Траур в белом пальто

Автор: Людмила Петрановская

Одна из дыр, оставшихся в нашем коллективном сознании после страшного 20 века — неумение горевать. Проведя несколько десятилетий в условиях, когда всех убиенных невозможно было не то что оплакать — даже пересчитать, даже узнать об их смерти, даже сказать о ней вслух, люди в нашей стране во многом утратили умение проживать траур так, чтобы горе могло делать свою работу по адаптации психики к новой реальности, к жизни после утраты.

Коллега рассказывала однажды, как на похоронах отца к ней подходили один за другим родственники и друзья и, крепко сжав ее плечи, говорили: "Держись!". Так, что на следующий день все болело. Другая знакомая, похоронив любимого мужа, буквально через три дня уже услышала от "соболезнующих": "Ничего, ты молодая, еще выйдешь замуж, надо жить дальше". Ребенок, потерявший родителей или отобранный у них, попадая в приют, имеет все шансы в тот же день поехать в цирк (потому что шефы прислали автобусы и остаться с тобой тут некому: воспитатель едет со всей группой), а прямо завтра с утра отправиться в новую школу (в некоторых регионах это прямо предписано и проверяется). И ничего, что ты оглушен случившимся и ослеп от слез — "там отвлечешься, там интересно и весело, тебе понравится".

Между тем, все нормальные традиции проживания потери построены как раз на том, что человек освобождается от необходимости "держаться" и ему, наоборот, всячески помогают "расстраиваться". Его освобождают от бытовой суеты, позволяя полностью погрузиться в переживания, ему помогают плакать в голос профессиональные плакальщицы, ему предписывается избегать увеселений и "отвлечений". При этом традиция освобождает его от истощающих решений, не нужно думать и гадать, все заранее прописано: что есть, что надевать, куда ходить, куда нет, с кем общаться и какие слова говорить. Это очень важно для работы горя — иметь возможность оплакивать потерю в безопасном "коконе", создаваемом рамками ритуалов и поддержкой окружающих.

Если человек получает такую возможность, он проходит этот скорбный путь целиком, в конце концов выходя из мрака острого горя в светлую печаль и память, и тогда отношения с утраченными близкими, любовь к ним снова становятся для него ресурсом, а не вечно болящей раной в сердце. Получая возможность на время "уйти из жизни", символически проводив близкого человека "на ту сторону", прожив близкое соприкосновение со смертью, горюющий может потом вернуться в мир живых без вины и чувства, что он что-то не сделал для ушедших и не имеет права здесь быть.

И наоборот, если горевать стыдно, или опасно, или просто не до того, если горе "заморозить" требованиями "держаться", "отвлечься" и "жить дальше", человек вынужден отщепить какие-то части своей души, "заморозить" чувства, включить диссоциативную защиту, стать немножко мертвым — продолжая жить. Тогда горе остается внутри души этими отщепленными непрожитыми кусками, не отпуская годами и десятилетиями.

Результаты многолетней вынужденной диссоциации больших общностей могут внушать инфернальный ужас, как, например, жуткий рассказ о могильнике времен репрессий в Колпашево, который вскрылся неожиданно в 70-х. Люди уже следующего поколения оказались не способны по-человечески отреагировать на обнажившееся свидетельство массовых убийств: ни оплакать, ни защитить память жертв, ни подумать об их родных, ни, судя по всему, даже впустить в сознание, что именно видят и в чем участвуют. Они ушли от осознания трагедии в привычную "заморозку", механически выполняя распоряжения начальства.

Даже и сейчас, уже в 21 веке, кто из нас не испытывал растерянности, узнав, что у ближнего случилось горе? Мы не знаем, что сделать и что сказать, формулы соболезнования непривычны, ритуалы во многом утрачены, прощание с умершим при стандартной процедуре длится 15 минут, а потом все стараются поскорее выпить. Когда россиянин видит кадры общественного траура, такие как вереница черных катафалков, движущаяся по центральным улицам города, после гибели десятков голландцев при крушении Боинга, или стоящих на коленях вдоль обочин дорог жителей Западной Украины, которые провожают так машины с погибшими бойцами, ему это кажется чем-то "чересчур", "напоказ", "неестественным".

