отвратительного" ощущения, физического (Sat. I 5, 60 – о шраме на лице) или морального (Carm. III 6, 4 "отвратительная" копоть на статуях богов, как результат пренебрежительного отношения к ним; 5, 15 "невыносимо позорные" условия мира, отвергнутого Регулом), даже исключительно отвратительного (De art. poet. 392, об Орфее, который отучил людей от "гнусной пищи", то есть от людоедства; Epist. II 1, 236 об исключительно "дряхлых" стихах).

Таким образом, видно, что Гораций очень болезненно реагирует на несовершенство окружающих вещей, людей, мыслей и поступков, замечая безобразное, низкое и позорное, все достойное отрицания и нуждающееся в исправлении. Эстетические категории "безобразного" у легкого и изящного Горация оказываются гораздо более отчетливы и выразительны, чем категории, выражающие красоту и слаженность мира или жизни.

В заключение сделаем еще замечание, необходимое для понимания непосредственно эстетического впечатления, производимого стихами Горация. Гораций умел не только учить (docere) своих читателей и услаждать их (delectare), как это он декларировал в "Поэтике", но и приводить в движение их чувства (movere), живо воздействовать на них. То, что было в конце творческого пути выдвинуто Горацием в "Поэтике", как непреложный принцип искусства (ars), в самый расцвет его деятельности уже воплотилось благодаря своеобразию его таланта (ingenium) чисто эмпирически и стихийно-жизненно.

Хорошо об основе поэтики Горация пишет М.Л.Гаспаров³³⁶. Эту основу характеризуют "конкретный образ" и "дальняя перспектива отвлеченных обобщений", попытка вместить в одном стихотворении "бесконечную широту и противоречивость мира" (с. 21), "зигзагообразное движение мысли", "затухающее колебание маятника между двумя лирическими противоположностями" (с. 19), начало как "самое энергичное, самое запоминающееся место в стихотворении" (с. 18), эффектная и неожиданная концовка "на самом напряженном месте" (с. 22), "затухание" темы и постепенное успокоение "маятника лирического движения на "золотой середине" (с. 22), "равновесие и мера" золотой середины в "выверенной гармонии" (с. 26). Именно "золотая середина", по мнению М.Л.Гаспарова, лежит в основе практики и теории Горация, в структуре од и "Поэтики", где все пронизано "мерой, соразмерностью, соответствием" и где, например, забытому жанру сатировской драмы ("середина" между трагедией и комедией) посвящено больше места, чем излюбленной для поэта лирике (с. 27)³³⁷. Гораций выступает в обрисовке М.Л.Гаспарова как истинный классический поэт, лишенный, однако, сухого педантизма и наделенный изяществом, выдумкой и живым чувством поэтической формы.

5. Общая характеристика Горация

Характеризовать Горация можно с разных сторон.

а) Прежде всего, сам собою возникает вопрос о сравнении теории поэзии у Горация и Аристотеля³³⁸. Кажется, это сравнение может быть формулировано с достаточной ясностью и простотой. Несомненно, Гораций отличается от Аристотеля, во-первых, своим дидактизмом и, во-вторых, некоего рода субъективизмом. Аристотель дает объективную картину поэтических форм, не вникая ни в какие субъективные художественные процессы. Аристотель, как мы знаем, и есть представитель античной логико-объективистической поэтики. Его интересуют формы поэзии сами по себе. Гораций, наоборот, входит в содержание творческого процесса. Кроме чистых форм его интересует состояние художественного сознания. При этом он не психолог, а дидактик, он наставляет и дает советы. Совершенно ясна общая этико-субъективистическая тенденция Горация. В то время как у Аристотеля только намек на наставление пишущим трагедию (о наглядности и образности представления поэтами всего изображаемого – "Поэтика", 17 гл.), Гораций посвящает этому сотни стихов.

