Г. Ю. Чернов. Массовые явления постиндустриальной эпохи. - Г.Ю. Чернов

В последней трети XX века в жизни развитых стран Запада все сильнее дает о себе знать совокупность перемен, позволяющих говорить о возможном переходе к качественно новому — постиндустриальному состоянию общества. Сам термин постиндустриальное, то есть «после-индустриальное» общество выражает лишь факт определенного разрыва с предшествующим типом общественной организации, оставляя открытым вопрос о критериях различения, факторах перехода к новому качеству существования социума.

Раньше других, еще во второй половине 60-х годов, об этом обществе заговорили Ж. Фурастье и А. Турен. Ж. Фурастье в работе «40.000 heures» (1965 г.) рассматривал постиндустриальное общество в качестве определенной альтернативы, даже антитезы индустриального. В отличие от последнего, новое общество будет, по его мнению, «цивилизацией услуг»; городской образ жизни все больше будет вытесняться пригородным; экономический и потребительский рост заменится «нулевым ростом». А. Турен, автор книги «Постиндустриальное общество» (1969 г.), увидел сущность изменений в следующем: если истоком индустриального общества был способ производства, основанный на владении движимой и недвижимой собственностью или денежным капиталом, то в основе нового типа общества лежит способ производства, базирующийся на владении знаниями; и источник возможного будущего неравенства может заключаться во владении или не владении информацией (интеллектуальным капиталом) (154, с. 31).

Американский социолог Д. Белл, как Ж. Фурастье, констатирует переход от индустриального общества к «сервисному»: уже к 1970 году, по его данным, 65% всей рабочей силы США было сосредоточено в сфере услуг, в то время как в промышленности и строительстве — 30%, а в сельском хозяйстве — менее 5% (16, с. 330). Однако в выделении ведущих признаков нового общества он солидаризируется и с А.Туреном, отмечая, в частности, что «с сокращением рабочего времени и с уменьшением роли производственного рабочего становится ясно, что знания и способы их практического применения замещают труд в качестве источника прибавочной стоимости» (там же, с. 332). Он особо отмечает роль новых компьютерных технологий, способных преобразовать всю инфраструктуру будущего «информационного» общества. Информация рассматривается им не только в качестве экономического, но и важного социального фактора: информация — это власть, доступ к ней есть условие свободы (там же, с. 335). Элита постиндустриального общества — это элита знающих людей, ее признаками являются образование, компетентность.

О. Тоффлер видит сущность переходных процессов во всеобщей децентрализации и демассификации общества, в превращении «электронных коттеджей» в центральные ячейки будущего общества. В качестве главной движущей силы цивилизации «третьей волны» он называет «когнитариат», то есть, в сравнении с пролетариатом, людей, использующих в своей трудовой деятельности не физическую мощь, а накопленные знания (92, с. 58). Промышленное производство не вытесняется на периферию, но претерпевает серьезную структурную перестройку: во-первых, в связи с переходом к «мягким», высокоэкологичным технологиям; во-вторых, с приоритетным развитием отраслей по производству электронно-вычислительной техники, а также связанных с биологией, с космической индустрией, «аквакультуры»; в-третьих, с тем, что занятость собственно индустриальным трудом будет сведена к минимуму (158, с. 90).

Все эти перемены, как правило, связываются западными исследователями с растущими успехами в области наукотехники и технологии, с расширением удельного веса и мощи техносферы.

В последние годы в изучение новой фазы развития общества включились» и российские ученые. В качестве характерных черт хозяйственной и социальной жизни стран, вступивших в постиндустриальную стадию, ими выделяются:

— преобладание в структуре занятости «третичной» сферы (согласно статистическим данным, к 1991 году в сфере услуг и научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ (НИОКР) наиболее развитых стран Запада и Японии было задействовано от 52 до 66%о занятого населения, в то время как в промышленности — 25-30%) (110, с. 82-83);

— информатизация, автоматизация и роботизация отраслей материального производства;

— резкое сокращение удельного потребления природных ресурсов;

— высокий образовательный и культурно-профессиональный уровень населения и созданный на его основе мощный научно-технический потенциал, включая НИОКР, способный решать самые насущные проблемы, в том числе экологические;

— высокий уровень достатка и потребления подавляющего числа граждан этих стран;

— низкие темпы прироста населения (и возрастание роли иммигрантов на рынках неквалифицированного труда (132, с. 4-5).