Но эмоциональное пространство не терпит пустоты, место запрещенного горя занимают другие чувства, кажущиеся более социально приемлемыми или "правильными". Это прежде всего праведный гнев, желание кого-то пристыдить. Поэтому каждая новая большая беда вызывает всплеск взаимных обвинений, охоты за "не так горюющими" и становится поводом для массового выгула белых пальто. А уж если трагедия окрашена политически…

Можно вспомнить реакцию на гибель людей в Одессе, в мае прошлого года. Сколько было эффектных залезаний на броневик, как тыкали в глаза оппонентам "неправильными" словами и чувствами. Стоит чему-то случиться — и представители разных сторон начинают, бдительно прищурившись, охотиться за "аморальными" реакциями оппонентов. Напишешь слова поддержки пострадавшим в той или иной ситуации — и сразу десятки комментариев в духе "а где вы были, когда…? а горевали ли вы так же по поводу…?". И в ответ им немедленно: "а вы сами? что-то не помню, чтобы вы убивались, когда погибли… и случилось…".

Наверное, при этом люди искренне уверены, что уж они-то не бесчеловечные резонеры, которым чужое горе — не беда, лишь бы оказаться правыми. Что уж они-то и правда сочувствуют-горюют, поддерживают пострадавших. Вот только пострадавшие с ними не согласны. Им от всего этого тошно и плохо.

Когда я недавно общалась с одесситами, было очень горько слышать, как им добавляло боли, как злорадство насчет "жареных колорадов", так и вопли про "Хатынь и заживо сожженных". Правды не было ни в том, ни в другом — произошла трагедия, ставшая результатом провокации, стечения обстоятельств, сочетания преступных действий и ошибок. Она потрясла весь город, такого не ожидал и не хотел никто. Мало того, что у людей беда, — так их беду еще и юзают, конвертируют в свою правоту, занимаясь пропагандистским мародерством. Говорят, шубу из "спасибо" не сошьешь, а вот белое пальто из соболезнований отличное получается, очень износостойкое — многие до сих пор не сняли и демонстрируют при каждом удобном случае.

Так хочется спрятаться за свою безупречность и неуязвимость, отстроив ее от чужой вины. Глядишь, в азарте выяснения, кто в чем неправ, и горевать не придется, обсуждая и осуждая "неправильно горюющих". При этом не важно, клеймим ли мы ночные клубы за Хэллоуин или гостелевидение за недостаточно траурную программу передач. Даже не важно, клеймим или восхищаемся! Например, реакция на цветы, принесенные украинцами к российскому посольству после падения самолета тоже часто из той же серии: вместо простого теплого "спасибо" — "о, посмотрите, они святые, не то что мы". Можно же белое пальто напялить и на другого, а самому за рукав подержаться. Зачем это все? От чего мы прячемся в этих полемиках?

Конечно, в первую очередь, это страх.

Что было причиной крушения лайнера, мы пока не знаем. Но суть в том, что обе версии очень пугают.

Если самолет развалился в небе, потому что владельцам авиакомпании сэкономить деньги на ремонт или замену самолета важнее безопасности, а скорее всего, у них и в природе этих денег не было, это очень страшно для любого человека, летающего российскими самолетами, например, для меня. Потому что понятно, что в ближайшей перспективе денег не будет не только у этой авиакомпании. Потому что в условиях падения доходов, они падают и у проверяющих, и у разрешающих, а значит, больше вопросов можно "порешать", просто заплатив взятку. Потому что такое случалось и в более благополучные времена, вспомнить хоть "Булгарию", унесшую жизни взрослых и детей ровно по той же причине. Потому что, думаю, даже самый оптимистичный сколенвставальщик в России на самом деле хорошо себе представляет цену жизни рядового гражданина, и рублю здесь по степени девальвации не сравниться.

Если это и правда бомба ИГИЛа, все тоже невесело. Россия влезла в противостояние, чтобы утвердить свой статус в "геополитическом раскладе", восстановив против себя миллионы фанатически религиозных людей по всему миру. Готова ли она к столкновению с реальным, не полууправляемым терроризмом? Наши спецслужбы — они еще что-то умеют, кроме как рейдерствовать и подлянки соседям устраивать? Они способны с этой угрозой сколь-нибудь эффективно справиться? Вот нет уверенности-то.

