Фрезе Михаель. «Этот пациент не заслужил никакого анализа!» – история ГДР в кабинете у психоаналитика

Комментарий: Данный доклад был представлен на Российско-Немецкой конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии», состоявшейся 27-29 мая 2010 г.
Перевод: О. Асписова
Редакция: К. Солоед
Скажи, что видишь ты!!!

Рихард Вагнер «Парсифаль»

1. Вступительное слово

«Этот пациент не заслужил никакого анализа!» Именно такую фразу, которая покажется абсурдной любому психоаналитику, изрек с возмущением наш коллега во время обсуждения одного случая. К тому моменту он уже успел отсидеть срок в ГДР по политической статье. Пациент, о котором идет речь, в прошлом получил высшее образование и успешно продвигался по карьерной лестнице, полностью отождествляя себя с тогдашней политической системой. Однако после падения Берлинской стены у него началась декомпенсация, которая выражалась в виде тяжелых психосоматических симптомов, поэтому он прибегнул к помощи психотерапии. Во время обсуждения случая, которое будет здесь процитировано, у нас создалось впечатление, что между психоаналитиком, ведущим терапию, и его пациентом создалось нечто вроде молчаливого согласия не затрагивать политические темы, оставляя в неприкосновенности политическое прошлое каждого из них.

При этом причин для потенциальной драматической сцены было предостаточно. По некоторым сведениям, во времена существования ГДР пациент мог бы быть неофициальным сотрудником службы государственной безопасности. И совсем скоро после начала дискуссии даже была высказана фантазия, что обсуждаемый пациент в свое время, вероятно, мог бы отправить такого человека, как ведущий его терапевт, за решетку. Однако вместо того, чтобы критически расспросить пациента и заговорить с ним о потенциальной вине, наш коллега избегал какой-либо конфронтации с подопечным. Как следует понимать такое своеобразно бережное отношение? Почему он не стал задавать провокационных вопросов, которые могли бы также оказаться спасительными? Что помешало ему разбередить рану, которая, по нашему ощущению, так явно кровоточила?

В настоящем докладе прежде всего обосновывается значение некоего особого исторического подхода для пациентов из Восточной Германии. Затем следует описание развития рабочей группы, в рамках которой аналитики Берлинского общества психоанализа и психотерапии обсуждают интересные с психоисторической точки зрения констелляции переноса и контрпереноса. На примере нескольких случаев мы наглядно продемонстрируем метод работы, а также результаты обсуждений случаев. Постепенно дискуссия перейдет от исторически обусловленных позиций переноса и сопротивления к техническим проблемам терапии при ведении пациентов, чувствующих себя причастными к злодеяниям прошлого. В конце доклада вниманию заинтересованных коллег предлагается заключительная речь, посвященная психоисторическому подходу в восприятии случаев отдельных пациентов, а также балинтовской группе как механизму психоисторического анализа.

2. О значении психоисторического подхода в терапии пациентов из Восточной Германии

После исторического развала системы в 1989 году восточногерманские аналитики снова и снова сталкиваются среди своих психотерапевтических пациентов с людьми, страдающими от массивных жизненных изменений, которые произошли на уровне общества. Так поведенческий терапевт Михаэль Линден охарактеризовал «специфическую восточногерманскую картину болезни» так называемым синдромом озлобленности. Особенно страдают пожилые граждане бывшей ГДР на фоне пережитого обесценивания их биографии и жизненных достижений от таких чувств, как озлобленность, затаенная ненависть и обида. Однако помимо этого нам встречаются и такие пациенты, у которых проявляются политически мотивированный комплекс вины или жертвы.

Восточные немцы на собственном опыте испытали, насколько фундаментально влияние истории на психическое развитие каждого отдельного человека. Поэтому наш Восточно-Берлинский психоаналитический институт, а также Берлинское общество психоанализа и психотерапии со дня своего основания в 1990 году занимаются психоисторическими вопросами.

В первых опубликованных нами исследованиях мы уделили особое внимание действию травматических факторов (Seidler u. Froese, 2009; Bomberg 2009; Horzetzky, 2009; Simon, 2010). Нам удалось выделить три группы травм , которые играют особую роль в Восточной Германии: 1. Непосредственные последствия войны – детство без родителей, которые пропали без вести или погибли на фронте, травматизация вследствие войны, чувство вины, бегство, бомбардировки, изгнание, оккупация. 2. Косвенные последствия войны – многочисленные судьбы беженцев, влияние переданных по наследству душевных травм. 3. Душевные травмы, характерные для ГДР – слежка со стороны «штази» (службы госбезопасности), политические аресты.

