Дмитрий Лобачев. Анализ одной античной драмы. Эсхил, «Прометей Прикованный».

Прометей прикованный Античная (в особенности греческая) драма само по себе уникальное явление — более пяти веков она господствовала на театральных подмостках. Эта драма была языком своего времени: от Эсхила до Сенеки она была основой для литературы, философии, для передачи мифологических сюжетов и особенного мировоззрения античных людей.

Античная драма — пристанище умов, души и мыслей целой исторической эпохи, когда человечество все еще было молодо. Это больше, чем памятник эпохи — это сердце целого мира, значение которого для нас порядком позабыто, но никак не исчерпано, уже не говоря о том, что именно античность заложила основы того мира, который мы знаем сегодня. И, несмотря на то, что я и против всяческого обожествления и преувеличения античности в истории Европы, стоит признать, что эта основа реальна, а ее влияние — значимо, хотя бы как определяющий фактор развития культуры, благодаря которой мы стали теми, кем мы есть сегодня.

Но античная драма заинтересовала меня не только потому, что это исторический памятник и «душа времени», а еще и потому, что корни этого феномена выходят за пределы хрестоматийно-греческой литературы и культуры. Основы пьес Эсхила, Еврипида, Софокла стоит искать в гораздо более ранних, архаических временах. Именно из этой архаики, до-классической эпохи берут начало сложные мифологические, культурные и психологические основы древней Греции.

Изначально драма была лишь действо — поклонением богу Дионисию. К каждому из богов, греки находи собственную форму поклонения и обращения. Дионисий был богом виноградарства и символом животворящей природы, поэтому и поклонение ему часто становилось скорее похожим на пьянку, чем на богослужение. Однако все равно со временем поклонение приобретало свои черты, например обязательный хор, или актеров, в сопровождении костюмированных сатиров, которые должны были сопровождать Дионисия.

Даже сама по себе эта традиция уже весьма красноречива — она свидетельствует о тех взаимоотношениях, которые установились между греками и их богами. Подчеркну слово взаимоотношения, т.к. в отличие от позднеримской и христианской традиции, это были отношения людей к богам, и богов к людям, когда божества напрямую принимали участие в жизни людей, не будучи абстрактно-возвышенной величиной.

В этом особенном «стиле» древнегреческой религии, кроится и корень особенностей поклонения — желание уподобится богу, стать равным ему. Например, Олимпийские игры, которые проводились как религиозные празднества, где стремление к совершенству было способом уподобления богам, или те же гуляния в честь Дионисия, где человек пытался стать таким же беззаботно-хмельным, как и сам бог виноградников. Собственно, человек всегда желает стать богом, хотя бы через одну-две «божественные» черты: всесильность, непогрешимость, бессмертие и т.д. И если христианство возвело божественное на недоступный пьедестал, где человек может надеяться на приближенность к богу только после смерти, а потому часто испытывает чувство собственной ничтожности, греки, как и другие язычники, поступили более щадяще: их боги приближены к людям, они более «доступны» для людей, с такими же слабостями и особенностями. Древний грек, стремившийся к совершенству, не испытывал настолько сильного разочарования. Уникальный пантеон «скомпрометированных» богов, которых по моральным качествам самый простой человек наверняка превосходил.

Еще один очень важный момент любого обращения к высшей силе: будь-то культ, молитва, церемония или исповедь. Человек, обращаясь к богу, в первую очередь, обращается сам к себе. В этом случае бог, или любая высшая сила — всего лишь посредник между мыслями одного и того же человека. Человеку сложно признаться в чем-то самому себе; часто именно поэтому люди идут в церковь или к психотерапевту. Но перед лицом бога человек способен открыться, ведь он признается в чем-то не сам себе, а Ему, богу, кому-то другому, кто слышит его. Поэтому любое обращение к высшей силе — это обращение, прежде всего, к себе.

Греки естественно, не первыми преподали нам этот психологический закон, столь же очевидный, сколько и отрицаемый, ведь он обнажает человека в момент его наибольшей уязвимости — при обращении к богу.

