Рефлексия Новогоднего Обжорства

Эксперимент с голодом и сытостью, проведенный за годы советской власти в стране с территорией, которая занимает одну шестую площади земной суши и обладает избытком ресурсов, необходимых для питания населения, до сих пор поражает. Сейчас он до сих пор настигает нас своими отголосками.

Собраться раз в год всей семьей, чтоб поучаствовать в непонятном, но абсолютно непререкаемом культе еды — закон новогодних праздников. Это период корпоративов с законными распиваниями для взрослых, горами мандаринов и стенами шоколадных плиток для детей, изобильной чашей оливье в середине семейного стола.

Мы встречаем грядущий календарный период, несущий неизвестность и пугающую неопределенность, и, чтобы загасить свою тревогу, укладываем слоями в желудок: икру красную, икру черную (кому повезло больше), винегрет, соленья, маринады, курицу или утку, сладкое, мандарины.

 Встречать и провожать с едой, решать важные деловые вопросы за столом — больше свойственно азиатским культурам, чем европейским, но наше постсоветское пространство имеет свою особую историю и глубокие корни этих застолий.

Страх перед голодом в поволжье, война, блокада, потом в карточная система поздних советов — эти вехи из учебника по истории вшиты в наш генный код.

Право на «поесть» мы отвоевали поколениями и не так легко его отдадим сторонникам ЗОЖа. Есть в них что-то от легкомысленной западной жизни, в которой еда доступна всегда, стоит лишь руку протянуть.

Наше право на телесное(на сытость) не так легко нам досталось, чтоб мы им разбрасывались

Еда(читай средство к жизни), жилье(читай рамки своей безопасности) и нормы поведения(читай секс) были такими же регламентированными в советском пространстве, как охрана его внешних границ.

Большой находкой для всех заинтересованных будет книга Наталии Лебиной Советская Повседневность. 

В книге рассказано о том, как сферы еды, жилья, одежды и морального поведения настолько сильно подвергались разнообразному экспериментированию и регулированию, что неудивительно наше особое отношение к еде в период относительного календарного затишья: позвольте мне есть сколько угодно и то, что я хочу.

Я приведу несколько малых вех на этом сложном витиеватом пути к праву постсоветского человека поесть. В период революции и гражданской войны, возникла «...насущная необходимость освободить женщину для того, чтобы бросить ее в первую голову в промышленность». Это рождает новые формы общественного питания и особой советской эмансипации: у женщины отобрано право стоять у плиты, но появляется право... на стройку, а у человека — на фабрику-кухню.

 Бросить женщину в промышленность отчасти логично и объясняется потерями мужской части населения в первой мировой и гражданской, но лишь отчасти. Ведь женщину можно бросить и на воспроизводство нового поколения... Характерным в этой ситуации является само решение что-то с женщиной делать.

А тогда в 20-е рождается все новое, это новое касается и еды. Еда, кормление, уход, сервис, быт, наверно, это понятно, это проявления всего женского.

 В период 20-х годов концепция фабрики-кухни утверждается уже не как эксперимент, а как норма. Это часть новой идеи о коллективизации: общий быт, общая коммунальная жизнь, общее время. Карточки, регламент, регулирование права на еду.

Карточки — новые методы распределения продуктов. Учреждения общепита оказались удачным ходом — еда, когда ее мало, становится средством регламентации. И наоборот, регламентация обретает прекрасный инструмент — еду, средство к жизни.

 Нормы культуры пищевого потребления, не закрепленные в законах, проявляются в нормализующих властных суждениях, к которым можно отнести кулинарные книги. Период большого сталинского стиля дает новый вид кулинарных рецептов: пища становится калорийной, тяжелой, насыщенной и почти избыточной. Насильственное кормление, так знакомое из детских сказок про гусей-лебедей, отлично прижилось в системе, которая доказывает сама себе свое «хорошо». А картина «прибавил в весе» про рабочего, вернувшегося с отдыха, становится востребованной темой для художественного творчества.

В 1930-х появляется реклама разнообразных деликатесов: икры и крабов. Так создается визуальный образ не только благополучия, но и роскоши.  В эти годы уделяется большое внимание налаживанию кондитерского производства — отрасли легкодоступного счастья. В воздухе витает устойчивое ощущение сытости и изобилия. Короткий период искусственного изобилия больших городов.

 Власть вместе с конструкциями нового коммунального жилья и коммунистической одежды создаются нормы отношения к посещению гражданами заведений общепита. Эти заведения являются государственными, но все еще в питании обнаруживают патологические черты. Любому нарушению санитарно-эпидемиологических норм придается политическая окраска.

 А дальше была война, послевоенная разруха, которое еще помнит поколение наших дедушек. Идеи питания, насыщения, голода и вкуса в нашем российском пространств как нигде связаны с безопасностью, выживанием, голодной смертью. Для нас это не фантазия психоаналитиков, взятая из пальца, а реальная генетическая память.

Описанная советская пищевая история случилась задолго до того, как психоаналитик Эрик Эриксон написал, что оральная фаза связана с формирующимся в самый ранний период человеческой жизни чувством базальной небезопасности.  Оральная фаза — это фаза, когда ребенок умеет только есть. Базальная не безопасность — это когда весь мир воспринимается как опасная вражеская среда.

Мы продолжаем рождаться и формироваться в атмосфере страха, отсутствия границ на постсоветском коммунальном пространстве. Мама считает возможным со своей кастрюлей борща въехать к молодой невестке сразу после свадьбы. Отдельная квартира – символ личных границ молодой семьи в наши дни заложена в банке, вот и новый инструмент регулирования норм человеческого счастья.

 Еда в понимании пост советского человека остаётся важным бессознательным показателем личной безопасности. Это право поесть для выросшего младенца, впитавшего не безопасность и отсутствие границ в родительских установках. Чем больше и качественнее я ем, тем безопаснее и качественнее моя жизнь. Такой подсознательный вывод мы продолжаем делать.

 А женщина так и не появилась в постсоветском общественном поле в качестве полноценного противовеса власти, структуре, управлению. Любовь и милосердие как проявление женского, призваны по мысли К.Г. Юнга смягчить власть как проявление мужского, так и не получили своей метафоры или проявленности в нашем общественном поле, которое все еще осталось пространством регламента и сухой нормы, пространством диет, корпоративного стиля, униформы.

А тут еще поколение Барби с культом худобы, перфекционизмом в вопросах тела.

 В стране, где еда, тело и вес становятся государственным делом, истории о полных стюардессах, теряющих работу из-за веса, как будто разворачивают нас в прошлое, хотя как бы нацелена на светлое будущее.

 И тогда чаша оливье, этого специфического русского новогоднего салата с мужским французским именем, остаётся символом женского права есть, кормить, питать и любить.