При этом отмечается, что постиндустриальное развитие протекает на фоне растущей глобализации процессов и проблем, связанных как с предшествующей, так и с новейшей стадиями. К концу XX века глобализация мирохозяйственной системы проявляется в оформлении подлинно мировых рынков всех видов товаров, валют, ценных бумаг, интеллектуальной собственности, трудовых ресурсов, услуг производственной инфраструктуры, маркетинга и рекламы, биржевого и банковского дела и т.п. В интересующем нас ракурсе в определенной мере можно говорить и о формировании глобального информационного пространства, среди главных интегрирующих и консолидирующих факторов которого приоритетные позиции занимают потребительские стереотипы и другие «ценности» западной «массовой культуры». Уровни потребления средних слоев населения экономически развитых стран, благодаря «демонстрационному эффекту», вызванному повсеместным распространением голливудских фильмов, телесериалов, рекламы ТНК, стали приоритетными целями в жизни широких слоев населения едва ли не в большинстве стран мира (там же, с. 3). Таким образом, как мы уже отмечали ранее, можно говорить о формировании элементов глобального (или международного) массового сознания. Локальный постиндустриальный центр (высокоразвитые страны Запада) за счет глобализации мирохозяйственных связей все больше подчиняет и использует страны «третьего мира» в качестве своей периферии, «провинции», наводняя их остаточными формами производственной  деятельности  (индустриализм, монокультурный агросектор) и остаточными, по сути, духовными продуктами.

В жизни самих западных стран влияние новых технологических, демографических факторов ведет к новому типу профессиональной стратификации общества, росту образовательного ценза (прежде всего — специального образования), утверждению в качестве нормы высоких стандартов потребления. Что же касается высказываний американских и французских ученых по поводу «нулевого роста», децентрализации, демассификации формирующегося общества, то они носят, по крайней мере на нынешнем этапе, скорее рекомендательный, нежели констатирующий характер. Наряду с появлением ряда новых факторов, действительно порождающих тенденции к демассификации, продолжают действовать достаточно мощные прежние детерминанты (господство рынка, СМИ в качестве глобального коммуникатора, ценностей «массовой кулыуры», преобладание сформированного ими типа «массового человека» на всех уровнях социальной иерархии).

Деятельность и взаимодействия большинства индивидов все так же, а может быть и еще в большей степени, построены на началах корпоративного солидаризма. Являясь участником определенной корпорации, сплачивающей своих членов исключительно на началах общих материальных интересов, совместного извлечения выгоды против остального мира, индивид лишь функционально, но не эмотивно включен в коммуникацию с коллегами. Взаимоотношения корпораций с внешним миром — это прежде всего борьба за рынки, прибыль и жесткая конкуренция с соперниками. Одним из непременных современных средств рыночной борьбы выступают маркетинг и реклама, главной целью которых является «увещевание» потенциального потребителя, причем реальные потребительские свойства товара отходят на второй план по отношению к броской упаковке и рекламе. Коммуникация корпорации с внешним миром носит в итоге корыстный, преимущественно ложный, фиктивный характер. Такой же характер носит, по большей части, и деятельность включенного в корпорацию индивида, чего он не может время от времени не осознавать. Однако, являясь участником, субъектом единичного акта недобросовестной коммуникации, он одновременно оказывается заложником и жертвой, объектом огромного числа манипулятивных по отношению к себе акций, число которых прямо пропорционально числу действующих в данном социуме корпораций, включая и политические. Такое направление социальных взаимодействий подрывает основы доверия людей как по отношению друг к другу, к общественным институтам и другим социальным и экономическим субъектам, так и к социальной коммуникации и информации в целом, ведет к дальнейшему углублению атомизации и социального отчуждения индивидов.