Но в чем парадокс — что веря во всемогущество богов, человек усомнился в собственном величии — забывал, что он сам и создатель своего бога. Был бы бог без веры в него? Прощает ли бог, пока человек сам добровольно не вынесет тяжесть осознания проступка и греха? В этом процессе все в первую очередь зависит от человека. Ищущий — да найдет, жаждущий — да взыщет.

Человек и есть первооснова всего религиозно — мистического, но чтобы осознать это, понять и принять породу божественного исходящую из самой личности верующего многим требуется целая жизнь, или как например, Паскалю, встреча со смертью. В своем «Мемориале» он пишет замечательные строки: «(Мой) Бог Авраама, Бог Иакова, Бог Исаака — но не бог философов и ученых». Паскаль говорит о боге, как о субъективно-личностном, таком, что понимается не на уровне возвышающихся глыб философии, теологии или наук. Запихнуть бога в книжную полку, определить свое место в сложной иерархии — разве это не главное покушение на саму божественную суть — прямо приведшее нас к Ницшеанскому «Бог — мертв». Этим и убила бога смертные.

Однако оставим на время богов, вернемся к античной драме.

«Прометей прикованный» — трагедия древнегреческого драматурга Эсхила, представленная в 444—443 годах до н. э. За похищение огня Гефест приковывает Прометея по велению Зевса к скале под надзором Власти и Силы. Узника посещают Океаниды, их отец Океан, царевна Ио (возлюбленная Зевса), в своих скитаниях по свету случайно попавшая к скале. Прометей рассказывает им, что он сделал для людей, выкрав огонь у богов, проклинает Зевса и пророчествует.

Действующие лица:

Власть и Сила — слуги Зевса.

Гефест — бог огня, покровитель кузнечного ремесла и самый искусный кузнец Олимпа.

Прометей — в древнегреческой мифологии один из титанов, защитник людей от произвола богов, царь скифов.

Океан — в древнегреческой мифологии божество, стихия величайшей мировой реки, омывающей землю и море, дающей начало всем рекам, источникам, морским течениям; приюта солнца, луны и звёзд.

Ио — дочь аргивского царя, жрица аргивской Геры, ее соблазнил Зевс, а затем, чтобы скрыть от жены.

Гермес — бог торговли, прибыли, разумности, ловкости и красноречия, и бог атлетов. Покровитель глашатаев, послов, пастухов, путников.

Океаниды — нимфы, три тысячи дочерей титана Океана и Тефиды.

[Текст цитируется по: «Античная драма» под ред. Т.Блантера — М., 1969, перевод С.Апта]

С первых строк нас встречает почти траурная процессия — Власть и Сила (слуги Зевса) проводят к одинокой скале Прометея, чтобы олимпийский бог-кузнец Гефест, приковал его к скале, выполняя приказ Зевса.

С самого начала Гефест испытывает очень большие сомнения по поводу исполнения приговора Зевса. Несмотря на преступление — Прометей похитил огонь и отдал его людям — он чтит героя: «А я — ужель я бога, мне подобного, к суровым этим скалам приковать решусь?». Уважение к Прометею, появляется у Гефеста отнюдь не потому, что он украл, а потому что остался верен своим убеждениям — «вот человеколюбия твоего плоды», — говорит Гефест. Но в равной степени упрям и непреклонен Зевс — «висеть ты будешь вечно».

Прометей уподобился богам величиной своего поступка и величиной поистине «божественного» своего наказания — «висеть он должен вечно» и «не будет часа, чтобы мукой новою ты не томился».

Позволю себе сразу же провести параллель, с которой читатель наверняка уже опередил меня — а именно, мучения Христа, именно они «сделали» из него «Сына Божьего», позволив воскреснуть на третий день. Христос стал Сыном Божьим, Спасителем, только перешагнув через мучения и Смерть: сейчас же, готовится тоже делать и Прометей, буквально «обретая» божественность через лишения.