б) Дальнейший вопрос, который необходимо поставить относительно Горация в целом, это вопрос о специфике его эллинистически-римской эстетики. Дело в том, что в мировой литературе часто отождествляли Горация и европейский классицизм. В данном месте не время ставить вопрос о существе европейского классицизма как некоей эстетической и художественной категории. Но нам вполне необходимо понять, в чем заключается эллинистически-римская специфика Горация и почему он был опорой классицизма и в Новое время.

Коснемся сначала более внешних сторон. Гораций проповедует четкое единство, простоту и согласие с целым. Здесь один закон: sit quod vis simplex dumtaxat et unurn (25). Острота и единство – основная форма произведения искусства. Гораций всячески высмеивает разнобой в стиле. То он представляет его в виде чудовища с прекрасной женской головкой, с лошадиной шеей, с телом, разукрашенным пестрыми перьями, и, наконец, с рыбьим хвостом (1-4). То он представит его неестественным, наподобие общения змеи с птицами или ягнят со львами (11-12). Это все равно что дельфин в лесу, или кабан в водах (30), или нос на сторону при красивых глазах и волосах (36-37), или важная матрона среди безобразных сатиров (231-232). Великую силу можно придать "словам, расстановкой и связью" (242). Поэт должен сочетать "свою выдумку с правдой, чтобы началу конец отвечал, а им – середина" (151-152). Все должно быть на месте.

"Кто выбрал посильную тему, тот обретет и красивую речь и ясный порядок. Ясность порядка и прелесть его (или я ошибаюсь) в том всегда состоит, чтоб у места сказать об уместном, а остальное уметь отложить до нужного часа" (40-45).

Длинно и убедительно Гораций советует не путаться в подробностях и прямо входить в предмет (138). "Ничего слишком", – мог бы сказать и Гораций, подражая одному из семи мудрецов. Музыка должна быть, но не очень страстная и виртуозная (211-219). Сатировское представление – должно быть, но не очень распущенное (225-241). Свобода в языке должна быть, но – скромная (51). И т.д. и т.д.

По содержанию поэзия основана на приобретенных здравых понятиях и на правдивом отображении людских нравов (309-321). Гораций поклонник обычая. Не то чтобы он был обязательно за старину или обязательно за новшество. Ему не свойствен ни консерватизм, ни либерализм. Но зато ему свойствен чисто эстетический консерватизм – придерживаться точности и здравости изображения, и эстетический либерализм – не мешать естественному развитию жизни. Быть может, один образ из тех весьма многочисленных, которые употреблены в "Поэтике", наиболее характерен для этой стороны мироощущения Горация. Он говорит:

"Словно леса меняют листву, обновляясь годами, так и слова: что раньше взросло, то и раньше погибнет. А молодые ростки расцветут и наполнятся силой. Смерти подвластны и мы и всё, что воздвигнуто нами" (60-63).

И далее:

"Творения смертных погибнут, вечно ли будет язык одинаково жив и прекрасен? Нет, возродятся слова, которые ныне забыты, и позабудутся те, что в чести, – коль захочет обычай, тот, что диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи" (68-72).

Этот гомеровский образ прекрасно рисует античный стиль общего мироощущения и внутреннее спокойствие, как бы безразличие античного эстетического восприятия. Гораций нисколько не против нового. Однако он требует одного:

"Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь новый характер создать, – да будет он выдержан строго, верным себе оставаясь от первой строки до последней" (125-127).

Согласованность во всем – прежде всего. Согласованными должны быть слова героев с их личностью и характерами, с их возрастом и социальным положением (83-118, 153-178). Согласованность должна тем более наблюдаться при изображении традиционных типов (119-124).

Движимый тем же настроением, Гораций требует во всем приличия. Нельзя давать на сцене безобразные и отвратительные действия – убийства, насилия, кровь и т.д. Это пусть лучше будет рассказано вестниками (183 слл.). О сатировской игре уже было сказано выше. Это, конечно, только частный случай заповеди о невпадении в крайности. Краткость не должна переходить в туманность, возвышенное – в напыщенное, осторожность – в трусость и пр. (25-27).