Одновременно с этим усиливающийся информационный, в особенности рекламно-информационный, поток деструктивно влияет на психику множества людей. Одурманивающее воздействие коммерческой рекламы, в особенности телевизионной, с ее суггестивными методами отмечал еще Э. Фромм: «...наступление на разум и чувство реальности преследует человека повсюду, не давая ему передышки ни на миг: и во время многочасового сидения у телевизора, и за рулем автомобиля, и в ходе предвыборной кампании с присущей ей пропагандистской шумихой вокруг кандидатов и т.д. Специфический результат воздействия этих суггестивных методов состоит в том, что они создают атмосферу полузабытья, когда человек одновременно верит и не верит происходящему, теряя ощущение реальности» (177, с. 210).

Журнал «Рекламный мир» рисует картину, которая не только рядовому человеку, но и фантасту конца XIX века могла бы показаться гротескной и сюрреалистической: «Газеты — малая толика того, что называют advertising media, куда входят телевидение — наземное, спутниковое, аналоговое, цифровое и т.п.; журналы на любой вкус; бильборды и крытые автобусные остановки; реклама в кино и реклама в небе (с помощью самолетов, оснащенных дымовыми приспособлениями). Все средства хороши для достижения умов и кошельков клиентов. Последний писк в рекламе — использование спортсменами контактных линз с нанесенным на них логотипом производителя спортивной обуви» (107, с. 7). Для достижения «умов и кошельков клиентов», в особенности клиентов ТНК (Marlboro, Coca-Cola, McDonald's и др.) разрабатываются целые рекламные стратегии, учитывающие ныне особенности национальных ментальностей, предлагающие использование в качестве посредников местных специалистов (171, с. 7-8).

В русле рекламного бизнеса целенаправленно создаются и технологии психотропного по сути воздействия на человека, нейролингвистического программирования психики. Так, в России недавно была создана компьютерная нейролингвистическая система ВААЛ, позволяющая составлять тексты с заданным вектором воздействия на массовую аудиторию, прогнозировать эффект рекламных обращений. Выявляя ряд «тонких» характеристик текста, таких как степень его архетипичности, агрессивности, сексуальной нагруженности, использование нескольких видов восприятия, система позволяет создавать тексты, оказывающие сильное, причем неосознаваемое воздействие на человеческое восприятие, массовую аудиторию. Авторы информации, не скупясь на похвалы, без тени смущения сообщают, что мы имеем дело ни с чем иным, как техникой программирования человеческого поведения, что эта программа защищена и уже «успешно используется рекламными агентствами, службами PR, политическими и коммерческими организациями, властными структурами» (70, с. 20). Нельзя не подивиться росту профессиональной базы манипулятивных институтов, равно как и ощутить себя участником (подопытным?!) социального эксперимента «нового типа», нацеленного на тотальное зомбирование и абсолютную управляемость общества и индивида бюрократическими и олигархическими «элитами».

Рост объема потребления различной информации и оперирование ею человеком постиндустриального общества реально ведут к постепенному вытеснению предметной деятельности, непосредственной коммуникации их символическими суррогатами. Человек все больше времени проводит в «общении» с объектами информационных технологий (ЭВМ, персональные компьютеры, сети и передающие устройства), теле- и радиоканалами, а не с себе подобными или с природной средой.

В самой структуре потребления неуклонно растет объем информационно-аттрактивных потребностей, рассматриваемых ныне чуть ли не в качестве «первичных», что особенно наглядно проявляется в сфере новейших досуговых предпочтений. Ряд публикаций позволяет нам рассмотреть состояние данной проблемы на примере Франции и России. Так, Ж. Дюмазедье, автор авторитетной концепции «революции свободного времени», приводит следующие данные: за столетие (1888-1988 годы) средняя продолжительность занятости на производственных предприятиях городского рабочего во Франции сократилась с 4 тысяч до 1,6 тысяч часов за год (54, с. 41). Сокращение рабочего времени сопровождалось развитием системы социальных гарантий, предусматривающей выход на пенсию в 60 лет, пятинедельный отпуск, введенный во Франции с 1982 года пятидневную рабочую неделю и 7,5-часовой рабочий день. За 10 лет (1978-1988 годы) продолжительность рабочего времени сократилась в среднем более, чем на 3 часа (там же, с. 41). Временной бюджет, а также значимость свободного времени в глазах индивида по отношению к времени рабочему неуклонно растут в постиндустриальную эпоху.