На следующем этапе мы постарались более точно понять, в какой форме последствия насилия в истории ГДР проявляются при проведении терапии на сегодняшний день. При этом центральный вопрос состоял в следующем: насколько пациентами были переработаны смена режима, падение Берлинской стены и воссоединение Германии и насколько эффективно эта переработка могла быть использована в терапии. Необычайно интересные размышления и гипотезы относительно социальной динамики воссоединения Германии, а также гипотетические рамочные рассуждения для нашего проекта были предложены Кристофом Зайдлером (Seidler, 2008).

Распад ГДР для всех восточных немцев имел важнейшее значение. Он стал символом перехода от традиционного к современному – или от закрытого к открытому обществу, который сопровождался связанными с ним социально-психологическими дилеммами (Gebert u. Boerner, 1998). Некоторые специалисты говорят в случае с распадом ГДР о некой позитивной травме для восточных немцев. В случае так называемых «проигравших от воссоединения» и их детей встает вопрос, насколько вообще смена системы имела травматическое воздействие как таковое. В результате своего двойственного характера – освобождения от тоталитарного общества, с одной стороны, и переориентации на западную культуру – с другой, – воссоединение Германии породило многочисленные случаи кризиса идентичности, который часто можно наблюдать у мигрантов. В межкультурной психологии миграция давно рассматривается как второй пубертатный период (Machleidt, 2009). И если применить данную точку зрения к рассмотрению последствий воссоединения Германии, то такой подход кажется нам более убедительным, чем некая перспектива травмы, которая вряд ли сможет в полной мере отразить всю сложность переломного процесса в обществе (Ardjomandi, 1998; Froese u. Seidler, 2009).

В случае восточногерманских пациентов можно разделить жизненные перспективы двух поколений – родителей и детей. Непосредственно затронутыми переломом системы оказались прежде всего родители наших теперешних пациентов. В поколении детей мы можем наблюдать тот факт, что те пациенты, которые находились на момент перелома в 1989 году в юношеском возрасте, относились к последнему скорее как к освобождению, как к возможности ускорить их отчуждение от первичных объектов. Более молодые – подростки испытывали более значительные трудности, т.к. родители, учителя и другие авторитетные фигуры не могли в достаточной мере выступать как объекты для полемики и обособления вследствие их собственной неуверенности, обесценивания и диффузии идентичности В зависимости от семейной ситуации эти подростки в большей или меньшей степени были затронуты процессом парентификации, которая порой значительно замедляла их развитие (Horzetzky, 2010).

3. Развитие проекта «Воссоединение Германии» Берлинского общества психоанализа и психотерапии

3.1. Первые попытки учесть исторические события

Нам было непросто найти подходящие случаи. Дело в том, что для того, чтобы избрать какой-либо случай как значимый с психоисторической точки зрения, необходимо выдержать противостояние двух критических аргументов. С одной стороны, тут можно возразить, что к психической реальности индивида, проходящего анализ, относятся исторические условия, в которых он живет. С какой стати необходимо уделять последним особое внимание? С другой стороны, все мы знаем, что бывают ситуации, когда внешняя реальность с непреодолимой силой врывается в наш внутренний мир. И только если отдавать себе отчет о масштабе этого вторжения, можно понять определенные психические травмы пациента. То есть, на самом деле, речь идет о том, какое количество потенциально травматических составляющих внешней реальности подействовало в результате исторических событий на каждого отдельного человека. Мы решили начать с поиска следов проработки падения Берлинской стены и воссоединения Германии, т.к. именно эти события принесли восточным немцам коренные изменения в их основополагающих жизненных реалиях.

Среди этих аспектов мы выделили особенно яркие, а именно: политическую идентификацию ( аспекты палача) и политически мотивированное преследование ( аспекты жертвы). Встречаются пациенты, которые позиционируют себя как жертвы политического произвола, а также пациенты, чьи биографии отмечены комплексом вины. Можно не без основания предположить, что те же позиции встречаются также и среди психотерапевтов, даже несмотря на то, что нам теперь уже наверняка известно, что среди последних вряд ли были виновные. Так что же происходит на уровне переноса, если пациент с чувством вины попадает к психотерапевту, который сам стал жертвой политического преследования? Или, например, пациент с опытом преследования окажется лицом к лицу с аналитиком, на которого будут проецироваться его фантазии о вине? А какая получится констелляция, если у обоих – и у пациента, и у психоаналитика – окажется самосознание жертвы?

При констелляции преступник–жертва между пациентом и аналитиком мы неоднократно наблюдали два сценария. В таком случае либо начиналась ранняя конфронтация, которая имела следствием быстрое окончание терапевтических отношений; либо начинался более длительный процесс, при котором психотерапевт через некоторое время, как в примере, приведенном в самом начале, оказывался в относительно стесненном терапевтическом положении, при котором исследование конкретных деталей политического прошлого пациента получалось странным образом недифференцированным. Терапевты, как правило, действовали в данном случае почти предупредительно, как бы не желая слишком сильно вторгаться во внутренний мир пациента. Казалось, как и в легенде о Парсифале, аналитики избегали задавать пациентам, страдающим от комплекса вины, правильные вопросы, делающие излечение возможным.