К этому же стоит добавить философское замечание, что человек проверяется «на прочность» не величиной совершенного или действия, а готовностью понести за него расплату, какой бы страшной и роковой она не была. Например, вынести раненого без угрозы для собственной жизни — это одно, но совершить то же самое, но уже под обстрелом — это другое, уже подвиг и готовность расстаться с жизнью, т.е. к такой, даже самой несправедливой «расплате» — определяет силу личности.

Этот момент выводит нас к пределам очень важного вопроса, вопроса об ответственности и выборе — т.е. нашей свободе. Прометей решает вопрос свободы и выбора однозначно — идя до конца, пускай и обрекая себя на муки, фактическую Смерть.

Он свободен, потому что в своем выборе предпочел донести огонь и не остановился перед лицом карающего Зевса. И именно сейчас, являясь прикованным к скале — как это не парадоксально он более свободен, чем тот же Гефест, который подчиняется Зевсу, но не следует собственной свободе. Для Прометея — Смерть — фактически осознанная расплата — для Гефеста Прометеева мука — приказ. В своей муке Прометей психологически свободен, в конечном счете, более чем сам Гефест, хотя именно он приковывает его к скале.

Перед тем, как приковать Прометея, Гефест воскликнул: «Как мне ненавистно ремесло мое!». Власть же, отвечает вполне логично: «Оно (ремесло — Д.Л.) — причем? Ведь разум говорит тебе, то не твое искусство эту боль родит». Гефест, направляемый Силой и Властью (буквально) Зевса — лишь инструмент, исполнитель чужой воли. Но при этом он не может оставаться безучастным, сострадает, сочувствует Прометею. И сейчас же возникает новый вопрос, как говорится, между строк: виновен ли исполнитель? Виновен ли тот, кто исполняет преступный приказ? Очевидно, что да, ведь Гефест чувствует вину, виновен не только Зевс, отдающий Прометея на муки, но и исполнитель, по — сути, палач. Можно ли нам судить исполнителя, выполняющего свой долг, виновен ли инструмент, играющий лишь свою роль?.. Но и у Гефеста выбор был, как и у Прометея.

Эту картину дополняет Власть, которая говорит: «Не брани меня за мой суровый, твердый и жестокий нрав». Иначе говоря: для Зевса и его власти (тут она просто персонифицирована) — свойственно быть от природы жесткой и требовательной. Закон суров, но он закон — говорили римляне. У Власти нет выбора, она безлика, она априори не может быть другой, в то время, как у Гефеста перед ее = Зевсовым лицом выбор был. И собственно, Гефест делает его, но не в пользу своего аутентичного желания. Однако, трагедия еще и в том, что Гефесту предстоит жить с этим, что в реальности приводило бы к неврозам и навязчивым состояниям.

На протяжении всего пролога, пока Власть, Сила и Гефест рядом — Прометей молчит. Но стоит им скрыться из виду, как он тут же «оживает» и, сперва, начинает бранить небо и все живое — «Глядите, что боги богу сделали!». Но очень скоро Прометей проявляет чудеса самообладания, и говорит очень «экзистенциальные» вещи: «Напрасен ропот! Все, что предстоит снести, мне хорошо известно. Неожиданной не будет боли». Он знал мучения, на которые шел сознательно. А если это — осознанный выбор, то и «не будет боли. С величайшей легкостью принять я должен жребий свой».

С точки зрения психологии — эта фраза эталон принятия на себя ответственности. Ели Гефест, обратившись к психотерапевту, говорил бы о муках совести, о том, что я его «Я» протестовало против его выбора, то Прометей на сеансе групповой терапии служил бы опорой для всех пациентов, показывая, что выбор, сделанный осознано и осмысленно — даже перед лицом Мук и Смерти — означает настоящую и подлинную жизнь.