Данные французской прессы за 1990 год свидетельствуют, что в структуре досуга пассивное времяпрепровождение откровенно преобладает: 94% французов (против 57%> в 1987 году) имеют в личном пользовании телевизор и проводят перед экраном в среднем по 3 часа в сутки, что составляет 40% от общего фонда свободного времени. Другие формы проведения досуга не могут конкурировать с телепередачами. Лишь 27 минут в среднем ежедневно уделяется чтению, 11 минут — прогулке, 2 минуты — религии (183, с. 60). Авторы социологических опросов приходят к выводу о том, что в бюджете свободного времени французов различные формы массовой культуры (телевидение и легкая музыка) «отвоевывают все новые территории», тогда как «серьезная культура» лишь удерживает прежние позиции (там же, с. 63). Характерна точка зрения французского социолога Ж. Липовецкого, согласно которой современная личность, живущая в «эре пустоты», хотя и не носящей характера трагического апокалипсиса, как бы «потребляет собственное существование» посредством досуга и СМИ (там же, с. 41).

В России телекоммуникации также вытесняют иные формы досуга, потребления культуры, а также «собратьев по цеху» — другие виды СМИ и каналы «массовой культуры». По данным СВ. Туманова, электронные СМИ становятся полными монополистами на «информационном рынке» пресса теряет влияние и рейтинги, в то время как рейтинг популярных телепрограмм и телеканалов существенно выше и стабильнее (160, с. 83-84) (здесь, правда, надо учесть фактор удорожания цен на подписки при обнищании большинства самих подписчиков). Происходит своеобразное «окукливание» людей, ведущих, часто вынужденно, замкнутый образ жизни и проводящих досуг у телевизора за просмотром сериалов о «сладкой жизни», — своеобразный вариант российского эскапизма. Итогом всего этого являются нарастание пассивизации, снижение жизненной активности человека, растущая артизация сознания (полунаркотическая жажда зрелищ и утрата грани между зрелищем и реальностью), его иллюзорность.

Технизация и урбанизация человеческой деятельности ведут к формированию техносферы и техносферных условий человеческой жизни и деятельности, а это, в свою очередь, приводит к потере физических и психических качеств людей. Значительные статистические и социологические данные по этой проблеме приведены в докладе Э.С. Демиденко на XIX Всемирном философском конгрессе (43). Физически и психически ослабленный организм поддается все большему внушению, гипнозу и зомбированию, о чем свидетельствуют исследования одного из видных российских психологов Ю. Горного и многих других. Так, Ю. Горный свидетельствует, что в 60-е годы только 7-8% участников массовых гипнотических представлений поддавались гипнозу, а сейчас — уже 22-23% (там же, с. 18). Согласно статистике, уже к середине 80-х годов под угрозой психических заболеваний находились около 40 млн американцев и, по утверждению философа Дж. Рифкина, быстрый рост психических заболеваний в Америке идет параллельно с осуществлением информационной революции (92, с. 59).