Все эти черты горациевой "Поэтики" – учение об единстве, простоте и цельности, о здравой верности себе и изображаемому предмету, о приличии, об отсутствии излишества и крайностей, – все это рисует пока только еще самое поэтическое произведение. Но Гораций, как мы видели, много уделяет места и самому поэту, художнику. Здесь Гораций, может быть, еще более специфичен. Он требует от поэта большой тщательности в работе. "До ногтя" нужно исправлять свое стихотворение, меняя его "десятикратно" (294). "До девятого года эти стихи сохраняй про себя" (388-389). Лучше их уничтожить совсем, чем оставлять неисправленными (439-441). Всякое лишнее украшение, всякая неясность в стиле и двусмысленность выражения должны быть немедленно выправлены (447-449). Поэт – воплощение разумности. Темы он берет только посильные (40), свободу он допускает только "скромно" (51). Гораций жестоко высмеивал "свободного" поэта, предоставляя ему также свободу и умереть, когда он попадет в яму (466). Всякий поэт связан темой, связан содержанием своей поэзии, связан правилами; и учеба его ничуть не меньше имеет значение, чем природное дарование. Горацию принадлежит знаменитый постулат о совмещении того и другого. Поэт будет поучать недлинно, неутомительно, так, чтобы можно было легко воспринять и запомнить его советы. Он будет говорить разумно и только об естественном, отбрасывая все необычайное, невозможное и трудно воспринимаемое (335-340). Тогда он и научит людей, и усладит их.

в) Вдумываясь во все эти рецепты Горация, нетрудно формулировать и их общую тенденцию. Ясно, что она заключается в учении о координированной раздельности и рациональной различенности стиля как со всем прочим, что не есть он, так и внутри него самого. Все эти рецепты об единстве, ясности, простоте, непротиворечивости, равно как и учение об усовершенствовании поэта, сводятся к этому. Все должно быть просто, раздельно, законченно, рационально оформлено – и в поэтическом произведении и в самом поэте. Перед нами – типичные черты классической античной эстетики, лишенные схематизма и рационализма, которые под именем "классических" принципов будут характерны для Новой Европы XVII-XVIII вв.

г) Законодателем французского классицизма является Буало. Под этим классицизмом лежит новоевропейский метафизический рационализм, точнее, картезианство, которое постулировало всякое бытие лишь как выведенное и доказанное. С этой точки зрения реальное бытие оказывалось только гипостазированием, обожествлением абстрактных понятий и превращалось как бы в некую условность. Отсюда и художественный стиль в такую эпоху мог быть только рационально-обдуманным стилем, в котором естественность и реализм оказывались тождественными с рациональным планированием и внешним условным украшательством. Это век париков и пудры, расчищенных парков и бюрократической рационализации государства. Можно ли считать Горация представителем такого классицизма? Конечно, нет, хотя в "Поэтическом искусстве" Буало мы найдем массу параллельных мест к Горацию, включая рационализм, дидактизм и проповедь естественности. Гораций гораздо более онтологичен. Под ним лежит не рационалистическая метафизика, но сочная античная мифология, хотя и прошедшая через практицизм эллинистической эпохи.

С другой стороны, однако, эстетика Горация не есть эстетика греческой классики, поскольку она ярко отличается от классики Аристотеля. Мы уже знаем, что Аристотель все время как бы изучает внешние формы произведения искусства. По сравнению с этим Гораций ощущает их, если можно так выразиться, изнутри. Гораций осязает внутреннюю, субъективную сторону этих форм, то, что поэт вносил в них из своего сознания. Однако это еще не означает подлинного субъективизма. Для настоящего субъективизма необходима болезненная отщепленность от бытия и страстное искание самоутверждения в таком отщеплении. У Горация этого нет. Он совершенно спокоен и невозмутим и с чисто античным бесстрастием осязает эти художественные формы. Поэтому Горация и надо считать представителем именно римской, а не греческой классики, в отношении которой он уже является представителем классицизма, а не классики. С последней у него родство (как и со всей античностью) в бесстрастном любовании объективной данностью искусства. Но тут же и огромное расхождение: как представитель эллинистически-римской культуры он не только хочет осязать, но и усваивать внутреннюю ощутимость бытия. И этот общеантичный строй, упорядоченность, ясную самораздельность предмета он хочет видеть в самом сознании художника, во внутреннем содержании поэтического произведения.