В длинном монологе открывается еще одно качество Прометея: его выбор не просто «Его», его выбор — осмысленный. Его нынешние мучения, таким образом, тоже имеют смысл — и это его величайшая опора — мучения не бессмысленны! Искра, которую он тайком унес, стала «всех искусство учителем» и «началом благ». Но, несмотря на экзистенциальную подлинность своей жизни, Прометею не чужды все другие чувства, и наружу прорывается страх, переживания, обиды. И в этом заключен особый героизм, когда Прометей предпочитает мучения и пытки (хотя и боится, как и любой другой), и осознанно шел на нее, совершая Выбор, придающий его жизни Целью и Смысл, который, в конечном счете, стоит больше чем страх Смерти.

Прометей испытывает смешанные чувства: то он злорадствует, мечтая о том, что Зевс заплатит за это унижение, он не теряет свой нрав: «Ты дерзок, не сдаешься ты… не лучше ль придержать язык?» — говорят ему океаниды. Что же это? Смелость обреченного? Храбрость перед лицом возможной Смерти? Защитная реакция, обеспечивающая психикой в критической ситуации или тайная надежда на лучший исход? — «Смягчиться, уступит, заставит нужда. Уймет он тогда безумный свой гнев».

Но у злости Прометея есть еще одна причина. Наказание — и он это знает, хоть и несправедливо, однако сопутствует преступлению, с точки зрения Зевса. Т.е. Зевс справедлив относительно своей логики. Но что действительно справедливо, относительно логики обоих — и Зевса, и Прометея — так это предательство первого. Ведь, по словам Прометея, Зевс: «Обязан мне великий властелин богов!» — он сражался за Зевса против Кроноса, благодаря ему, прикованному к скале герою, Зевс и пришел к власти. И после всего этого, мученик вопрошает про свои деяния и наказание.

Обратимся, хотя бы частично, к позиции Зевса. Несмотря на то, что Зевс напрямую не появляется в драме, он присутствует незримо, в роли некой априрной силы, рока, судьбы. Зевс действительно «пренебрег несчастным людским племенем», и хотел «новый род растить». Естественно, моральным поступком его не назовешь, но у него верховного божества — своя мораль — и ее границы значительно шире; и поэтому Прометей, тревожащийся за людей, выглядит в его глазах если не глупо, то явно не понятно. Зевс, ниспровергая в Тартар своего отца Кроноса, фактически — отцеубийства — переступил «запретную черту».

[Борьба Зевса и Кроноса — когда сын мстит отцу, желавшего в прямом смысле съесть его — показательна. Мотив борьбы сына против «несправедливого» отца — типичен и первый пример — восстание Люцифера; чьи мотивы мести были сходны, хотя причины разные. В любом случае это довольно важный момент, что месть, какой бы благородной и оправданной она не была, не является гарантией справедливости. Как сказал Уинстон Черчилль: «Убивая убийцу, количество убийств не изменится». Это тот же самый мотив, что сама по себе месть не способна удовлетворить. Только умение прощать, а не мстить, может принести душевное удовлетворение и покой. Как часто мстители становились еще хуже свергаемых и наказываемых им диктаторов. Но умение прощать не отменяет, конечно же, необходимости в справедливости. Но слова «месть» и «справедливость» разные слова.]

Чем является наказание для Прометея? Ранее мы говорили, что эта мука тождественна смерти (символической смерти): но главное, состоит в том, что у Смерти существует множество обличий. Мы говорим о Смерти, предполагая именно физический конец, что верно лишь наполовину. Ведь «смерть» — понятие искусственное «привнесенное» в культуру для обозначения и объяснения феномена Небытия — состояния противоположного Бытию. Во-вторых, даже на простом, обывательском уровне, объяснить, что такое смерть — очень сложно. Смерть это вечная неизвестность, и этой неизвестности мы страшимся больше всего.

Но проблема состоит в том, что смерть бывает разной: и для многих она имеет противоположные свойства и значения. Так, кто-то предпочтет физическую кончину духовной (душевной) смерти (напр., предательству или кого-то, или чего-то). Мы можем говорить о смерти в трех измерениях — душевной (духовной), личностной или физической (телесной). Прометей свободен делать выбор — между смертью духовной и личностной (что означало бы позволить Зевсу убить людей) и физической смертью — страданиями и пытками.