Среди особенностей современного массового сознания мы можем отметить также неимоверный рост человеческих потребностей, которые выросли во много десятков раз по сравнению с обществом земледельческим. Рост потребностей, особенно социально-культурных, казалось бы явление отрадное и желаемое. Но удовлетворение разрастающихся потребностей осуществляется за счет уничтожения живого, значительной части биосферы, ее невосполнимых ресурсов, за счет «убийства» биоприроды, фундамента человеческой жизни. И речь идет уже не только об убийстве природного мира, биосферы вокруг человека, но и о приобретающем массовые масштабы целенаправленном вытеснении биоприродного в самом человеке. Стремление массового человека к новым, тиражируемым рекламой, стереотипам красоты, к долголетию и «вечной молодости» побуждает его к замене кажущихся несовершенными органов и компонентов тела их искусственными аналогами. Чего стоит одна только «эпидемия» трансплантации силиконовых грудей и мышц в странах Запада. Искусственное в противовес естественному в ноосферно-техносферном мире может стать и уже подчас становится объектом социального престижа. «Новая культурная парадигма, — замечает Э.С. Демиденко, — состоит и в том, что социальный человек ради своего социального возвышения должен в самом себе убивать природного человека» (44, с. 103). Поэтому проблемы экологии природы, тесно переплетающиеся с проблемами экологии самого человека, обретают сегодня все более четко очерченную связь с проблемами социальной и индивидуальной этики. Отрицание негативных сторон антропоцентризма Нового времени и связанных с ним концепций неограниченного роста и потребления должно, как представляется, вести не к полному отказу от антропоцентризма (человек и впредь будет оставаться в центре философского и научного интереса), а к синтезу данной мировоззренческой установки с принципом биоцентризма. Этот принцип означает, что, не отказываясь от пользования природной средой, человек должен сосредоточиться и на преобразовании собственной природы во имя сохранения окружающей человека среды (биоприроды) и одновременного обеспечения выживания биочеловека (28, с. 170-171).

По нашему мнению, сегодня содержание этого принципа должно включать в себя и еще один важный аспект: человек должен рассматривать собственную биологическую составляющую как непременный признак своего вида, как относительно «закрытую» для искусственных изменений «заповедную зону». Иначе постоянные вторжения в живую ткань человеческого тела, манипуляции, связанные с технологиями воспроизводства человеческой жизни (выращивание эмбрионов в пробирках, клонирование и т.п.) грозят не только размыванием и утратой антропоморфных признаков, но и далеко идущими социальными последствиями, в частности, разрушением института семьи, материнства и отцовства, на что обращает внимание Д.С. Лихачев (94, с. 19). Однако такая предпочтительная для современности — биоцентрическая этическая и деятельностная ориентация находит своего оппонента в структурах мышления новейшего «человека массы», в которых намечается определенный дрейф от биоцентризма и антропоцентризма к техноцентризму, к фетишизации искусственного, вне биологического.

Весьма серьезная проблема, нашедшая отражение в трудах российских ученых-философов В.А. Кутырева и Э.С. Демиденко, — это переход от мира природно-естественного к миру культурно-искусственному, который трансформирует урбанистического человека и преобразует его в постчеловеческое существо.

В.А. Кутырев посвятил этому вопросу свою книгу, которую озаглавил «Естественное и искусственное: борьба миров» (89). Об этой же проблеме пишет Э.С. Демиденко: «Урбанизация и индустриализация мира с их культурными изменениями выступают лишь начальным моментом более глубинного перехода — не только и не столько от мира сельско-аграрного к промышленно-городскому, сколько от мира биосферно-природного к миру ноосферно-искусственному...» (45, с. 69). ,

Появление таких тенденций в современной культуре не может не сказаться на массовом сознании. Главной отличительной чертой такой культуры является нарастание ее интеллектуальности, наукоемкости, «потока сознания», когда человеческие мысли и идеи, а не «суровая действительность» все больше становятся главными «действующими лицами» современной культурной жизни. Духовный мир человека, его сознание в эпоху динамичного рождения и смерти идей и теорий определяются все больше и больше мыследеятельностью, порой далекой от реальности, от насущных нужд и острейших проблем современной жизни. Вот, например, что пишет А. Бретон о творческих принципах сюрреалистов: «Сюрреализм. Чистый психологический автоматизм... Диктовка мысли при отсутствии какого бы то ни было контроля со стороны разума, вне какой бы то ни было эстетической и моральной озабоченности...» (цит. по 19, с. 312).

Движение человечества к искусственно-культурной жизни может привести, как считают американские философы, анализирующие проблемы компьютерной техники, А. Болонкин и X. Моравек, к потере человека биосферного и к утверждению постчеловеческого существа. Если В А. Кутырев и Э.С. Демиденко рассматривают человека ближайшего будущего как биотехносоциальное существо, то американские исследователи — как полностью искусственное. «Нас ждет не вымирание, а будущее, которое с нашей нынешней позиции лучше всего можно назвать «постбиологическим» или даже «сверхестественным», — пишет Ханс Моравек. — В этом мире человеческий род будет сметен мощной волной совершенно иной культуры, созданной его искусственными потомками» (115, с. 6).