Тогда мы выяснили, что во время нашего обсуждения случаев рассмотрение нами собственного политического прошлого становилось проблематичным. К тому же наша группа находились в динамическом процессе. Так далеко мы пока что не осмеливались заходить. Ведь это совсем не одно и то же – обмениваться личными реакциями на конкретный случай, ведя дискуссии о технической стороне терапии, или же, как тогда – периодически оказываться в таком положении, что волей-неволей приходилось раскрывать друг перед другом определенные моменты из своего политического прошлого лишь для того, чтобы было возможно работать дальше.

Подобное развитие событий редко встречается среди аналитиков и, разумеется, проходит отнюдь не легко. В создавшейся ситуации у нас возникла потребность ограничиваться некоторыми рамками, которые могли бы обеспечить нам на этой неизведанной почве определенную безопасность. Мы постарались реструктурировать до той поры открытую групповую ситуацию путем назначения руководителя, а также путем установления некоей содержательной процедуры, в рамках которой мы могли бы работать в течение ограниченного срока. Наконец, в лице Марины Гамбарофф нам удалось найти опытную руководительницу нашей психоаналитической группы, которая до этого практически не занималась темой Восток–Запад в рамках Германии и была, таким образом, открыта для нашей постановки вопроса. Она предложила нам метод балинтовской группы, который позволил нам при рассмотрении случаев осуществлять поиск следов историко-политического влияния.

3.2. Балинтовская группа с психоисторическим фокусом

Начиная с октября 2008 года мы заменили вышеописанный способ работы на некую модифицированную балинтовскую группу. Рабочий метод, предложенный Балинтом, дал нам возможность исследовать констелляции переноса и контрпереноса в психоисторическом аспекте. В организации балинтовской группы темой стал не сам по себе исторический аспект, а специфическая форма его проявления в конкретном материале.

Здесь необходимо подчеркнуть, что при поиске воздействия исторических событий на пациента от нас требуется затрата определенных усилий. В таком случае было бы легче просто отказаться от учета и рассмотрения исторического контекста. Можно было бы целиком и полностью сосредоточиться на достаточно многообразных аспектах психодинамики внутри материала. К тому же существуют определенные препятствия, мешающие нам принять некоторые последствия общего (политического) прошлого (см. пункт 4). С другой стороны, существует опасность, с которой мы сталкиваемся при злоупотреблении травмой: сразу и безоговорочно приняв какое-либо внешнее событие за причину долгосрочных внутренних реакций, мы рискуем недопонять реальные переживания конкретного человека!

В настоящее время наша группа встречается один раз в месяц. Большинство встреч, проходящих по вечерам, длится по полтора часа, лишь изредка их продолжительность выходит за эти рамки. И почти всегда виной тому трудности, связанные с определением исторического фокуса. Именно точное определение последнего часто занимает дополнительное время. И, как правило, фокус этот определяется после какой-либо значимой сцены внутри группы. Начав работу в открытой группе, мы скоро смогли удостовериться, что рабочая атмосфера значительно улучшается, если установить четкие рамки.

4. Воссоединение Германии и последствия исторических событий

Когда сегодня, двадцать лет спустя после смены системы в 1989 году, задумываешься о том времени, то нам доступна лишь определенная точка зрения, которая будет в дальнейшем изменяться и дифференцироваться. На данный момент мы находимся между ранней и средней фазой рассмотрения влияния ГДР на восточных немцев. В своих работах о переработке несколькими поколениями пережившими ковровые бомбардировки в Гамбурге в 1943 году, авторы продемонстрировали, как одно и то же травматическое общественное событие ограниченного масштаба – первая огненная бомбардировка со стороны англичан – по-разному трактовалось жителями Гамбурга трех поколений, затронутых этим несчастьем. Непосредственно это событие в контексте войны было представлено нацистами и многими современниками как общественное испытание. Дети пострадавших переживали его во время возмущений 1968-го года как некую форму справедливого катарсиса. И лишь сегодня это событие может быть рассмотрено как коллективно выстраданная травма (Ruff, 2010).