Чувствовать себя заложником этой ситуации очень неприятно. Хочется выйти из осознания уязвимости во что-то более энергетичное — например, начать праведно негодовать. Жаль, что безопасности это не добавит. Лучше бы все же оставаться в контакте со своим чувством страха, которое о нас вообще-то заботится, и призвано обратить наше внимание на реальность угроз. Что можно с этим сделать — другой вопрос, как минимум, подумать, стоит ли летать российскими чартерами. А потом, может быть, подумать, стоят ли геополитические понты угробленной экономики и угробленных жизней. Хотя бы подумать.

А еще, мне кажется, в такие дни особенно мучительно переживается наша разобщенность. Вот это отсутствие, утрата социальных технологий совместного переживания беды, при всех бла-бла-бла про соборность и коллективизм. Первый, базовый импульс — не обнять ближнего, а "определиться с позицией". Не единение, а раскол — реакция нашего коллективного сознания и бессознательного на любой практически вызов. У нас в головах есть готовые проекции "их" реакций. Подставится, конечно, тот кто не сдержится и вывалит свои проекции вслух, как это случилось с Константином Крыловым, получившим в ответ на эмоциональный выкрик про "праздник у русофобов" многочисленную обратную связь с кратким содержанием "совсем больной". Но он-то, может, и совсем, а вот здоровых-то много ли среди нас? Или у него просто на языке оказалось то, что всех на уме: "сейчас ОНИ начнут использовать это в своих интересах". Кто ничего такого ни разу не подумал, пусть кинет в Крылова комментом.

Нас не прибивает бедой друг к другу, а разносит на много километров по пустыне, как останки самолета. Преодоление этой модели требует осознанных усилии, на автопилоте же включается именно она.

И все же, жизнь постепенно берет свое. Вспомните реакцию на обрушение аквапарка в Москве, больше 10 лет прошло. Как много тогда было злобных комментариев в адрес "богачей", способных позволить себе подобный отдых, и ведь это точно были не боты, и пропагандой они накачаны не были, и в соцсетях тогда обитала публика в среднем более высокого образовательного уровня. С тех пор было много бед. Был Беслан, потрясший всех и давший опыт действительно общенародного горевания. Невозможно забыть бутылки с водой, которые люди несли к школе, это выражение любви, заботы и вины взрослых, не сумевших спасти детей. Были пожары и Крымск, объединявшие людей с разными взглядами и позициями для помощи пострадавшим.

После известий о разбившемся самолете люди начали в первые же часы собирать деньги для семей, пошли с цветами, игрушками, лампадами, распечатанными портретами к стихийно возникшим местам встреч, чтобы разделить горе, прожить его вместе.

Пусть сами ритуалы заимствованы из репортажей "Евроньюс" — это там мы впервые увидели тысячи свечей, зажженных соотечественниками жертв, и игрушки, которые несут на место памяти, если погибли дети. Это хорошие ритуалы, и если они помогают вспомнить, что можно просто быть вместе в горе, делая это тепло, искренне и достойно, их стоит сделать своими.

Пусть власти привычно пытаются воевать с правом людей на горе, как они воюют с мемориалом Немцова, пусть не находят и пары человеческих слов, а вместо этого требуют "наказывать не так горюющих". Властьимущие вообще обычно диссоциированны больше всех, и не факт, что способны из своей эмоциональной отмороженности выйти. Но и помешать другим горевать и быть живыми они больше не могут.

Люди — социальные существа, мы нуждаемся друг в друге. Мы хотим встречать жизненные беды, чувствуя теплое плечо рядом, ведь все мы знаем, что беда эта — не последняя. Мы зажигаем свечу и нас греет, что это же делают еще тысячи людей, у которых те же чувства, что и у нас. Все это не вернет погибших, но объятия и ритуалы помогают живым остаться живыми. Да и все мы когда-то умрем и хочется знать, что вслед тебе будут слезы и свечи, а не каменное молчание и не свары, что твоих близких будут обнимать, а не обвинять. Что все будет по-человечески.