Гефест же, например, как я и говорил выше — делает собственный выбор — между телесными наказаниями и муками совести, он выбирает последнее. Но смерть духовная, личностная имеет одно отличие от физической смерти — она фактически бесконечна. «Убитый» духовно человек, способен всю жизнь испытывать глубочайшие муки совести и пытки души. Гефест, который предпочел выполнение приказа Зевса, знает о своей вине и ответственности за содеянное им зло; ему предстоит вновь и вновь «умирать» душевно, съедая себя изнутри.

Физическая смерть — богу Прометею не грозит. Но его печалит даже не смерть, а бессилие, беспомощность: «Мне пытка чахнуть на утесе каменном». Бездействие, когда Прометей лишь пассивно наблюдает за миром вокруг — истинная пытка. Дело бога — творить, свершать деяния — и эту возможность у Прометея отняли. Но к чему призывает нас этот страдалец?

Призывает ли он к мести? Готов ли он исполнить ее? Нет! Он знает, верит в то, что Зевс будет покаран, но он не жаждет мстить сам. Прометей призывает нас быть сострадательными: «Беду чужую видя, ведь без устали, кочует злополучье от одних к другим». Вспомним — «по ком звонит колокол? Он звонит по тебе». Прометей напоминает об ответственности индивида, личности — в данном случае — океанид — об ответственности за общую благость или несправедливость. Быть сострадательным — значит разделить собственную ответственность за горе, за боль, за катастрофы. Почти Сартровская мысль… Ведь все мы, в какой-то мере ответственны за «зло» в этом мире, как и все мы несем ответственность за «добро». И сострадание это шаг к такой ответственности, это разделение общего горя, принятия на себя креста муки другого. И пуская ответственность не может стать решающей в искоренении всех несправедливостей, но зло, как и добро, которому сочувствует человек от того становится делом личным, делом каждого. А уж в себе самом мы можем бороться со злом; у нас самих мы можем пестовать добро.

Океану, который выходит к Прометею, тяжело смотреть на его мучения. Но понимая, что злословить на несчастье — удел слабых, Океан говорит: «Не упорствуй в гневе, бедный мученик». Клеветать на свою беду, может каждый, но при этом не каждый может принять ответственность за нее и найти в ней смысл. Океан напоминает «не упорствуй в гневе», ведь гнев Прометея — бессмысленный. Он лишь способен отяготить сознание.

Океан хочет помочь Прометею, но последний, вопреки всему, не хочет новых жертв: «Я на других не стану навлекать беду» и «Пустое рвенье, простодушье глупое». Но морской бог упрям, он хочет понять, почему Прометей отказывается от возможной помощи. Возможно, причина опасения прикованного мученика не только в словах об опасности для Океана? Может он сам будто жаждет наказания, потому что в глубине души надеяться обрести искомый смысл бытия. Страдание, как путь к сознанию, страдание как дар, не как трагическая поза, как часть человека и его мироощущения.

«Позорной мукой сломлен, растерялся ты, и духом пал, как скверный враг, пред собственной болезнью» — говорится ему. Предводительница Хора приободряет его мыслями о тех благах, которые он дал людям, как будто напоминая, во имя чего страдает прикованный к скале Прометей. Он же обреченно отвечает, что «умение любое — перед судьбой ничто». Судьба видеться ему страдальческой стезей, полной роковых поворотов, неопределенности, бессмысленности и горя. Размышление почти по-Шопенгауэру, который видел счастливую судьбу — в том, что она менее несчастна, чем другие. Но именно через преодоление этих бедствий вероятно, возможно подтверждение своего истинно-божественного начала. И вероятно, Зевсу придется пройти через нечто подобное, как говорит Прометей — «Зевс от предрешенной не уйдет судьбы».