Нежелание возвращаться к пережитой истории можно рассматривать как результат отношения индивидуальных версий и мифов переживания к возникшим коллективным воспоминаниям. Гертрауд Шлезингер-Кипп недавно делала доклад о результатах опроса среди психоаналитиков, которые родились между 1930 и 1945 годами (Schlesinger-Kipp, 2010). 60% из них до собеседования указали в анкетах на имевшую место травматизацию. Однако во время бесед лишь немногие говорили о своих травмах. Чем моложе они были во время получения душевных травм, тем скорее в их сознании развивались детские мифы вокруг провала в воспоминаниях, который был вызван травматическими переживаниями. Строгое воспитание сверх-Я, а также ориентация на избегание чувств, эффективное функционирование и выдержку отчасти осложняют и по сей день доступ к означенным повреждениям. Последующая проработка действительности национал-социализма на сознательном уровне производит в значительной степени индивидуальные воспоминания и сознательное чувство вины.

Мы можем предположить, что существуют и будут существовать также подобные вторичные модификации воспоминаний об истории ГДР. Здесь мне хотелось бы подробнее затронуть три области аффективных расстройств, которые в данном случае представляются особенно важными как наиболее часто встречающиеся. Это, во-первых, стыд за прошлое, когда приходилось вписываться в определенный политический контекст и участвовать в происходящем, не в полной мере задействовав при этом собственные резервы для несогласия и противостояния. В то же время у тех, кто придерживался левых позиций и выступал за лучшее и более человечное общество, наблюдается ощущение того, что они обмануты, использованы и преданы ходом истории. Наконец, у третьей группы можно найти более или менее осознанное сожаление об утерянном укладе жизни, к которому они привыкли в ГДР. Однако что касается более точного понимания предварительно набросанных нами феноменов последствий исторических событий и неразрывно с ними связанных защитных процессов, то здесь мы находимся в самом начале пути.

5. Примеры исторически обусловленных констелляций переноса

5.1. Формирование реакции вместо принятия садистической позиции в контрпереносе

В целях демонстрации нашего рабочего метода мне хотелось бы привести здесь несколько случаев, разбираемых на встречах нашей группы. Одной из первых пациенток в моей практике была 33-летняя сотрудница страховой компании, страдавшая булимией. Сначала я не хотел работать с ней, потому что уже во время второй беседы она рассказала мне, что ее отец в прошлом старший офицер, служил в структуре госбезопасности и занимал один из руководящих постов в министерстве госбезопасности ГДР. О его обязанностях и его деятельности на таком высоком посту она ничего не сообщала. Я не стал расспрашивать, однако в моей голове возникло немало предположений на этот счет. Совершенно спонтанно я ощутил невероятное отвращение при мысли, что мне придется проводить терапию с дочерью полковника «штази» (Stasi или «штази»). Я был возмущен такой констелляцией, и мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что я не считал возможным брать на себя ответственность за лечение неврозов у детей бывших представителей власти с помощью психоанализа.

Я высказал группе свои отрицательные эмоции по этому поводу, упомянув, однако, о том, как пациентке удавалось за первые же занятия все больше и больше расположить меня к себе своей открытой и приятной манерой общения. Тогда мы начали модифицированное аналитическое лечение, сначала два, а позднее – три часа в неделю. Сначала процесс пошел хорошо. Имел место положительный перенос отца, который подготовил почву для нескольких месяцев базовой аналитической работы. Политическое прошлое ее отца поначалу оставалось второстепенной деталью в наших беседах, т.к. сама пациентка представляла его жертвой серьезных политических перемен, достойной лишь сожаления. К тому же, говорила она, отец к тому времени разочаровался в своей работе и отошел от какой бы то ни было общественной деятельности. Со своей женой, которая в прошлом была медсестрой и продолжала работать в больнице, он жил достаточно изолированно от окружающего мира. Их избегали из-за политического прошлого мужа, о котором было прекрасно известно в социальном окружении.

Вскоре стало ясно, насколько травматическим событием для обоих родителей был развал системы, и насколько сильно пациентка была затронута этой травмой. Она описывала признаки переданной травмы: значительные трудности при необходимости сепарации на более или менее длительный срок; явные проблемы с лояльностью при обсуждении политических реалий того времени; значительный порыв быть опорой родителям, заботиться о них. Именно конфликтующие между собой стремления – трудности разрыва с родителями, с одной стороны, и потребность взрослого человека в отношениях вне родительской семьи – с другой – интересовали нас как подоплека ярко выраженного неприятия пищи организмом. Психотерапевтический процесс претерпел первый более или менее серьезный кризис, когда во время переноса были активированы негативные аспекты констелляции дочь–отец. Произошел массивный рецидив давно утихшей симптоматики. Во время представления случая в группе я старался проиллюстрировать возникшие сложности с помощью детально прорисованных характерных последовательностей взаимодействия.