Такое постчеловеческое будущее перестает казаться фантастическим, если учесть тенденции, заложенные в современном массовом сознании, и состояние самого «человека массы»:

— его ориентация на комфортность существования, на «удобство» любой ценой, фетишизация техники, которая обеспечивает такие удобства, стремление избавиться от всех видов деятельности помимо досуговой, передоверив их технике и киборгу;

— его ценностный релятивизм, позволяющий внедриться вначале моде, а затем, возможно, и предпочтению искусственного (в том числе искусственной крови, органов, искусственного тела) как более совершенного и долговечного;

— его онтологическая неспособность мыслить в категориях общечеловеческого;

— наконец, внутренняя деградация антропоморфных характеристик, делающая «массового человека» потенциальным аутсайдером в будущей конкурентной борьбе или коэволюции с киборгом.

Вот далеко не полный перечень факторов, благоприятствующих такому направлению социальной и антропологической эволюции «человека массы».

Образчики такой человеческой деградации налицо. Результатом длительной шлифовки в недрах индустриального, а позже — и раннего постиндустриального обществ является индивид, социальный тип, наделенный особыми свойствами. В обладателе так называемого «рыночного характера», как писал Э. Фромм в своей работе «Иметь или быть?», легко угадывается довольно распространенный типаж представителя социально престижной «бело-воротничковой занятости» — нижнего и среднего звена банковского, торгово-коммерческого и рекламного бизнеса, у служащего учреждения, представителя «сферы услуг». «Рыночный человек» является как бы и продавцом и товаром в одном лице. В центре его внимания — забота о непрерывном поддержании собственной «потребительной стоимости»: залог успеха — то, насколько выгодно удается преподнести себя как «личность», насколько красива ее «упаковка». Для таких людей важно, насколько они «жизнерадостны», «здоровы», «агрессивны», «надежны», «честолюбивы» (168, с. 170). Имеют значение также происхождение, национальность, членство в клубе, знакомство с нужными людьми. Э. Фромм замечает в этой связи: «Человека заботит не его жизнь, не его счастье, а лишь то, насколько он годится для продажи». Стабильное личностное ядро у такого человека, как и у «извне-ориентированной личности» Д. Рисмена, практически отсутствует: его «Я» постоянно меняется в соответствии с принципом: «Я такой, какой я вам нужен» (там же, с. 170-171). Наконец, преимущественно рассудочное манипулятивное мышление сочетается у «рыночного человека» с атрофией эмоциональной жизни. В эмоциональной сфере эти люди беспомощны и наивны, не могут отличить подлинных чувств от фальши: поэтому, например, политики, изображающие сильные эмоции, имеют хорошие шансы привлечь к себе людей с «рыночным характером» (там же, с. 173).

Описанный Э. Фроммом человеческий тип, обладая всеми недостатками «идеального типа», как то — абстрагированием от ряда особенностей конкретной личности, пренебрежением деталями, — дает возможность выделить и рассмотреть целый ряд распространенных социальных недугов. Главный из них — это редукция личности, отказ от индивидуальности, основным признаком которой как раз и является наличие сильного и устойчивого внутреннего «Я». «Выветривание души», отказ от «Я» ради благ, превращение в практически лишенный эмоций, потенциально манипулируемый объект приближает такого индивида к биороботу, «киборгу наоборот», в рассудочное, но лишенное всей гаммы человеческого, существо, чье поведение абсолютно предсказуемо и управляется через систему стимулов, но при этом генетически и внешне обладающее всеми признаками человека. Этому вполне вероятному сценарию формирования такого рода «аномального человечества» — не столько через экологически и техногенно обусловленную деградацию, дебилизацию, сколько через чрезмерную «рационализацию» сознания новейшего типа «массового человека» — необходимо положить пределы.