Затем к Прометею приходит одна из возлюбленных Зевса — Ио, превращенная Герой в корову. «Кто к этому утесу приковал тебя?» — спрашивает она. В ответ она слышит лаконичное: «Рука Гефеста, а решенье Зевсово». Ио знает, что Прометей может поведать ей о будущем, однако он всячески уходит от ответа: «Сказать не жаль мне, только огорчить боюсь». Ио ожидают странствия и мучения, она сожалеет, что не покончила жизнь самоубийством. Но Прометей замечает, что она все равно свободнее его, ведь смерть и та судьбой мне не дарована, а смерть освободила бы меня от мук».

Ценность существования в том, чтобы быть способным сотворить собственный выбор, и даже перед лицом смерти оставаться свободным — этот феномен нравственной свободы весьма важен для контекста драмы. Эту моральную свободу Прометей ценит все равно больше, чем свободу не-свободы Гефеста или других прислужников Зевса.

Ио страдает, ее мучения слишком сильны, и Прометей, видя это, решает помочь ей. Далее следует почти терапевтическое вмешательство, в котором прикованный к скале Прометей пророчествует о ее будущем: итак, Зевс будет свергнут, «кто же против воли Зевса это сделает?» — «Один из твоих потомков, избавитель мой». «Что говоришь? Отпрыск мой спасет тебя?». Естественно, это мало отвлекает от мысли о будущих страданиях, но, по крайней мере, Ио теперь знает чего ради ей терпеть лишения и насилие со стороны Зевса. Она приобретает какую-то цель, и бессмысленность ее положения обретает свою ценность. Порожденный от Зевса и Ио ребенок станет тем, кто повергнет Зевса, т.е. Зевс пострадает сам от себя, от своей неумной страсти.

Этот смысл, найденный Прометеем в ее страданиях, как терапевтическая стратегия борьбы с лишениями судьбы весьма действенен. Да, судьбу, как и смерть нельзя победить, но найти в этой борьбе собственный уникальный смысл бытия всегда можно. Только так, девушке, превращенной в корову — в бесправное домашнее животное, готовое к закланию, можно не утратить человеческого облика души.

Но своим откровением, Прометей привлекает внимание Зевса. Как и прежде, тот напрямую не появляется, но его воле подчиняются другие боги — и перед нами предстает Гермес — «прислужник верный, самодержца нового».

Гермес — такой же слуга Зевса, как и Гефест; но если кузнец хотя бы выказывал свое недовольство, то Гермес ревностно выполняет приказы верховного бога и устраивает Прометею настоящий допрос по поводу его предсказаний.

Прометей откровенно презирает Гермеса — его исполнительность, его отношение к Зевсу. Да и Гермес не чтит узника: «к тебе проныра и брюзга брюзгливейший, богов предатель…» Казалось бы, два бога — кузнец и посланник — оба одинаково исполняют волю Зевса, и оба разделяют ответственность за совершенную несправедливость — но один из них хотя бы внутренне противится злу, другой же превратил служение в цель, ставя это выше всех прочих моральных и этических дилемм.

Мы видим, что Прометей презирает богов представших перед ним — Гефест, Гермес — потеряли собственную божественную суть, становясь слугами. Как говорилось выше — суть и начало божественного — не исполнять приказы, а созидать, творить. И именно этому искусству Прометей обучил людей, возможность акта творения легла в основу сохранения людского племени, эта искра, свободного созидания, которую он выкрал у богов, отныне перешла к людям. Но выкрал ли, или этот символический элемент боги сами затоптали, уйдя в служение Зевсу?

«В своих бедах, ты значит, и меня винишь?» — интересуется отстраненно Гермес, который до конца не понимает в чем именно его вина, ведь он даже не приковывал Прометея к скале. Он все еще не понял, что разделил ответственность за содеянное со всеми. «Всех, говоря, по правде, ненавижу я, богов, что добро мне отплатили злом». Он презирает слуг Зевса, обменявших божественность на служение.

Мы отдаем свою свободу часто и добровольно, жертвуем ею, потому что свобода означает выбор, а выбор — ответственность, а ответственность — подразумевает тревогу за собственное существование. Именно поэтому, нам, насколько «божественны» мы не были, легче отказаться от собственной свободы, в пользу существования без тревоги.