У группы возникла фантазия о трудной исходной ситуации для анализа. То обстоятельство, что я, вопреки первоначальному намерению, принял для анализа (в анализ) дочь бывшего виновника преступлений, мои коллеги расценивали как постоянную дополнительную нагрузку, как бомбу замедленного действия в психотерапевтическом процессе. Никто и представить себе не мог, что мне удастся настолько контролировать мое неодобрение, чтобы оно не прорывалось в мою аналитическую позицию. Многие мои коллеги-женщины сумели отождествить себя со здоровыми, приятными компонентами пациентки и стали говорить о хороших шансах на излечение благодаря терапии. Одна из коллег подняла тему подавления и репрессии, которые пациентка испытывала в своей семье, и от которых она хотела избавиться с помощью психоанализа. Еще одна женщина-аналитик из нашего окружения была недовольна, как она говорила, «надуманно отрывочными» характеристиками «слишком объемного материала переноса», представленными мною. В конце концов, было высказано предположение, что я, скорее всего, хочу избежать такой ситуации, которая поставила бы меня посредством переноса на место полковника «штази». Такая постановка вопроса была приемлемой для меня, ведь это действительно было так, и я ощутимо сопротивлялся такому развитию событий.

Тем не менее, наша дискуссия в группе расстраивала меня все больше и больше. Я стал ощущать нарастающее непонимание со стороны коллег, особенно после того, как было высказано замечание, что я представил слишком много реакций контрпереноса, и слишком мало уделил внимания защитным механизмам пациентки. И если я гордился тем, что мне удалось отстраненно описать мою реакцию на пациентку, то мое особое рвение рассматривалось как защита от моего латентного неприятия пациентки, потому что я категорически отказывался брать на себя роль полковника «штази» (Stasi), которую пациентка посредством переноса могла проецировать на меня. При таком воспроизведении в группе сложилась ситуация, во время которой уже я сам почувствовал неприятие пациентки, которое до этого не принимал во внимание.

5.2. Эдипально фиксированное восстановление отцовского объекта

В нашей балинтовской группе был случай, когда пациентка угрожала выйти из лечения, после того, как было проведено уже около 200 встреч, несмотря на то, что ее аналитик уже прописал ей продление терапии. Пациентка пришла к нам с трудно поддающимся анализу симптомом – фобией змей, который возник у нее после поездки в Африку, никак не проходил, и первое время трудно поддавался анализу. Очень скоро темой бесед стали проблемы с привязанностью , преданностью и возможности находиться в распоряжении другого человека, а также сложности с агрессивным поведением. Выяснилось, до какой степени инцестуозной была ее привязанность к отцу: когда после воссоединения Германии и неоднократных неудачных попыток заработать денег ее отцу пришлось объявить о своем банкротстве, она взяла на себя финансовое поручительство.

Сначала лечение продвигалось в хорошем темпе и с заметным продвижением, что выражалось в том числе в появлении способности к сексуальным переживаниям. Между аналитиком и пациенткой возникает эротический перенос, который активно обсуждается в группе. В это время один из коллег высказывается о том, что этот перенос вызывает у него противоречивые чувства: с одной стороны, он рад за аналитика, что тому удалось запустить процесс, благодаря которому стало возможно развитие у пациентки способности к сексуальным переживаниям; с другой же стороны, ему непонятно, почему пациентка хочет раньше времени закончить терапию. Другие члены группы, симпатизировавшие пациентке, указывают на ее готовность к приспособлению и подчинению. Эта готовность, по их словам, полностью перекрывается и отторгается в результате эротизации. Одна из коллег обращает внимание на инстинктивно-симбиотические попытки пациентки по прошествии определенного времени «освободиться от бремени» послушания и подчинения. В то же время идет интенсивное обсуждение того, как следует понимать эротизированные реакции контрпереноса психоаналитика. В этой связи возникает гипотеза, согласно которой желание пациентки выйти из терапии расценивается как активная попытка последней избавиться от возникшей фиксации при переносе.

Как это часто случается во время наших дискуссий, вопрос о том, как можно было бы осознать случай в свете влияния событий воссоединения Германии, возникает лишь теперь, когда явно обозначились контур случая и особенности его переноса. Кто-то задал вопрос: «А разве такой перенос не мог произойти и в другом случае?» Сначала обнаружились юношеские трудности на фоне поиска идентичности и сепарации от родителей, а также склонность пациентки к комплексу Электры, которые считаются типичными для людей, переживших развал ГДР. Затем один из коллег напомнил нам, как порой легко констелляции, подобные описываемой, мобилизуют в нас – аналитиках старшего поколения – чувство неуверенности, которое мы испытывали по отношению к нашим собственным детям в периоды серьезных перемен. А также о том, что (бывает, что) при лечении пациентов, особенно при положительных констелляциях переноса, высвобождаются отеческие «импульсы искупления», которые не были в свое время реализованы с нашими детьми.