Классицизм Буало вырастает на рационализме, на философии условности, на силлогизме, на метафизическом проецировании субъективных (а именно рассудочных) форм сознания. Античная классика вырастает на природной оформленности и завершенности предмета, не на систематической закономерности абстрактных "законов природы", но на конкретно-телесной – и потому пластической сработанности всего бытия. Потому античная классическая эстетика скульптурно (под ней платонизм с его "идеями" или аристотелизм с его "формами", а не картезианство). Что же касается эллинистически-римского варианта этой общеантичной эстетики, то, несомненно, скульптурность как таковая здесь несколько ослабела или не имеет здесь такого броского вида, поскольку центр внимания перенесен не на зрительные, но на внутренне-ощутимые стороны объекта. Это, конечно, не мешает ей оставаться античной эстетикой, так как ей все равно свойственна та же самая закругленность, осознанность, ясная раздельность и оформленность стиля³³⁹.

д) Нужно, наконец, отметить и то, что эллинистически-римская эстетика, вообще говоря, не есть единственная форма античного субъективизма. Это именно та форма, где античный субъективизм дан в своем максимальном отрыве от зрительных и онтологических сторон, где он дан, так сказать, абстрактно. Потому и формы этого субъективизма, мы могли бы сказать, несколько мелкого калибра. Гораций дает наставления, которые с точки зрения нашей современности звучат уже как банальность. Конечно, они не были банальностью ни в тогдашнем Риме, ни в последующие эпохи античности. Однако некоторое бессилие субъекта, некая его ограниченность более внешними сторонами сознания несомненно налицо у Горация. Это – грех абстрактного субъективизма (поскольку, конечно, античность была на него способна), не умеющего целиком слиться с предстоящим ему бытием. Слияние субъекта с этим бытием, в условиях полной развитости и глубины этого субъекта, невозможно было в эллинистически-римскую эпоху, где субъект впервые только еще находил себя и где ему было еще далеко до того, чтобы в своей развитой самоощутимости слиться с космическим бытием вообще. Это могло быть задачей уже новой огромной эпохи, которую – в философии – и возглавил неоплатонизм.

е) Вот почему Гёте никак не мог проникнуться "Поэтикой" Горация достаточно глубоко. Еще когда он учился в Лейпциге (1765-1768) и когда господствовал "ложноклассицизм" Готшеда, он писал:

"Мы восхищались отдельными золотыми изречениями этого бесценного творения, мы благоговели перед ними, но никак не понимали, что делать из целого и как употребить его в свою пользу!"

Мнение это не изменилось у Гёте и через 40 лет, когда он в 1806 году писал:

"Это проблематическое произведение одному кажется так, а другому иначе, и каждому через десять лет будет казаться опять иначе. Я принимал было на себя смелую отвагу использования и целого творения и отдельных его частей и очень желал изложить это на бумаге, хотя бы из юмористических видов. Но эти мысли и мечты обратились в ничто и разлетелись по воздуху, как тысячи им подобных, высказанных в приятельском разговоре!"