Ученые-гуманисты всего мира, в частности А. Швейцер, X. Ортега-и-Гасет, Э. Фромм, А. Печчеи, Д.С. Лихачев, давно уже начали бить тревогу. Ведь разум без блага, без соотнесения с нравственными основами человеческого бытия может оказаться разрушительным. И, по мнению исследователя зарубежной глобалистики В.М. Лейбина, вопрос сегодня не в том, как на основе использования, скажем, информатики перейти к «цивилизации разума», а как эту «цивилизацию» направить в русло совмещения научно-технического, социального и нравственного прогресса (92, с. 54).

Ключевое значение здесь имеет вопрос о регенерации и целенаправленном восстановлении социального престижа духовной культуры и нравственной элиты, основ социальной этики и ценностей творчества, на чем настаивает ортегианский культурцентристский подход. Есть идеалы, достойные борьбы, достойные быть целью человеческого существования. «Борьба за индивидуальность» в рамках западной цивилизации сегодня представляется окончательно проигранной в пользу «массовости», «человека массы». Россия стоит на полпути между прежней тоталитарной массовостью и «вползанием» в фарватер массовости западного образца, со всеми обрисованными в нашей работе последствиями. Спасение видится в обращении к основам великой русской культуры с ее громадным гуманистическим потенциалом, вынуждавшим считаться с собой даже тиранов. Но для ее актуализации нужны подвижники.

В завершение еще несколько слов о том, каким видится будущее «массового общества», «человека массы». Прогнозы здесь самые различные.

Когда мы вчитываемся в диагноз «массовой» болезни общества X. Ортеги-и-Гасета, нас охватывает чувство ненадежности, футурологический пессимизм. Но это не парализующий волю, безысходный пессимизм отчаявшегося затворника, а деятельный пессимизм, побуждающий к активному поиску способов реставрации высокой духовной культуры.

Прогноз же О. Тоффлера, напротив, оптимистичен. В развитии экономики США он видит тенденции, свойственные новой, «третьей волне», социальные потребности и предпочтения которой ведут к разукрупнению, индивидуализации производственного процесса, к востребованию более развитого, инициативного, творческого работника.

Крупносерийное производство сходит на нет, информатизация, доместикация труда полностью меняют характер общества, которое все больше демассифицируется. «Частичный работник» превращается в индивидуальность, творческую личность. Сам Тоффлер говорит о «третьей волне», о глобальной демассификации как общемировых тенденциях. Другое дело, что сегодня даже в США эта «третья волна» еще не стала повсеместным явлением. Что же говорить о России 90-х, где ускоренное свертывание индустриальных гигантов «второй волны» сочеталось лишь с падением производства товаров и жизненного уровня работников, а не с активным созданием рабочих мест нового типа («третьей волны»). Процессы омассовления, атомизации в обществе ширились, росли взаимное отчуждение, агрессивный индивидуализм. Часть общепризнанной культурной элиты, смыкаясь с бюрократией и нуворишами, с легкостью усваивала и публично проповедовала ценности «человека массы». Одиночные протесты подлинных представителей духовной элиты против разрушения культуры оказывались подобны гласу вопиющего в пустыне. Бюрократия, сама большей частью состоящая из «людей массы», зачастую оказывается органически не способной к разработке стратегии и поиску стимулов сохранения духовной элиты, формированию тенденции «перетекания» массы в элитарном направлении. Возможно, социальная наука, забив тревогу и дав солидный материал для решения проблемы, смогла бы активизировать общественное мнение, а через него и государственные институты, побуждая их к реальным действиям. Осмысление «массового» становится все более зрелым, и на этой основе возможно создание контртенденций, противовесов омассовлению общества. Необходимо вернуть статус социального лидера творческим, созидательным силам, духовной элите и в национальном, и в общемировом масштабе.

Список литературы

Г.Ю. Чернов. Социально-массовые явления. Исследовательские подходы. — Д., 2009.

См. также:

Социально-психологический подход к массовым явлениям
Культурцентристский (ортегианский) подход к массовым явлениям
К вопросу о постмодернистском подходе к социально-массовым явлениям
Массовые явления постиндустриальной эпохи