Наконец, был задан вопрос, не исполнилось ли вместе с экзистенциональным провалом отца пациентки после воссоединения Германии проклятье, наложенное на него бабушкой, согласно которому это историческое событие было объявлено катализатором межпоколенческой Э диповой драмы. Описывать эту драму более подробно у нас просто не было времени. Однако мы пришли к выводу, что желание пациентки досрочно выйти из терапии следует рассматривать как попытку освободиться от регрессивно связывающих ее семейных эдипальных перипетий. В данном случае подходит следующая выявленная нами фигура переноса: фиксация пациентки на стабилизирующей и восстанавливающей авторитет отца функции, которую та пытается ликвидировать.

5.3. Синдром Амфортаса с парентифицирующей сменой ролей в анализе

Один из коллег представил нам случай 60-летнего врача, лечение которого вот-вот могло выйти из-под контроля. Пациент с самого начала производил впечатление человека разносторонне развитого и творчески одаренного, с богатым жизненным опытом, поэтому анализ обещал быть весьма интересным. Однако на момент представления случая аналитик был сбит с толку, разочарован и совершенно не видел возможности продолжать анализ.

Жалобы пациента касались не достигнутых жизненных целей: по его словам, он был разочарован жизнью как во времена ГДР, так и после ее развала. И хотя вместе с коллегой он ведет большую частную врачебную практику с разными специалистами, все же за повседневной рутиной и обязанностями руководителя времени на осуществление личных интересов (больше досуга, рисование) у него не хватает. Он говорил о том, что стал уступать своему партнеру в управленческих и творческих качествах, так как – в отличие от последнего – уже не успевает уследить за развитием современных методов, технологий, компьютерных программ и проч. и поэтому не может составить коллеге достойной конкуренции в этом плане.

Доклад аналитика заключает в себе две особенности, которые подробно обсуждаются в группе: сначала коллега посреди целого пассажа, посвященного скорее незначительной биографической информации, рассказывает о смерти своей дочери, погибшей в результате несчастного случая. Затем аналитик эмоционально выказывает свое замешательство, говоря о том, каким неуважением и халатностью со стороны пациента было его решение прервать терапию на четыре недели в период рождественских праздников и уехать в отпуск. Пациент хотел воспользоваться свободным временем, чтобы съездить в Азию. Позднее психоаналитик увидел по телевизору материал о наводнениях в той самой стране, куда собирался ехать его пациент, и стал беспокоиться за него. На первой встрече после рождественских праздников пациент рассказал, что в последний момент решил вообще никуда не уезжать. Психоаналитик почувствовал себя отвергнутым и обманутым в своем усердии и беспокойстве за пациента, который, как ему казалось, пренебрег им. Во время своего доклада он едва сдерживал боль и даже слезы. Эта сцена произвела на всех нас сильное впечатление.

Все реакции в группе касались, с одной стороны, очевидно не переработанной аналитиком травматической потери дочери, а при более глубоком рассмотрении – и образовавшегося негласного табу вокруг этой темы внутри семьи, которое несло в себе дальнейшие травматические семейные переживания. С другой стороны, предметом дискуссии стали аспекты нарциссической динамики. В то же время группой было замечено отсутствие личной мотивации со стороны пациента, а также предположительно преждевременное установление показаний для начала анализа.

На вопрос о том, до какой степени данный случай может быть признан психоисторически релевантным, нелегко было найти ответ. Пациент не только не был подвержен политическим репрессиям, но и последствия крушения системы не принесли ему особых затруднений. Состояние пациента описывалось сходным образом: он был разочарован жизнью как в ГДР, так и после ее развала в 1989 году. Он производил впечатление человека, который упрямо заявлял свои права на некогда обещанное ему идеальное будущее. Именно этим идеальным будущим, возможно, как раз и является тот самый творческий элемент, которого ему так не хватало в ГДР и не хватает сейчас когда тягостная рутина повседневности мешает ему приблизиться «к тому самому, желанному».

При рассмотрении случая на уровне контрпереноса на поверхность выходит парентификация: пациент приходит к нам по совету дочери, озабоченной депрессивными состояниями отца. Эта озабоченность передается и аналитику, который предлагает пациенту провести психоанализ, надеясь при этом на увлекательный процесс с участием, по-видимому, нуждающегося, но интересного пожилого человека. Когда же последний вскоре после начала анализа начинает отстраняться от процесса, психоаналитик оказывается под давлением. Он не осмеливается на преждевременную конфронтацию с пациентом, когда тот заявляет о перерыве на четыре недели, желая поехать в отпуск на Рождество, что аналитику кажется неприемлемым в ситуации терапевтического процесса. При этом у аналитика возникает сыновний контрперенос, при котором аналитик-сын активно заботится об оскорбленном в своем нарциссизме пациенте-отце, пытаясь угодить ему, не выясняя доподлинно, чего же тот на самом деле хочет. Хотя аналитик и противостоит попыткам пациента сделать встречи реже, все же он не отваживается идти на конфронтацию с пациентом, когда тот предлагает ему перерыв в терапии сроком на месяц. И лишь почувствовав себя брошенным и обманутым, аналитик отдает себе отчет в серьезных нарушениях отношений с пациентом.