Нам памятны эти отзывы Гёте о Горации. Горацию свойственна какая-то скромность, связанность, отсутствие большого калибра и значительного размаха. Его эстетика предполагает какие-то мелкие формы, он – серединен, плоскостей. И самое большее, что обещает он, это – игривое и понятное изящество незначительных форм, где все уравновешено и успокоено, где нет неудержимых страстей и чувств, нет титанизма или хотя бы простой экспансивности, нет жалобы, исканий, нет безнадежной тоски и упоительного счастья. Понятно, почему он чужд не только всякому романтизму, но даже и Гёте, в классических интуициях которого не приходится сомневаться. Вольтер не прав, утверждая: "Метод есть, конечно, одна из красот дидактической поэзии. А у Горация нет никакого метода!" У Горация есть метод. Но Вольтер прав в ощущении того, что этот метод – не новоевропейский, что его не понимает даже сам он, крайний рационалист и дидактик XVIII века.

ж) Совсем другое, однако, следует сказать о внешней стороне "Поэтики" Горация. Она – изящна и разнообразна, как и сам Гораций вообще. Что бы ни говорить о внутреннем содержании этого произведения, с внешне-художественной точки зрения оно и сейчас доставляет то особого рода тонкое и одновременно неглубокое настроение, то чувство изящества и внутренней ограниченности, с которой мы иной раз встречаемся в римской литературе. Начать уже с того, что в этих популярных, ставших поговоркой на протяжении всей мировой литературы выражениях мы чувствуем саму классическую литературу, бывшую предметом наивной любви для длинного ряда поколений в Европе. Разве есть такой образованный человек, который бы не знал этих стихотворных поговорок, вошедших в мировой обиход из горациевой "Поэтики": "risum teneatis, amici" ("удержали бы смех, друзья" (ст. 5); "in vitium duck culpae fuga, si caret arte" ("к погрешностям ведет боязнь вины, если не хватает уменья" (31); "adhuc sub iudice lis est" ("до сих пор подлежит обсуждению" (78); "parturiunt montes, nascetur ridiculus mus" ("мучатся родами горы – родится смешной мышонок" (139); "nescit vox missa reverti" ("не может выговоренное слово вернуться" (390) и многое другое. Нам дороги эти античные побрякушки, и в них мы чувствуем последние остатки былой культуры изящества и филологического вкуса. Гораций – это классическое изящество, где всегда минимум выражения и максимум выразительности. Его стихи хрустят этой почти осязаемой образностью. И, может быть, наиболее основательным возражением против риторического схематизма Нордена и Нетушила было бы то, что такой схематизм не в силах отразить всего художественного содержания "Поэтики" Горация (хотя не надо забывать, что этот схематизм и не ставил себе такой задачи). В.Я.Каплинский, критикуя И.Нетушила, как раз указывает, между прочим, и на эту сторону³⁴⁰.

Возьмите, например, общеизвестный прием Горация употреблять сентенции в начале и в конце отдельных частей своего произведения. В начале отдела они звучат как эффектные вступительные аккорды, в середине и конце – как изящные музыкальные фермата. Таков приведенный только что стих 31 – сентенция в контексте рассуждения о впадении в крайности и преувеличения. Таков и стих 99: satis est pulchra esse poemata dulcia sunto – "недостаточно, чтобы поэтические произведения были прекрасны, пусть они будут усладительны", помещенный у Горация на границе между рассуждением о введении трогательных и пр. эпизодов в трагедию и рассуждением о соответствии дикции настроениям героя. В ст. 68: mortalia facta peribunt – "дела смертных погибнут" конец отдела о неологизмах. Хорошо звучит сентенция в 128 ст.: diffisile est proprie communia dicere. Таков же стих 309: scibendi recta sapere est et principium et fons – "начала и источник писательства – здравый ум", – в начале отдела о философском образовании поэта. А ст. 333: Aut prodesse volunt aut delectare poetae – "поэты хотят или приносить пользу, или услаждать", – тоже вошедший в мировой литературе в поговорку, великолепно открывает своей простой и самоочевидной сентенцией целое рассуждение о нужных и ненужных качествах писателя.