Все дальнейшее повествование — это, собственно диалог Прометея и Гермеса. Они одновременно и похожи и противоположны друг — другу, две крайности бытия, загнанные в одно место, прикованные — один цепями, другой приказом — к одной и тоже скале. «Какая польза в том тебе, подумал ты?», и на вопрос противника, Прометей отвечает: «Все взвешено давно уж и продумано». Это и есть часть его выбора. Он знал, на что шел. Но сейчас вопрос касается не только собственно мук, но и того не желания Прометея открывать тайну пророчества Зевсу, и это часть его маленького торжества — бог может покорить его тело, но не разум, не волю. Зевс не узнает ничего и будет томиться в неведенье. При этом Гермес спокоен — напрямую его не касается это все, он всего лишь инструмент в руках Зевса, и «бессильное неистовство» прикованного к скале мученика для него не более, чем проблема противостояния двух начал: «разумного» (к которому, по-видимому, он относит себя) и «неосторожного» (т.е. Прометея). «Раскинь умом, — говорит Гермес, — не думай, что упрямый нрав, достойнее и лучше осторожного». Вновь выбор перед Прометеем, на который он сам себя же и обрек — усугубить свое положение, молчанием и сокрытием тайны, или же рассказать все, что знает. Выбор сложный, но не для прикованного цепями к скале — «Пускай в преисподнюю, в Тартар пусть, во мрак ниспровергнет тело мое». И снова — именно тело, но не душу, не волю — которую никакой бог не может сломить и наказать.

Гермес предупреждает, что за отказ говорить, Прометея постигнет удар самого Зевса. Он обращается к Хору, но они отказываются покинуть героя в столь тяжкий час: «Сказать, что Зевс неожиданно обрушил на вас удар, теперь вы не вправе». Хор, не выступая каким-либо прямым действующим лицом, тем не менее, высказывает правильную мысль: «бойтесь равнодушных». Они не будут равнодушны к мукам Прометея, они готовы сострадать и не покинуть его в час испытания. Гермес же покидает несломленного Прометея. Тут же слышится грохот, и Прометей проваливается под землю. Его последними словами были: «Без вины страдаю — глядите!». Но его дух непреклонен, и он отстоял свою абсурдную свободу, ведь второй его выбор был между мучениями и… мучениями.

Именно в этот час, мы познаем истинную природу одиночества — когда никто не может разделить муки Прометея, несмотря на сострадание и сочувствие, и никто не может помочь ему. Так же, как никто не может в полной мере осознать муки и горе другого человека. В момент удара Зевса он один — одинок в скальном заточении, хотя перед ними были многие: и хоры, и Гефест, и Гермес, и Ио… Но именно в этот момент осознается настоящее («экзистенциальное») одиночество, перед лицом символической Смерти.

Итак, на это драма кончается. И хоть история самого Прометея далека от завершения, нам представлен здесь наиболее важный эпизод его судьбы. Вовсе не похищение огня, и не битва с титанами Кроноса — а именно эта несправедливая расплата является главным его и судьбоносным свершением. Он сталкивается, с пониманием собственной свободы и несвободы других; он видит, что значит выбор и смысл жизни, и как бессмысленна жизнь других богов. Спросить бы ему — во имя чего служит Зевсу Гермес?.. Прометей видит, что такое смерть и жизнь, и чего стоит последняя без понимания конечности и смысла. Наконец, Прометей встречает и одиночество — всеми понятый, но никем не осознанный.

И как хотелось бы сказать, что драма нас учит чему-либо, однако момент «научения», тут напрочь отсутствует, скорее мы хотим видеть какую-то мораль, какой-то вывод и поучение. Однако, Прикованный Прометей лишь образец, как картина, или как скорее, как набросок ее в этюднике. Судьба героя — вовсе не пример; а нам предстоит прожить свои уникальные судьбы, разве что данности, с которыми столкнулся Прометей — одинаковы, что для нас, что для героев античного повествования.