Подводя итог, нужно сказать, что представленный случай особенным образом содержит в себе темы, действующие на протяжении нескольких поколений, на которые явно указывают ситуация безмолвия в родной семье, смерть дочери, слишком вовлеченная позиция аналитика в начале терапии, его парентифицирующие попытки приспособления к нападению пациента на аналитические рамки , а также неустой чивая аффективная атмосфера в группе, возникшая во время обсуждения . Тот факт, что в данном случае речь идет о специфически болезненной, а не о непривычной констелляции „сын–отец“, дает основание предположить, что подобные конфликты могли бы стать прототипом констелляции «отец-сын» для проработки того обесценивания отцовского авторитета, которое происходило во время системных переломов в обществе в 1945 и 1989 годах.

6. Интерпретация и выводы

В моем докладе сообщается о том, как в рамках Берлинского общества психоанализа и психотерапии мы впервые начали обсуждение случаев, представляющих интерес с психоисторической точки зрения. Пройдя фазу поисков и проб, мы пришли к модифицированному методу балинтовской группы, в рамках которого мы попытались сформулировать для каждого избранного нами случая свой психоисторический фокус. Причем нередко лишь сцена, непосредственно произошедшая во время обсуждения в группе, позволяет более четко воспринять некоторые компоненты, не отраженные в исследуемых отношениях переноса. Сеттинг и метод работы были продемонстрированы на примере нескольких случаев.

Если обобщить все перечисленные заключения, то на данный момент можно констатировать три вывода:

Психотерапевтическое/аналитическое лечение не удалось или было прервано по истечении короткого промежутка времени, потому что сильные первоначальные (исходные) , как правило, негативные констелляции переноса/контрпереноса препятствовали возникновению рабочего альянса между пациентом и аналитиком.
Межпоколенческая динамика, связанная с процессами регрессии и парентификации, которую мы предполагали в семьях восточных немцев в связи с переживанием развала и смены политической системы, повторялась на уровне отношений переноса, в случае если психотерапевт и пациент принадлежали к разным поколениям.
самым трудным аспектом переноса была неспособоность аналитиков из Восточной Германии, у которых предположительно присутствовала идентификация с палачами, обходиться со своими пациентами активно и используя конфронтацию. Эту особую форму синдрома Амфортаса (Froese, 2009) мы рассматриваем как формирование реакции на массивные негативные импульсы, которые мобилизует в них пациент.
Все рассмотренные случаи объединяет то обстоятельство, что именно аналитики, которые причисляют себя к политической оппозиции эпохи ГДР, обнаруживают ярко выраженные затруднения при выяснении конкретных политических обстоятельств, в особенности при исследовании потенциального чувства вины пациента. Однако явными и понятными указанные агрессивные импульсы могут стать лишь в психоисторической балинтовской группе. Пациенты с комплексом вины мобилизуют в своих собеседниках импульсы мести, преследования и наказания, которые приходится преодолевать аналитикам. Таким образом, мы можем предположить, что в рассмотренных нами на данный момент случаях за наблюдаемыми затруднениями аналитиков стоит противостояние реактивных образований и агрессивных аффектов, направленных против анализандов. Если учесть, что в переносе аналитик вынужден взять на себя роль садистического объекта, в целях предоставления анализанду адекватной проработки его чувства вины, то становится ясно, почему основное сопротивление такой позиции наблюдалось именно у тех коллег, которые в эпоху ГДР считали себя частью политической оппозиции. Однако здесь не следует забывать, что мобилизация комплекса жертвы также могло приводить к формированию у аналитиков защитной реакции. В свою очередь связанные с чувством политической незащищенности субтравматические ощущения зависимости, стыда и беспомощности не менее тяжело переносимы и, как следствие, могут представлять собой причину для формирования реакции.

В этой связи встает закономерный вопрос, насколько выявленные нами аффекты можно считать реакцией на контрперенос или перенесением собственных реакций коллег на специфические катализаторы переноса у пациентов. Мартин Бергманн (Bergmann, 1998) в своих рассуждениях о технических особенностях лечения жертв Холокоста и их детей констатировал, что подчас аналитику приходится сталкиваться со сложнейшей задачей репродукции садистических отношений преследования! Стало быть, в случае реакции на чувство политической вины или комплекс жертвы граждан бывшей ГДР речь идет об осложнении контрпереноса, которое определяется внутренней динамикой, движущей аналитиком. При этом реакции, направленные против мобилизованных импульсов мести, застарелого гнева и несогласия, а также боязнь подчиненности, стыда и зависимости играют особую роль.