Или обратим внимание на другой прием Горация – начинать новый отдел без всякого перехода и связи и только в его конце показывать, для какой цели взята эта новая тема и как она связана с предыдущим. Так заговорил Гораций, например, о сатировской драме (220-250). Сначала, как мы знаем, у него тут – история, и только в последующем выясняется, что заговорил он об этой драме ради теории стиля, чем и присоединяется все это рассуждение к предыдущему отрывку о хоровых партиях драм. Так заговаривает Гораций об истории греческой драмы после указания о недостаточном внимании римских поэтов к форме своих произведений (275-288). И только потом, когда он вновь возвращается к римским поэтам (275), уже для их похвалы за оригинальные римские сюжеты, становится ясным, зачем шла вся эта речь о греках. Одинаковым образом – мысли о значении поэзии, введенные в ст. 391-407 как бы случайно, оказывается, подтверждают совет не стыдиться поэтических занятий³⁴¹.

Гораций любит оживлять свою речь вопросами. То он в виде вопроса говорит о нелепости противоестественных сочетаний в поэтическом образе (20-23). То он энергично взывает о том, поэт ли он, если он ничего не может и не знает (86-88). То он восклицает тоном вопроса о невозможности требовать вкуса от грубых сельских жителей (212-213). То он обращается к самому себе с вопрошением о поэтическом своеволии (265-267) и т.д. В стихах же 326-330 Гораций дает целую оценку урока арифметики у сообразительного и расчетливого мальчишки. Дидактизм не помешал Горацию дать интересную и разнообразную окрошку разных советов, наблюдений, обобщений и сентенций. В отделе о поэзии у него фигурирует и трагедия, и сатировская драма, и драма вообще. В отделе о поэте не отсутствует и рассуждение о поэзии (333 слл.), а в конкретных советах Пизонам не отсутствует отвлеченная мысль о значении поэзии в жизни человечества (391 слл.). Да и самый переход от первой части послания ко второй, то есть от поэзии к поэту, представляет собою живую ироническую картину поэта, который ради своей поэзии не стрижет ногтей, не ходит в баню и пр. Поэтому в "Послании" Горация соблюдена та римская живость, то поэтическое разнообразие, которое вполне аннулирует скуку риторического схематизма. Много разных наставлений дает Гораций, но это не мешает ему в конце нарисовать поэта, очутившегося под влиянием своего вдохновения в яме, и достаточно над ним поиздеваться. Если и действительно Гораций использовал схему учебников риторики (он мог к тому же использовать ее приблизительно, хотя только в качестве руководящей нити), то все же это не мешает "Поэтике" быть "эпистолой, написанной свободно и непринужденно". "Наставления текут прихотливым потоком, то широким, то узким, то медленным, то быстрым, пока он не исчезает, низвергаясь шумным каскадом насмешки"³⁴².

Вот что привязывает нас к Горацию, автору и од, и сатир, и посланий; и вот почему люди, имеющие вкус, всегда будут испытывать тонкое наслаждение от чтения Горация, хотя бы даже и считали умершим самый дух римской классики. Вот почему Ницше, которому уж во всяком случае нельзя отказать в тонком филологическом вкусе, произнес слова, могущие удивить всякого профана:

"Ни один из поэтов, – пишет он в статье "Чем я обязан древним", – не вызывал во мне такого восхищения, какое вызвала ода Горация при первом уже чтении... Пестрая мозаика слов, где каждое слово является звуком, картиной, понятием, где сила бьет отовсюду ключом, доведенное до minimum'a количество письменных знаков и достигнутый ими maximum силы и выразительности, – все это отличается римским духом и, если хотите мне поверить, то и благородством par excellence. Вся остальная поэзия в сравнении с этой является пошлой, чувствительной болтовней"³⁴³.

Мы не скажем, что Гораций выше всего. Но мы скажем, что это именно не пошлость, что это именно изящество, что это именно римская эстетика и римская классика, что это – идеал тех, кто имеет тонкий и требовательный филологический вкус.