7. Заключение

На данный момент в нашей группе было обсуждено более 20 случаев. Их обсуждение было не только интересным процессом, но и помогло нам прежде всего лучше понять собственные сопротивления и сложности в работе с отдельными пациентами. В качестве важнейшего патологического воздействия распада системы и воссоединения Германии в семьях восточных немцев мы определили некую межпоколенческую динамику, связанную с процессами регрессии и парентификации, а также трудностями сепарации подрастающего поколения. Благодаря анализу пациентов с комплексами вины и жертвы нам удалось глубже осознать непроанализированные симптомы собственного (и чужого) морализирующе-деятельного неприятия и прийти к пониманию собственного сопротивления при необходимости принятия в процессе переноса садистических ролей в отношениях с пациентом.

Сегодня многие члены нашей группы говорят в своих докладах о том, что они научились находить более четкий и дифференцированный подход к исследованию последствий смены политической системы и развала ГДР. Это обстоятельство подчеркивают также участники группы, выросшие в «старых» федеральных землях. На данном этапе многие коллеги начинают повторно обсуждать свой материал, или же представляются случаи, в которых участники группы из Восточной Германии рассматривают трудности, с которыми они столкнулись при анализе западногерманских пациентов.

Однако, как бы там ни было, анализ исторически обусловленных факторов имеет волнообразный характер и учитывает лишь определенные моменты истории, причем движущая сила приписывается именно последствиям, имеющим протяженность во времени. Несомненно, так будет продолжаться и дальше, и мы будем анализировать наше прошлое, восстанавливая события постепенно, шаг за шагом. В этом плане мы с оптимизмом смотрим на дальнейший рабочий процесс в рамках нашей балинтовской группы.

Литература:
Ardjomandi, M.E. (1998) Migration – ein Trauma? // A-M. Schlösser u. K. Höhfeld (Hg.) Trauma und Konflikt. Psychosozial-Verlag, S. 309–322.
Bergmann, M.S., M.E. Jucovy u. J. Kestenberg (Hg.) (1998) Kinder der Opfer, Kinder der Täter. S. Fischer Verlag, Frankfurt.
Bomberg, K.-H. (2009) Traumatisierung durch politische Haft in der DDR // Seidler, Chr. u. M. Froese (Hg.) Traumatisierungen in Ostdeutschland. Psychosozial-Verlag Giessen, S. 141–150.
Froese, M. (2009) Das Amfortas-Syndrom bei ostdeutschen Psychotherapeuten. Vortrag auf der Jahrestagung der „Weltkrieg2Kindheiten“-Forschungsgruppe, Hofgeismar 28.10–30.10.
Froese, M. u. Chr. Seidler (2009) Kriege, Traumatisierungen, Befreiungen, Neuanfänge und Verluste // Chr. Seidler u. M. Froese (Hg.) Traumatisierungen in (Ost-) Deutschland. Psychosozial-Verlag Giessen, S. 19–34.
Horzetzky, F. (2009) Die Wende in Ostdeutschland für die damals Jugendlichen. Trauma und nachhaltig prägende Erfahrung // Seidler, Chr. u. M. Froese (Hg.) Traumatisierungen in Ostdeutschland. Psychosozial-Verlag Giessen, S. 245–266.
Küchenhoff, J. (1998) Trauma, Konflikt, Repräsentation // A-M. Schlösser u. K. Höhfeld (Hg.) Trauma und Konflikt. Psychosozial-Verlag Giessen, S. 13–32.
Machleidt, W. (2009) Interkulturelle Psychotherapie. Unveröffentl. Manuskript.
Seidler, Chr. (2008) Ablösungen, Abrisse und Abbrüche. Wendebedingte Störungen in ostdeutschen Familien. Vortrag an der Arbeitsgemeinschaft für Psychoanalyse und Psychotherapie Berlin APB.
Seidler, Chr. u. M. Froese (Hg.) (2009) Traumatisierungen in (Ost-) Deutschland. Psychosozial-Verlag Giessen.
Radebold, H. Bohleber, W. & Zinnecker J. (Hg.) (2009) Transgenerationale Weitergabe kriegsbelasteter Kindheiten. Juventa München.
Ruff, W. (2010) Rezension Radebold, H. Bohleber, W. & Zinnecker J. Transgenerationale Weitergabe kriegsbelasteter Kindheiten. Psyche – Z Psychoanal 64, S. 189.
Schlesinger-Kipp, G. (2010) Prozesse der Erinnerung an die Kindheit in Nationalsozialismus und Krieg. Interviews mit Psychoanalytikerinnen in Deutschland. Psyche – Z Psychoanal 64, 151–171.
Simon, A. (2009) Bleiben will ich, wo ich nie gewesen bin. Versuch über ostdeutsche Identität. Psychosozial-Verlag Giessen.